Стервятник

Садясь в машину в грязном пальто, я старался ничего не касаться. Хотелось провалиться сквозь землю от мысли, что Хельштром учуял мою вонь после ночи в отделении. Он как назло выглядел сбежавшим с обложки пропагандистских журналов — абсолютно идеальная картинка. И пах соответствующе, шлейф дорогого парфюма витал в салоне, наверняка заглушаемый изысканным ароматом моего немытого тела. Вычищенный от изъянов, доходящий до перфекционизма образ — это визитная карточка Валентина. Я снова поймал себя на том, что сравниваю этих двоих. Меня везли домой не как подозреваемого с мешком на голове, а как важную персону, игнорируя неудобства, доставляемые мной. Меня до сих пор трясло. Сигареты, любезно предложенные штурмбаннфюрером уняли тревогу на пару минут. Голова от их крепости разболелась сильнее, а во рту образовался отвратительный привкус. Жаловаться не хватало смелости, потому я терпеливо ждал, когда меня наконец привезут домой. — Веди помедленнее, — бросил водителю Хельштром, заметив, как я скривился, когда на резком повороте меня прижало к двери больным боком. — Спасибо, — глухо отозвался я, держась за ноющие рёбра. — Лучше благодарите за то, что вам лицо не разукрасили. Сейчас я же просто хочу, чтобы мой водитель не угробил вас и вы пережили эти две недели, пока ищете крота. Я всмотрелся в зеркало заднего вида, с трудом себя узнавая: свалявшиеся грязные волосы, сальными патлами свисавшими вдоль лица и шелушившаяся кожа — меньшая плата за вчерашнее. Я провел языком по зубам, убеждаясь, что они на месте. — Вы весьма плохого обо мне мнения, герр офицер, если думаете, что я помру после неаккуратной езды. — После суток, проведённых у меня в отделении, всякое может случиться. К тому же, выглядите вы плохо, будто загнётесь с минуты на минуту. У меня не нашлось ответа. Родился страх слечь на несколько дней от полученных ушибов, тем самым вновь упустив шанс сыграть главную роль. Умереть от ран не так страшно и обидно, как в живую лицезреть другого человека на твоём месте. — Мне просто нужно прийти в себя. — И помыться. — И это тоже. Уши и щёки горели. Остаток пути мы проехали в тишине. Разве что на прощание я получил слова: — Лучше вызовите врача, Циглер. Не смейте умирать раньше времени. Сдохнуть я не намерен, как и пускать незнакомцев домой. Пусть совет остался проигнорирован, я всё же учтиво кивнул и поблагодарил за беспокойство. Хельштрому я нужен живым и по возможности здоровым, не стоило его нервировать почём зря. К сожалению, о моих нервах никто заботиться не стал. Я сокрушённо рухнул на диван, глядя на в хлам разнесённую квартиру. Такого бардака я не видел со смерти Валентина. Даже заляпанные кровью клеёнки и мебель выглядели не так страшно, как вывернутые внутренности шкафов, побитая посуда и разбросанные вещи, в их числе оказались дорогие сердцу награды. Подобное варварское отношение к ним ранило и злило сильнее всего. Я бережно вернул статуэтки на место, убедившись, что они целы после наглых гестаповских лап. На уборку моральных и физических сил не доставало, и я поплёлся в ванную, дабы смыть кошмарные следы минувшего дня. Нахлынувшие чувства оказались не по зубам моей выдержке, и сдержать слёзы не получилось. На теле не оставалось живого места, оно покрыто фиолетовыми синяками и ссадинами, из-за чего принятие ванны превратилось в пытку. Любое прикосновение отзывалось вспышкой боли, а мне как назло хотелось тереться губкой до тех пор, пока грязь и ощущение пережитого унижения не слезут вместе с кожей. Навязчивые воспоминания о побоях вгрызались в мозг, прокручивались без остановки, заставляя меня вновь проживать эти ужасы. Вторые сутки ареста я провёл лёжа в собственной ванной. Стоило залезть под одеяло, штурмбаннфюрер вместе с его шайкой исчезли, и я услышал заливистый смех. Валентин, стоя посреди сцены, потешался надо мной. Он говорил, что никогда не умрёт, а в ответ на возмущенные крики о лжи продолжал хохотать под неодобрительный свист зрителей. В меня полетела обувь, бутылки и прочий мусор, неестественно увеличивавшийся в размерах, и мне, словно таракану, приходилось уворачиваться, дабы не оказаться раздавленным. Зал скандировал бесконечное «Убийца!», «Убийца!», людские голоса слились в одну жуткую мелодию. Голова раскалывалась, я зажимал уши, дабы заглушить сводящий с ума звук, но безуспешно — безумная музыка проникла под кожу, звучала изнутри, попадая в ритм бешено колотящегося сердца. Она оказалась надрывно трезвонящим телефоном. Сон постепенно оставил меня. Я нехотя снял трубку, с трудом удержавшись на ногах, когда после резкого подъёма потемнело в глазах. — Август? Это ты? — обеспокоенный голос на том конце провода принадлежал Гельмуту. — Да, я, — сухо ответил я, надеясь на непродолжительный разговор. Послышался облегчённый вдох. — Я так рад, что ты ответил! С тобой всё хорошо? Куда ты пропал? Я не знал, чем объяснить своё отсутствие, и как назло не успел придумать ничего убедительного. Молчаливое ожидание Шмидта заставило ляпнуть первую пришедшую на ум идею: — Меня похитили. Понимаю, как это звучит, но это действительно так. — Серьёзно?! Ты обращался в полицию? Я с трудом удержался от презрительного смешка. — Нет. Я не хочу сейчас проблем, понимаешь? Выступление на носу, а у нас и без того в последнее время всё не ладно. — Я вынужден не согласиться с тобой, нужно обратиться в полицию. — Нет, Гельмут, пожалуйста, послушай. Не нужно полиции. Меня похитили по ошибке, к тому же я не помню ни одного из похитителей и где меня держали. Меня отпустили пару часов назад и пригрозили никому не распространяться. Я не хочу сейчас влезать в дерьмо с полицией и прочим. В ответ тишина. Сердце билось как птица в клетке. — Хорошо, как знаешь, — стушевался Гельмут, — ты ранен? Тебя били? — Не то слово. Тело до сих пор ломит. — Надеюсь, ты вызвал врача? — Он в лучшем случае приедет только завтра, ты же понимаешь? У них сейчас пациенты поважнее меня. Я завтра планирую уже прийти на репетицию. — Не говори ерунды, тебе нужен отдых. Я передам Томасу о твоём состоянии. — Томас ни за что не поверит мне, ты же знаешь. Обвинит меня в пьянстве или ещё чем-нибудь и снова отдаст мою роль какому-нибудь бездарю. Я вовремя остановился. Нельзя показывать истинного отношения. — Томас переживает за тебя. — Почему тогда звонишь ты? А не он? — Он звонил тебе и до этого. Мы все звонили и искали тебя. — Можешь передать, что я в порядке. Повисла пауза, слышна лишь какая-то возня Шмидта. Я прочистил горло, напоминая о себе. Хотелось поскорее закончить разговор. — Слушай, Август, я переживаю. Я по-твоему голосу слышу, что ты не в порядке. Насколько всё плохо? Может мне приехать? Гельмут мялся, ходил вокруг да около, стремясь поддержать беседу. Я понимал, он собирался мне что-то рассказать, но не мог, потому как телефон прослушивали. Я намеревался раз и навсегда закрыть вход в квартиру кому-то, кроме меня, но охота на крота вынудила цепляться за любую возможность узнать новую информацию о коллегах. — На самом деле да, мне паршиво. Приезжай. Наш третий невидимый собеседник навострил уши. — Через час буду у тебя. — Хорошо, спасибо. Я повесил трубку. Гельмут не казался идиотом, но похоже он относился к тому типажу, что умело выдавал себя за нормального человека, раз поверил во весь наговорённый бред. Признаков сомнения в моём рассказе Гельмут не показал и при встрече, лишь искренне ужасался синякам и ссадинам на теле и бардаку в квартире. Поразительная наивность, граничащая с невероятной тупостью. — Да у тебя жар, приятель, — констатировал Гельмут, приложив ладонь к моему лбу, — точно врача не хочешь вызвать? — Нет, — настаивал я, — я думал, ты за мной присмотришь, пока я не поправлюсь. — Я просто волнуюсь за тебя. Выглядишь ты неважно. — Сказал бы, что бывало и хуже, но нет, хуже действительно не бывало. Гельмут сочувственно улыбнулся. Я ждал, когда подействует обезболивающее. Общество Шмидта мне безразлично, но присутствие кого-то, кроме навязчивых образов, вызывало облегчение. — Оказывается, больной ты не такой уёбок, каким бываешь обычно. — Прикажешь болеть почаще? Ну спасибо. — Скорее поменьше быть уёбком. — Боюсь, это невозможно. Мы рассмеялись, и я застонал от внезапной боли в мышцах. — Судя по всему, смех тебе противопоказан. Я как раз хотел с тобой кое о чём поговорить. Сказанное заставило напрячься. — После таких слов обычно говорят о чьей-то смерти или несмешно шутят. — К нам приходили люди из гестапо. Опрашивали всех по поводу Валентина. Я так понял, его в чём-то подозревают. И они сочли подозрительным, что вслед за ним пропал и ты. Я изобразил искреннее удивление настолько убедительно, насколько мог. — Меня в чём-то подозревают? — Раз ты до сих пор тут, наверное, нет. Но они спрашивали о ваших с Валентином отношениях, куда ты мог деться и не замечали ли за тобой что-нибудь подозрительное. — Так замечали? — Я понимаю, что ты почти ко всем относишься как к дерьму, но это не значит, что к тебе относятся также. А если и относятся, то репутация театра важнее. Никто ни в чём тебя не обвинял. Он не врал, Хельштром сказал тоже самое. — Если бы всё было так хорошо, ты бы не рассказывал мне этого. — Нет ничего хорошего в том, что гестапо рыщет здесь. Я тебя ввожу в курс дела и предупреждаю. — Я хотел сказать «спасибо». Прости, я переволновался. — Всё в порядке. Я тоже в последнее время словно сижу на пороховой бочке. То Валентин, то ты… Гельмут вздохнул, опустившись в кресло. — Если Валентина в чём-то подозревают, то почему в моём почтовом ящике до сих пор нет газеты с разгромной статьёй о том, что актёр, утверждённый на роль Пауля, грязный предатель? — Я думаю, они хотят разобраться со всем по-тихому, не волновать общество и всё такое. Ты только представь, что случится, когда всё это всплывёт? Томас до сих пор не придумал, как заявить тебя на главную роль, потому как судьба Валентина нам неизвестна. И раз он замешан в чём-то, то это дополнительно усложняет ситуацию. К нашему театру слишком много вопросов, перед премьерой такое внимание ни к чему. — Значит гестапо нам помогает? Занятно. Хельштрому достанется билет на самое лучшее место за поддержку театра, иначе быть не может. Шмидт либо что-то знал, либо идиот, либо всё сразу, поскольку гестапо не поднимает шум, дабы крысы не успели разбежаться. Если они умны, то попрятались ещё во время их визита. — А может и выжидают, как ударить по нам всем сразу. — Только для чего? Предатель Валентин, а не мы. — Я думаю они разбираться не станут. Выступим с премьерой и нас всех повяжут. Не успеете. — Я думаю невиновным бояться нечего. — Странно слышать это из уст по ошибке похищенного и избитого до полу-смерти человека. — Ты сравниваешь гестапо с шайкой преступников, я тебя правильно понял? Я не отводил пристального взгляда от Гельмута. В его глазах отразился страх. Он проглотил комок в горле, растянул рот в кривой улыбке и ответил с деланной невозмутимостью: — Ну что ты! Я вовсе не это имел в виду... — Расслабься, я просто дразнюсь. Вы все, ребята, реагируете на меня слишком остро. С Валентином таких проблем не было. На лице Шмидта читалось: «Валентин другой, ты не он, и никогда им не станешь. Мы тебя не примем». — Тебе стало легче? Обезбаливающее подействовало? Довольный произведённым эффектом, я не стал цепляться за резкую смену темы. — Не совсем. Шевелиться всё ещё неприятно. Но лучше, чем было. Спасибо тебе за помощь. Гельмут полез в аптечку. В голове на секунду промелькнула мысль о его не самых чистых намерениях. Я избитый и беспомощный, нахожусь в крайне уязвимом положении и потому оказать сопротивление не смогу. Шмидт протянул мне градусник, я сунул его в подмышку, недоверчиво покосившись на него. Гельмут или не заметил этого или сделал вид. — Ты голодный? Рот наполнился слюной, и я, ведомый чувством голода, отказаться не мог. Мысли о еде перекрывали упоительные картины меня, умирающего от отравления. Сдохнуть счастливым и сытым казалось не самым худшим вариантом, и я утвердительно замотал головой.