Стервятник

Я не знал, как поступить. Здравый смысл подсказывал выбрать выгодную сторону, но я в полной мере не доверял ни Хельштрому, ни Ланде. Ганс симпатизировал мне, в отличие от штурмбаннфюрера, но после вчерашнего неприятного разговора я сомневался и в его намерениях. Он подловил меня на незнании смерти Валентина, догадывался о отношениях с гестапо. Ланда — не любопытный зритель, а равноправный участник этого непростого дела, и я не понимал, почему Хельштром ему не доверяет. Я не в курсе всех аспектов отношений между ними, но пришёл к выводу, что Ланда хочет найти способ подставить штурмбаннфюрера. Хельштром что-то недоговаривал, я знал это. Самым важным условием выбора стороны являлись последствия, ждущие меня в случае разоблачения. Хельштром обозначил их вчера, меня подвесят к потолку за руки и подвергнут пыткам. Мнение Ганса по этому поводу неизвестное. Я хотел с ним поговорить, попытаться обменять сведения на защиту, но я не знал, как он продвинулся в расследовании, позади ли он нас или наоборот впереди. Беседовать с ним — копать себе и Хельштрому яму, рисковать я боялся, а обходных путей не знал. В театре по-прежнему царило напряженное молчание. Все работали, делали непринужденный вид, старались лишний раз не вспоминать Валентина. Мне легче дышать, когда его имя превратилось в негласную запретную тему, я добился своего. Гельмут, со смерти дружка, не отлипал от меня, звал в бары, в гости, в рестораны. Я соглашался в надежде накопать на него информацию, но каждый раз уходил ни с чем, он бесполезен. Шли дни, и от тех двух недель, выделенных мне на поиск предателя, осталось три дня. Я из кожи вон лез, стараясь найти хоть что-нибудь: взламывал шкафчики в гримерке, залезал в сумки, выворачивал карманы верхней одежды, даже разговаривал со знакомыми коллег в попытках выведать что-нибудь, но не находил ничего подозрительного. Я на грани отчаяния заплатил уборщику и гардеробщице, уговорив их сообщать мне обо всех странностях в поведении коллег, но это оказалось пустой тратой времени и денег. Оставался день. Я с ужасом ждал звонка Хельштрома. Он не упечет меня в лагерь и не отправит на расстрел до премьеры, это утешало, но никто ему не помешает подвергнуть меня пыткам. На улице я обходил стороной черные автомобили, оглядывался и не появлялся в безлюдных местах. Я выпивал пару рюмок скотча перед репетицией и перед сном, успокаивая нервы и жертвуя хорошим самочувствием по утрам. Кауфман предъявлял мне за запах перегара и легкое опьянение, но я огрызался и велел не лезть не в своё дело. Тревога поедала меня заживо. Я вновь задумался о предательстве. Здравый смысл останавливал от идеи приползти к Ланде в ужасе и умолять защитить от гестапо, отчаяние велело поступить так, но я колебался. — Август, ты какой-то сам не свой в последнее время, всё хорошо? — Гельмут сел рядом. Я с раздражением решил в следующий раз оставить на этом месте один стул, дабы защитить себя от долгих бесполезных разговоров во время отдыха. — В каком смысле «сам не свой»? — я с поддельным интересом разглядывал пустую стену перед собой, демонстрируя безразличие. Но этот идиот намёков не понимал, а потому рот закрывать не планировал. — Ты нервный, беспокойный. Про то, что ты бухаешь я опущу, это ни для кого из нас не новость. — Ты такой внимательный, Гельмут, я поражен. — Так что с тобой происходит? — Бухаю, ты же сам сказал, что это не новость для тебя. — Ты понял, о чём я, прекрати паясничать. — Ничего со мной не происходит, я в порядке. Я вздохнул с раздражением, намереваясь закончить разговор, тарабанил пальцами по подлокотнику. Гельмут не унимался: — Ты стал играть хуже. Сукин сын знал, как меня задеть. Я метнул в него возмущенный взгляд. — Тебя на репетиции трясет с похмела, как умирающего алкоголика, взгляд как у безумца. Тебе даже уже Кауфман замечания делает, но ты игнорируешь. Я подался вперёд, прошипев Гельмуту в лицо: — Значит и я отвечу тебе, как Кауфману, лучше запиши, чтобы не забыть: это не ваше блядское дело. Гельмут подскочил на стуле, повысив и без того противный тонкий голос: — В каком смысле не наше?! Ты, блядь, на главной роли, это наша общая премьера! Если ты облажаешься, облажаемся все мы! — До премьеры ещё дохуя времени, я успею прийти в себя, ясно? А теперь будь добр, отъебись. Я откинулся на спинку стула, сделав пару успокоительных вдохов и поправил выбившиеся волосы. — Так значит у тебя всё-таки проблемы? — Тебе напомнить, что ты должен сделать? — Ты невыносим. Гельмут вскочил со стула и удалился с громким шагом и дёрганой походкой. Слушать всяких болванов я не намерен, но привести нервы в порядок стоило, дабы это не отражалось на игре. Я в бессилии уронил голову на руки, впиваясь в волосы. Тяжелый вес навалившихся трудностей угрожал переломать мне хребет. Возвращался домой я уже подвыпивший, не смог дотерпеть и заглянул в «У ближайшей станции», где пропустил пару рюмок скотча. Ступив на порог, я намеревался залезть в домашнюю коллекцию выпивки. Холодок прошёл по спине, когда я, по привычке сунув ключ в замочную скважину, обнаружил её сломанной. Дверь открыта, кто-то находился внутри до сих пор, либо уже ушёл. Входя в квартиру, я надеялся на второй вариант. Ноги тряслись, я ступал с осторожностью, стараясь прислушиваться к обстановке и не шуметь. Гул колотящегося как тяжелый молоток сердца заглушал окружающие звуки, и я не мог сосредоточиться. Нутро велело бежать на улицу, звонить штурмбаннфюреру и сообщить о взломе, но я, упрямый болван без инстинкта самосохранения продвигался по коридору, рискуя получить по голове. Руки дрожали, когда я попытался нащупать выключатель на стене гостиной. Я всматривался в тёмные углы, воображение рисовало в каждом из них затаившуюся фигуру, что бросится на меня, когда я включу свет. Гостиная пуста, я вздохнул с облегчением, когда лампочка прогнала тьму из комнаты. Если бы взломщик оставался в квартире, он бы уже услышал меня и напал, либо попытался сбежать. Я представил, как раздаются гулкие шаги в моём направлении, и по коже пробежали мурашки. Я направился проверять другие комнаты, на случай если преступник оставил следы. В ванной никого не оказалось, в спальне тоже. Намёков на проникновение на первый взгляд нет, но я планировал пройтись с тщательной проверкой позже. Оставалась кухня, я не рассчитывал обнаружить там чьё-то присутствие, но закрытая дверь смутила, не помню, оставлял ли я её такой. На кухне, как я и ожидал, никого не пряталось. Я направился к входной двери, планируя закрыть её чем-нибудь на ночь. После такой встряски требовалось выпить. — Куда собрался? — руки, впившиеся в плечи, заставили меня закричать и попытаться вырваться. Сердце ушло в пятки. Меня развернули и прижали к стене, я зажмурился, готовясь к удару, но его не последовало. Я открыл глаза и дёрнулся, увидев знакомое лицо. Лучше бы это оказался преступник. — Герр штурмбаннфюрер, я всё объясню… — голос дрожал, слова превратились в бессвязный скулёж. — Я не хочу слушать твои гнусные оправдания, как ты бездарно проебал две недели. — Хельштром наклонился ко мне, как змея перед укусом. Я затаил дыхание. — Ты что, пьяный? — Выпил немного, да, но я… Удар в солнечное сплетение выбил из меня весь воздух. Я рухнул на колени, не в силах сделать и вдоха. В глазах потемнело, я в бессилии открыл рот, беспомощный хрип вырвался из горла. — Блядь, я поверить не могу, что когда-то посчитал, что такой кусок дерьма может оказаться полезен… Штурмбаннфюрер говорил с отвращением, но я раскусил его, он злился на себя, вымещая ненависть на мне. Я понял его истинные чувства, поскольку мне это знакомо, я зачастую поступал также. Встать не получалось, я корчился, прижимался лбом к полу. Рука потянула за волосы, поднимая голову с пола. Область удара заныла с новой силой, я задыхался. — Я тебя оставлю в живых сейчас, сучонок, но после премьеры беги и прячься. Не думай, что я забуду, как ты мне поднасрал. Я чувствовал горячее дыхание на лице, Хельштром зашипел мне на ухо, едва не срывая с меня скальп: — Если ты, убогая сволочь, думаешь, что когда я доберусь до тебя, ты умрёшь быстро, то ты ошибаешься. Поверь, я знаю, как заставить человека умолять о смерти. Если даже самые крепкие орешки ломались после нескольких часов в отделении, то представь, что будет с тобой? Те сутки, что ты провёл у нас, покажутся тебе курортом по сравнению с тем, что я для тебя приготовил. Ты даже представить не можешь, как у меня чешутся руки, Циглер. Слова доносились сквозь пелену боли, я с трудом фокусировался на происходящем. — Но что делать с тобой сейчас, а? Я надеюсь, что ты не думаешь, что проёб сойдёт тебе с рук? Воздуха не хватало. — Не думай, что ты неприкасаемый. Тебе для игры в театре целым нужно только лицо. Его губы касались мочки уха, физический контакт с этим человеком доставлял дискомфорт. Боль отходила, спазм спал, и я наконец задышал. — Пожалуйста, герр Хельштром… Я… Я реабилитируюсь, дайте мне шанс… я сделал всё, что мог, — голос хриплый, ломающийся, я скулил и дрожал, — две недели это… Это слишком мало… Я взвизгнул, когда затылок встретился со стеной, перед глазами снова потемнело. — Для тебя любой срок будет маленьким, потому что всё, на что ты горазд — это бухать. — Но… Одно другому не мешает. Я пожалел о сказанном, когда меня вновь приложили головой. — Пожалуйста, хватит. Мне ещё в премьеру играть, если вы разобьёте мне голову, то… — То что? Травмы головы влияют на людей, у которых есть мозг, тебе это не грозит, потому что ты свой пропил. От нового удар о стену я едва не отключился. — Я искал предателя, я клянусь… — Тогда почему нет результатов? Почему все стало только хуже? Его пальцы сжимали челюсть, удерживая меня на месте. Перед глазами плыло от боли и нехватки воздуха, обморок угрожал накрыть в любой момент. Я скулил побитым псом, не в силах найти в себе оправданий своего провала. — Хватит выть, упырь. Я уловил в словах запредельный уровень отвращения. Он отпустил меня, наморщив аккуратный нос, и отшатнулся к противоположной стене, как от смердящей кучи мусора. Я старался уловить ритм дыхания, растирал челюсть, до сих пор ощущая давление его рук на коже. Я боялся подняться и спровоцировать его на очередной приступ агрессии. Запах сигарет ударил в ноздри, и это успокоило мою тревогу вместе с злобой Хельштрома. От него исходил легкий флёр отчаяния. Я молчал, следил за каждым движением, словно это помогло бы мне предотвратить удар. Штурмбаннфюрер вздохнул, выпуская едкий дым. Он смотрел на меня с выражением загнанного в угол волка, по-прежнему свирепого и опасного, но бессильного перед ситуацией. — И что с тобой делать, Циглер? — Вопрос скорее риторический, направленный к самому себе, но Хельштром посчитал нужным его озвучить, дабы напрячь меня. — Мне нужно больше времени, — мой голос сдавленный, взгляд устремлён в пол, — у меня есть предположение, что шпион не в театре. Я надеялся на спасительный эффект от этих слов, Хельштром фыркнул с невесельем: — Удиви меня. Я пожал плечами. — Так и думал, что ты просто спизданул это, дабы оправдаться. Не извивайся как уж, ты только усиливаешь желание раздавить тебя сапогом. — В театре и правда нет никаких зацепок. Я шарился в личных вещах, подкупал знакомых… Ничего. — Почему я уверен, что ты просто плохо искал? — Может и так, но есть вероятность, что мы просто гоняемся за своим хвостом. Хельштром замолчал, делая затяжку. Я не оставлял надежды: — Может стоит поискать вне театрального круга? У Блау есть знакомые вне работы. Может стоит проверить их? — Этим займёмся уже мы, делай, что тебе сказали и не умничай. Оборонительная позиция штурмбаннфюрера дала понять о моей правоте. Я замолчал с лёгким удовлетворением. Быть может, я улучшил своё шаткое положение в его глазах. Повисло свинцовое молчание, я ёрзал на полу, не решаясь встать из страха получить по голове. Хельштром раздавил сигарету ботинком, из-за чего я заскрежетал зубами от вида испорченного пола. Во всяком случае, он не затушил её об меня. Ожог на носу ныл от воспоминаний. Штурмбаннфюрер вздохнул, потряс головой с выражением безысходности на лице. — Хотите выпить? — вопрос сорвался с губ до того, как я успел его осмыслить. Он задержал на мне взгляд. — Что у тебя есть? — Что, за всё время, пока прятались здесь по углам, даже посмотреть не удосужились? — Я тебе сейчас пиздану. — Скотч есть. Хельштром пару мгновений помолчал, смотря на меня и раздумывая над тем, не отравлю ли я его. — Не любите скотч? — Скорее скотч не любит меня. Я хмыкнул, позабавленный его беззлобным ответом. — Может я побуду купидоном и налажу ваши отношения? Хельштром закатил глаза. — Ты такой идиот, Циглер. — Я приму это за «да». Я, с опаской глянув на него, встал и пошел на кухню, испытывая тревогу от подставленной спины под хищный взор штурмбаннфюрера. Я достал из холодильника бутылку скотча с фантомным ощущением ножа между лопаток. Я удивился, когда Хельштром залпом опрокинул стакан. Он поморщился, ставя его на стол с громким звуком. Я налил ему ещё один, вдруг раздобреет и у нас завяжется около дружелюбный диалог. — Даже закусить не желаете? Я изогнул бровь, глядя на лёгкий румянец, расплывшийся на его бледных щеках кровавым пятном. — Как будто ты предлагал. Штурмбаннфюрер закатил глаза, но в голосе его по-прежнему нет злобы. — Не то, чтобы я успел это сделать, но лучше поздно, чем никогда, да? Я достал из холодильника красное яблоко, подкинув его в руке. Хельштром взглянул на меня, будто после укуса этого фрукта его положат в хрустальный гроб. — Вам срезать кожуру? Я спросил с толикой издёвки, рискуя получить стаканом в голову, но нож в моей руке огородил меня от неожиданных нападений. — Я тебе ребёнок или капризная девка какая-то? — Так срезать? — Да. Я усмехнулся себе под нос, чистя яблоко и закидывая кожуру в рот. Повисло тяжелое молчание, Хельштром буравил взглядом стену, но алкоголь расслабил его тело, а потому поза уже не казалась такой напряженной, но моя бдительность не спала. Я поставил тарелку с нарезанным яблоком перед носом штурмбаннфюрера, одёрнув руку как от миски агрессивного пса. Я поднял стакан, не отводя взгляда от Хельштрома. — Выпьем? Штурмбаннфюрер смерил меня взглядом, но ответил мне тем же. — Выпьем. — За что? За наш прекрасный союз? — Обычно пьют за что-то хорошее. Хельштром закатил глаза, но я его не винил, союз со мной это — корабль, а я крыса, готовая бежать с него, в случае если он затонет. — Тогда предлагаю выпить за то, чтобы наш союз стал чем-то хорошим. Мои губы растянулись в лучезарной улыбке, отточенной до идеала за годы работы в театре, и заставляющей сердца зрителей растаять. Штурмбаннфюрер, будучи свидетелем игры одного актёра, исключением не стал. Мы стукнулись бокалами за моё лживое обещание. За разговорами ни о чем я не заметил, как время утекло вместе с бутылкой скотча на двоих, и я сидел пьяный с сигаретой в зубах, стряхивая пепел на дорогой пол кухни. Хельштром, расслабленный и до смешного разговорчивый, болтал о чём-то своём, но я его уже не слушал. Чем дольше я смотрел на него, тем сильнее расплывалось его лицо. Штурмбаннфюрер хихикнул себе под нос, но это уже не его смех, он у него не такой звонкий и бархатистый, и не заставляющий окружающих улыбаться. Так смеялся лишь один человек, которого я знал. Тошнота подкатила к горлу, я едва не свалился со стула, когда поспешил в ванную. Пока я, изгибаясь от спазмов, блевал в унитаз, позади открылась дверь. — Август? Ты в порядке? Хельштром не звал меня по имени, и в его голосе при обращении ко мне не звучало беспокойство, в каком бы состоянии я ни находился. Я дышал как загнанная лошадь, полный уверенности в собственном сумасшествии. — Что тебе нужно? Слова доносились сквозь пелену, я уткнулся лбом в прохладную поверхность унитаза, стараясь привести себя в чувства. Рука сжала моё плечо, я вздрогнул как от удара. — Тебе стало плохо, и я пришёл тебя проведать. Валентин улыбался мне, пока я вжимался спиной в холодный кафель с круглыми от ужаса глазами. Он поднял меня за локти, ведя в ту самую комнату, где я всадил топор ему в голову. Я сел на диван, и потянул его за собой, впившись в воротник пальто. Я коснулся бледной щеки, не отрывая взгляда от удивленных голубых глаз. — Тёплый… — Что ты делаешь? Я замялся, не зная, как объяснить своё поведение, мои губы приоткрылись и с них сорвался лишь невнятный звук, в ответ раздался смешок. — Ты такой идиот, Август. Улыбка не сходила с его лица, и это ужасало сильнее злости. — Ты не злишься на меня? Собачий скулеж вырвался сам, мой рот задрожал. Валентин наклонил голову вбок с лёгким прищуром. — О чём ты? — За то, что я облажался… Я всхлипнул, не в силах поместить на язык правду, скрывающуюся за словами. Пальцы забрались мне в волосы, пропуская пряди между ними и массируя скальп. Валентин гладил меня как пса со снисходительным выражением. Я старался не думать о том, каким жалким выглядел. — Ещё не поздно исправиться, Август. Я поднял на него полные надежды глаза, хлопая дрожащими ресницами. — Правда? Валентин провел большим пальцем по моей скуле, утирая непролитые слёзы. — Всё можно исправить, пока ты ходишь по земле и в твоей груди бьётся сердце. Его рука легла мне на грудь, согревая кожу через рубашку. Я не задумываясь сжал его ладонь. Меня трясло, как в горячке, и от его нежных касаний, призванных утешить, я испытывал большие мучения. Я не заслужил поддержки и доброты Валентина после совершённого мною ужаса на этом самом месте. Я вырвался из его рук и помчался на кухню, спотыкаясь из-за непослушных ног. Обезумевший от нахлынувших чувств, часть из которых я не мог до конца опознать, я схватил со стола нож, сдирая с предплечья кожу, как кожуру с яблока. Ошеломлённый происходящим я не ощутил боли, и это подстегнуло меня нанести новый порез в надежде оборвать вену, а с ней и жизнь. Руки от крови скользкие, отчего выхватить нож Валентину удалось с той же легкостью, с которой он забрал у меня роль. Его криков я уже не слышал, оглушённый гулом собственных мыслей. Блау зажимал мою рану, пока я цеплялся за него, рыдал, как ребёнок, бормоча сбивчивое: «Прости». Я оставлял на лице Валентина лихорадочные дрожащие поцелуи, пока он перевязывал мою руку. Голова кружилась, меня вырвало на пол, и я уверен, что запачкал его штаны. Сознание утекало сквозь пальцы, слова Валентина распадались на нечленораздельные звуки, и вместо них я слышал паникующее и отчаянное: «Конченный долбоёб, как же я тебя ненавижу» и «Не смей дохнуть до того, как я сам отверну твою тупую башку». Я умолял оставить меня в покое, когда чьи-то руки подняли меня, вынося из квартиры на свежий воздух. Пока меня затаскивали в машину, я слышал обрывки фраз про то, как я залью кровью весь салон во второй раз. Последнее, что я запомнил — это знакомый запах дорогого парфюма и твердость костлявого бедра под щекой.