Стервятник

Вскоре за мной пришли. Я оказался не готов к настолько быстрому разоблачению. Я ещё не вышел на сцену и не получил заслуженную минуту славы. И потому отчаянно сопротивлялся, когда меня запихивали в багажник и надевали на голову мешок, за что получил пару сильных ударов. Боль утихомирила, и я, во избежание новых побоев, более не рисковал вырываться. Я не помню, сколько до смерти напуганного меня возили по городу в тесноте и темноте. Тело ломило от ушибов. Я догадывался, какие страшные синяки будут украшать кожу на следующий день. Но больше волновало и доводило до отчаяния то, что стоило вернуть назад роль, как я тут же лишился её. Хотелось в голос разрыдаться, но я молчал из страха спровоцировать мучителей на агрессию. Смиренное поведение не помогло, и когда меня вытащили из багажника, я снова получил серию ударов. Меня волочили по коридорам, и я с трудом переставлял ноги, затёкшие после неудобной позы и отбитые тяжёлыми сапогами. Я помню, какой звериный ужас испытал, когда с головы сняли мешок, и я увидел лицо Валентина. Я взвыл и инстинктивно вскочил со стула. Удар по затылку усадил меня обратно. Сквозь хмарь в голове я пытался понять, как такое возможно — Валентин, облачённый в чёрную форму сидит напротив целый и невредимый, хотя ещё пару дней назад я проломил ему череп. Непонятно, зачем я здесь, если он жив. — Август Циглер? — резкий противный голос не мог принадлежать Валентину. — Да. Он спрашивал чисто формальные вещи: место жительства, работы, возраст, и записывал в блокнот. Я нервничал так, что едва мог вспомнить ответы на вопросы. Я получше вгляделся в человека на противоположной стороне стола, но из-за тусклого света лампы в лице по-прежнему виднелись знакомые черты. — Вы знаете, где сейчас Валентин Блау? — Нет. Его уже несколько дней никто не видел. — Спрошу ещё раз. Человек угрожающе подошёл ближе, и я смог разглядеть его получше. Бледный, голубоглазый, совсем как Валентин. Офицер выглядел моложе, но жестокий и злой взгляд визуально прибавлял пару лет. У Валентина мальчишеские глаза — хитрые и лукавые. Это, пожалуй, главное их различие. — Где сейчас Валентин Блау? — Я не знаю. Я зажмурился и сжался в ожидании удара, но его не последовало. — У вас есть шанс сохранить кости целыми, советую им воспользоваться и ответить на вопрос. Я повторяю: где сейчас Валентин Блау? — Я правда не знаю! Он пропал уже давно. Мы с ним должны были играть в постановке, но в один день он просто не пришёл на репетицию, и с тех пор не выходил на связь. Я ходил к нему домой, никто не открыл. Это всё, что я знаю. Офицер, теряя терпение, нервно мерил широким шагами комнату. Рот наполнился слюной, и мне стало трудно глотать. Они либо до сих пор не нашли части тел, либо ждали, когда я наконец выдам себя. Неизвестность пугала, и я не знал, какому плану следовать, дабы сбить их со следа. Я боялся сказать лишнего, тщательно взвешивал каждое слово, но от одного взгляда офицера, уверенность рушилась карточным домиком. — Перестаньте валять дурака. Вы уже здесь, а значит отпираться нет смысла. Вы обвиняетесь в пособничестве в заговоре против Рейха. Говорите, где ваш сообщник, иначе нам придется применить силу. Я удивился, услышав обвинение. Они не знали о смерти Валентина, и теперь, разузнав о каких-то преступных делах, надеялись найти его живым. Всё гораздо хуже, чем казалось на первый взгляд. Меня повесят за пособничество, и навряд ли станут разбираться виновен я или нет. Доказательством серьёзности угрозы служили пальцы, до боли сжавшие плечи. Я готовился к удару в любой момент. Пара здоровяков, нетерпеливо скрипящая сапогами, как верные псы ждали приказа начать избивать. Ожидание ощущалось хуже всего. Любое шевеление позади вызывало рефлекторные вздрагивания. Офицер сел на место. — Я не знаю, как вам ещё объяснить, что мы с Валентином всего лишь коллеги. Я не в курсе того, чем он занимался помимо игры в театре, и тем более не участвовал ни в каких заговорах. Мне неизвестно, куда он мог пропасть. Почему вы не вызвали на допрос постановщика, режиссёра, других актёров? Они точно знают больше меня. Перед глазами побелело от боли, когда голову ударом пригвоздили к столу. — А кто вам сказал, что вы имеете право задавать здесь вопросы? — Прошу, извините. Я всё понял! Я не… — Вы решили не пользоваться шансом остаться целым и невредимым после нашего разговора, я всё правильно понял? Рука давила сильнее. Твердая поверхность причиняла боль. — Нет! Прошу вас, впредь я буду осторожен с высказываниями. Голос срывался на жалкий скулеж, я едва удерживался от рыданий. Схватив за волосы, меня рывком оторвали от стола. Офицер пристально глядел в глаза. На тонких бледных губах заметна ухмылка. Надежда на допрос без рукоприкладства оказалась ложной. Обман ожиданий ещё одна часть изощрённой пытки. — Я дам вам ещё один шанс, Циглер. Более того, даже пойду на уступок и отвечу на ваш вопрос: их мы уже допросили, и все как один сказали, что в последний раз Блау видели в компании с вами. — Это правда, он проводил меня до дома и поехал к себе. — Когда и во сколько это было? — В четверг. В семь мы вышли с репетиции, пошли в ресторан «У последней станции», в десять разошлись около моего дома. С того момента я больше его не видел. — Какие у вас были отношения? — Мы были коллегами. Не то, чтобы нас связывали дружеские отношения, но иногда он звал меня отдохнуть после репетиции. — Иногда — это сколько? — Было всего два или три раза. — Хотите сказать, что это все ваши встречи? — Да, мы не были друзьями. — Вы замечали за ним что-нибудь странное или подозрительное? Я понимал, к чему клонил офицер, и сразу же вспомнились слова Валентина о брате, о напряженном обществе, скором проигрыше Германии и о «личном разговоре». Выходит, Валентин помимо театра занимался всякого рода грязными делишками, вроде шпионажа или антиправительственного заговора, поэтому грезил получить главную роль и вращаться в высшем обществе. Он мечтал подобраться ближе к правящей элите вовсе не за статусом привилегированного артиста. Я убил его во благо страны, но как настоящий альтруист умолчу об этом. Добрые дела должны делаться молча. — Вообще ничего. Офицер недобро взглянул на меня, и внутри всё похолодело. — А теперь, начнём сначала. Я притворюсь, что не слышал этого вранья. Я не помню, сколько провёл в «допросной». Время здесь словно текло по-другому, и я потерял его нить после третьего круга одних и тех же вопросов. Я рыл себе могилу, упорно отвечая, что не знаю, где Валентин. Я обещал не плакать, но слезы предательски задушили, когда меня, стащив со стула, с звериной злобой пинали по лодыжкам, ребрам и животу. Тогда я перестал сдерживаться, рыдал в голос, орал от боли и ужаса, умоляя остановиться. — Я давал вам шанс, Циглер. Вы сами выбрали дорос с пристрастием. Будете и дальше прикрывать сообщника, я придумаю вещи похуже, чем избиение. И поверьте, знать вам о них не хочется. Офицер не принимал никакого участия в истязании. Я заметил усталость на его лице, это дало понять, что времени с момента начала допроса прошло достаточно. — Я вам не вру, герр офицер. Я сказал правду и только правду. Боясь нового шквала ударов, я не предпринимал попыток подняться с пола. Я чувствовал, как меня, беспомощно корчащегося от боли, буравили злые насмешливые взгляды. Это злило и вгоняло в печаль одновременно. Это первый раз, когда я не смог дать отпор обидчикам. Большее унижение, чем это, вряд ли доведётся испытать на этом веку. — Почему вы так упорно защищаете Блау? Кто он вам? — Никто. Я бы вам рассказал, если бы знал хоть что-нибудь о нём. — Вы помогли предателю скрыться? Фактически да. Я спрятал его по частям по всему городу. — Нет. Ещё один удар пришёлся по рёбрам. Я тонко взвизгнул, чем вызвал довольные смешки. — Неправильный ответ. — Пожалуйста, хватит. Я сжался в убогий трясущийся комок, закрыв руками голову. Это доставит садистам удовольствия больше, чем вопли. Удара ожидаемо не последовало. Страх перед болью важнее самого факта её причинения. Спустя некоторое время, мучителям надоело лицезреть, как я валяюсь на полу, не в силах пошевелиться. Тогда офицер впервые дотронулся до меня: он помог сесть обратно на стул. Я, не ожидавший подобной галантности с его стороны, вздрогнул, ожидая подвоха, но ничего не произошло. Со мной игрались, проверяли, насколько смогли запугать. Злость и омерзение бушевали в душе, захотелось плюнуть в это наглое лицо. Поддерживая меня, офицер намеренно касался отбитых рёбер, причиняя большие страдания. Вскоре, в комнате появился ещё один человек в форме и доложил об обыске. Тогда я узнал фамилию и должность своего мучителя. Штурмбаннфюрер Хельштром недоверчиво взглянул на меня, когда услышал, что в квартире всё чисто. Я удивился этому не меньше. — На сегодня допрос закончен. С этими словами он захлопнул записную книжку и встал с места. — Не прощаемся, Циглер. Завтра ещё увидимся, соскучиться не успеете. Доброй ночи. Закинув на голову мешок, меня увели прочь. Я провёл остаток ночи в одиночной камере, чему безумно радовался. Тело ныло от множества ушибов, заснуть надолго не получалось. Будь здесь кто-то помимо меня, случилось бы второе убийство. Я не мог найти подходящее положение. Матрац тонкий, грязный, пропахший всеми прошлыми владельцами вместе взятыми. Я брезгливо подстелил под себя пальто. Допрос с избиениями вымотал окончательно, всё слезы я оставил там, потому лежал по большей части молча. Сил хватило лишь на мучительное ожидание завтрашнего кошмара. Надежду на благополучный исход вселял обыск, частично доказавший мою непричастность. Хельштром не вызывал доверия, и я уверен, он придумает, как за уши притянуть мою виновность. Меня разбудили утром. Я вскочил на ноги, прижался к стене, прикрываясь грязным пальто как щитом. Голова нещадно раскалывалась, мышцы ныли от сна в неудобной позе и вчерашних побоев. — Доброе утро, Циглер, — у Хельштрома хорошее настроение, ничем хорошим это не светило, — как спалось? — Ужасно. Я к таким условиям, честно говоря, не привык. — Я надеюсь, что вы будете также честны со мной весь день. Меня повели в знакомую комнату. На удивление, никто не толкал и не подгонял, когда я с трудом волочил больные ноги. Обошлось и без мешка на голове. Штурмбаннфюрер не торопясь шёл вровень со мной. Вблизи он не такой высокий, каким казался на первый взгляд. Я ничуть не уступал в росте, это придало уверенности, пусть я и не рассчитывал дать отпор во время допроса. Хельштром просто перестал выглядеть жутким и страшным, хотя безусловно всё ещё таковым являлся. — Присаживайтесь, — я сначала не поверил в то, что мне позволят сесть самостоятельно, но красноречивый взгляд двух громил дал чётко понять, что их помощь не понадобится, — итак, вчера мы начали не с того. Меня затрясло в преддверии новых издевательств. Я всхлипнул и устремил взгляд в стол. — Ну-ну, поберегите сопли для кого-нибудь другого. На сцене вы рыдаете куда эстетичней. Сейчас же вы похожи на истеричную бабу. Кто бы мог подумать, что такое возможно! Просто удивительно, Август. Я даже перестаю жалеть, что наше с вами знакомство произошло при таких нехороших обстоятельствах. Вы открылись мне с новой стороны. Он рассмеялся. Приказной тон Хельштрома остался во вчерашнем дне. Я ощутил себя до нельзя нелепым и глупым. Очевидно, меня постараются вывести на чистую воду задабривающими словами, а когда не получится, снова начнут избивать и глумиться. — Я ходил едва ли не на каждое ваше выступление. Мне нравится, как вы играете. Я знал, что вы должны были играть в «Пауле» главную роль вместо Валентина Блау, и был расстроен, как и многие зрители, когда вас заменили. После «Страстей» и «Гамлета» многие мечтали увидеть вас на главных ролях. Я в их числе. Симпатия ко мне как к актёру не остановила его от пыток и унижений. Пусть не думает, что я поведусь на эти сладкие речи. — Вы прекрасный актёр, но я сомневаюсь, что вы сможете держать планку вторые сутки подряд и по-прежнему убедительно изображать непричастность. — Я вам не врал. Голос дрожал и срывался. Стало противно от самого себя. — Поэтому мы начнём с начала. — Я уже всё сказал, пожалуйста. Штурмбаннфюрер неумолим. Он обнажил тонкие крокодильи зубы в жуткой ухмылке. — Где Валентин Блау? Я разрыдался навзрыд, спрятав лицо в ладонях. Меня могли избить за это, но я не мог остановиться. Хельштром терпеливо ждал, пока я успокоюсь. Я умолял прекратить издеваться, но не мог говорить внятно, речь превратилась в набор нечленораздельных звуков. — Ладно-ладно, успокойтесь. Я всего лишь вас дразню! Я был достаточно убедителен? Думаете, из меня бы получился хороший актёр? Хельштром смеялся, без прежней злобы и желчи, но от этого легче не становилось. — Я думаю да, потому что разве плохой актёр способен вывести зрителя на такие эмоции? Я глубже утопал в истерике, игнорируя сказанное. Штурмбаннфюрер, разочаровавшись во мне, как в собеседнике, посерьёзнел. — Я вам могу сам сказать, где сейчас Валентин Блау, раз вы сегодня такой неразговорчивый. Он мёртв. Вчера удалось найти его голову с выбитыми зубами и срезанным скальпом. Остальные фрагменты тела до сих пор ищут. Найдены кисти, стопы и скальп. Я зарыдал громче. Пусть Хельштром и дальше считает меня неспособным играть длительное время. — Части тела раскиданы по всему Берлину, вы знаете, кто бы мог это сделать? Захлёбываясь от слёз, я говорил с трудом, но штурмбаннфюрер внимательно слушал: — Нет. Понятия не имею. Это ужасная новость. — Предатель получил то, что заслужил. У него могли быть недоброжелатели? Да. Я. — Валентина любили все. Я не встречал человека, который говорил бы о нём плохо. — А вам он нравился? Иначе почему вы так рыдаете? Судя по вашим вчерашним словам, вы были просто коллегами. — Он хороший партнёр по сцене. — Я слышал, что однажды вы подрались на репетиции. — Это не совсем так. Я случайно разбил ему нос. Мы решили не останавливаться, и в результате слегка заигрались. На этот раз показания не записывались. — Я с вами соглашусь в том, что новость не самая хорошая. Мы рассчитывали взять ублюдка живым, но кто-то нас опередил. Поэтому взять его сообщников стало в разы сложнее. Он наверняка действовал не один, и мы уверены, что в вашем театре есть змеиное логово. Слова подействовали отрезвляющей пощёчиной. Рыдания постепенно сходили на «нет». — Вашу квартиру вчера обыскали и ничего не нашли. В показаниях ваших знакомых и коллег тоже все чисто. Они уверены, что вы никакой не предатель и шпион. Родилась надежда на хороший исход. Эти болваны держались за репутацию театра и потому не смели выказывать сомнения в отношении честности и порядочности своих актёров. — Я склонен верить, что вы правда непричастны. Я едва не заплакал снова, но уже от облегчения. Хельштром по-доброму улыбнулся мне. И я, находясь под влиянием момента, подумал о нём как не о самом плохом человеке. — Но пока мы тратили время на вас, сообщники Блау могли залечь на дно. Услышанное ударило обухом по голове. — А я не хочу, чтобы ваше задержание оказалось пустой тратой времени и ресурсов. Раз вы были честны со мной, то я буду честен с вами. Я хочу извлечь максимальную выгоду из нашей с вами ситуации. Никто не выиграет, если мы вас отпустим, а если вы нам поможете, то в выигрыше останутся все. Посудите сами: вместе мы поймаем предателей и тем самым послужим во благо нашей страны и народа. Вы ведь любите свою страну? — Разумеется. Я едва не задыхался от возмущения. — Тогда я уверен, что вы согласитесь поучаствовать в миссии по её спасению. Захотелось взвыть от негодования, рискуя жизнью, высказать Хельштрому, что я на самом деле думаю о происходящем, но это не то предложение, где предусматривается отказ. — Задача проста: поймаете крысу, доложите мне. О нашем разговоре никто не должен знать. Вы действуете строго в одиночку. Как только увидите что-нибудь подозрительное, сразу сообщаете мне или кому-нибудь из отделения. Сами вы сообщника не обезвреживаете, не задерживаете, не пытаете и так далее по списку. Ваша задача только выяснить, замешан ли в чём-то этот человек или нет. Дальше мы сами. Я доступным языком объяснил? — Разрешите задать вопрос? — Да, сегодня можно. — Вы сказали, что опрашивали моих коллег. То есть, они знают, что я у вас. Не вызовет ли у них подозрение моё освобождение без последствий? — Это уже ваши проблемы, Циглер. — Справедливо. — Ладно, дам вам подсказку, но только одну. Никто и не говорил, что вы задержаны. — То есть, они считают меня пропавшим как Валентина? — Вы израсходовали свой лимит подсказок. Я поспешил заткнуться. Ярость закипала внутри, и я изо всех сил старался затушить её. Хельштром прав, я также как и он могу извлечь выгоду. С его помощью легче устранить конкурентов, не придётся разбрасывать их тела по всему Берлину. Но существовала загвоздка, штурмбаннфюрер, несмотря на гадливую наружность, похоже не из тех, кто расстреливает и отправляет в лагеря всех подряд. Потому ложных обвинений придётся избежать и искать настоящих виновных. Возможно, мне повезет и в список предателей попадут нужные люди. Я шмыгал забитым носом, чем судя по всему раздражал Хельштрома, поэтому мне, как несчастной заплаканной даме, по-джентельменски протянули платок. — Спасибо. — У вас две недели на поиск сообщников. Я не представлял, насколько сложно будет искать шпиона, потому не знал как реагировать на подобное ограничение. — А если я не успею? — Поверьте, лучше вам постараться успеть. В дружелюбном тоне отчётливо проскочила угроза. Я напрягся, сжимая мокрый платок в кулаке. Судя по всему, срок мне выделили маленький, но я убедил себя не отчаиваться. В театре я работаю больше пяти лет и хорошо знаю тех, кто там работает, поэтому задача найти крота среди знакомых вполне по силам.