common tongue [язык, который понимают все]

В 6:30 Кевина Дэя будит пронзительный звонок будильника на телефоне. Звук разносится по почти пустой комнате, вырывая его из беспокойного сна, оставившего после себя затёкшую шею и гулкую головную боль, словно барабанный бой внутри черепа. На мгновение ему в голову приходит мысль о том, что броситься под поезд было бы менее болезненно, чем прожить ещё один день. И, вспомнив, какой сегодня день, он окончательно в этом убеждается. Ему хочется утопиться в алкоголе, но бары и магазины пока закрыты, а его последние запасы были выпиты ещё вчера. Наверное, это даже к лучшему — не стоит приходить на похороны пьяным, даже если это тот редкий случай, когда пить можно без зазрения совести. Собравшись с мыслями, Кевин с трудом заставляет себя принять душ и надевает чёрный костюм, пусть и немного помятый. На подоконнике стоит фотография размером 10×15, постепенно выцветающая под беспощадными лучами солнца. В который раз Кевин обещает себе убрать её в более надёжное место, и в который раз оставляет всё как есть. Это снимок его трёхлетней дочери и Теи, его жены. Точнее, бывшей жены, поправляет он себя. Он едва успевает на рейс. ******* Он стоит посреди моря незнакомцев. Часовня переполнена намного сильнее, чем он ожидал. Людей в два раза больше, чем было на его свадьбе, хотя тогда у всех было восемь месяцев на подготовку, а сейчас — чуть меньше двенадцати дней. Хотя чего удивляться. Дэвид прожил долгую жизнь без него. Здесь полно Лисов, все, кто когда-либо тренировался под руководством Дэвида Ваймака. С каждым рукопожатием воздух вокруг Кевина сгущается, и к пятнадцатому его ответы становятся механическими, чувства притупляются. Лица сливаются в размытые силуэты, пока он автоматически жмёт руки, повторяя свои благодарности — снова и снова, бесконечный круг пустых слов, которые с каждым разом звучат всё более бессмысленно. «Спасибо, что пришли. Спасибо, что вы здесь. Спасибо, что пришли. Спасибо. Спасибо. Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо…» Он уже почти не различает лица, они сливаются в смутные силуэты, не вызывая никаких эмоций. Он поднимает глаза, чтобы встретиться взглядом с очередным человеком, и всё замирает. Серые глаза. Чёрная тройка, вытатуированная на скуле. Лицо, которое он знает лучше своего собственного. — Жан, — говорит Кевин. Жан молчит. Не то чтобы Кевин смог бы его услышать сквозь шум крови в ушах, но Жан и не пытается произнести ни одного из тех пустых слов, которыми так легко разбрасываются другие. Кевин опускает взгляд на руку, протянутую Жаном, а затем снова поднимает его, встречаясь с глазами Жана. И прежде чем успевает осознать происходящее, не думая, он уже обнимает Жана за шею, притягивая его к себе. Он здесь. — Ты здесь, — вырывается у Кевина, его французский звучит неловко. Кевин мог бы пересчитать по пальцам одной руки количество объятий, которыми они с Жаном обменялись за все эти годы. Может, и двух, если считать те объятия одной рукой. Но они не в счёт. Ничто не имеет значения, кроме того, что Жан, спустя мгновение колебаний, всё же обнимает его в ответ. И в эту короткую секунду Кевин мельком думает: если Жан продолжит держать его так, то, возможно, это убережёт его от того, чтобы развалиться на части. Резкий контраст — от той пустоты, что он чувствовал всю последнюю неделю, до урагана, который сейчас ворвался в его жизнь. Наконец мысли Кевина хоть немного проясняются, и он нехотя отстраняется, продолжая держать Жана за руки, всматриваясь в его лицо. Жану почти сорок. Он достиг того возраста, когда европейцы обычно начинают стареть, но не Жан. Он словно застыл во времени, как будто некая невидимая сила защищает его от неизбежного течения лет. Несмотря на годы, проведённые в Калифорнии, его кожа так и не загорела, как будто у него столько привлекательности, что для загара уже не осталось места. Ну, кроме его черных как смоль волос, которые до сих пор не тронула седина. Может, он их красит… Жан позволяет Кевину прикасаться к нему, и стоит, пока Кевин мысленно возвращается в прошлое, вспоминая последние тридцать лет. Но вскоре Жан делает шаг назад и переключает своё внимание на Тею. Они обмениваются коротким рукопожатием, их разговор краток. Затем Жан поворачивается к Эбби, и их разговор выглядит явно душевнее. Он крепко её обнимает, а Кевин даже не пытается слушать очередного незнакомца, пожимающего ему руку и выражающего соболезнования. Его взгляд прикован к спине Жана, следя за тем, как тот лавирует сквозь толпу. Он, вероятно, направляется к Нилу, Рене или кому-то ещё из множества их общих знакомых. Кевин продолжает машинально отвечать на десятки рукопожатий, пытаясь собраться с мыслями. Он снова оглядывает толпу позже и уже не видит Жана, и от этого его сердце сжимается. Лёгкое прикосновение Теи к его руке возвращает его к реальности. — Может, выйдешь на свежий воздух? — предлагает она. — Я справлюсь тут сама. Он кивает, взглядом ища выход. Жан уже ушёл? — Да, я просто… — слова застывают у него в горле, когда он смотрит в тёмные глаза Теи. В который раз он задается вопросом, сколько она на самом деле знает. Он ограничивается простым «спасибо», пробормотав извинения следующему собеседнику, и пробирается к выходу сквозь толпу. Неужели Жан уже ушёл? Сердце гулко бьётся, когда он выходит из часовни. Заворачивая за угол, он замечает знакомую фигуру Жана, и его накрывает волной облегчения. — Уже уходишь? — зовёт Кевин, громче, чем собирался. Жан оборачивается, его тело напряжено, черты лица застыли, но затем он расслабляется, возвращаясь к своему обычному сдержанному выражению лица. — Просто вышел подышать воздухом, — отвечает он, наблюдая за приближающимся Кевином. — Я тоже, — говорит Кевин, сокращая расстояние. — Ты останешься здесь на выходные? Жан колеблется, и пауза затягивается дольше, чем следовало бы. — Уезжаю в воскресенье. — Уезжаешь… куда? Ещё одна пауза. — В Сиэтл. Кевин хмурится. — В Сиэтл? — Это всего в трёх часах езды от того места, где Кевин живёт уже почти десять лет. Жан, конечно, это знает, поэтому Кевин не видит смысла уточнять. — Ладно, — произносит он. — Я и не знал, что ты там живёшь. Ты всегда умел исчезать с радаров. Жан пожимает плечами, в его позе чувствуется некоторая оборонительная настороженность. — Ты же знаешь, я ценю личное пространство. — Да, — соглашается Кевин. — Ты всегда умел держаться в тени. Его слова звучат резко, и Жан морщится. Пустая, дешёвая победа — осознание того, что он всё ещё может его задеть. Когда между ними всё стало так напряжённо? Когда-то Кевин знал этого человека лучше, чем себя самого. Теперь он — почти незнакомец. Кевин даже не знает, что сказать. Следовало бы сказать банальное «давно не виделись», и это правда. Когда они виделись в последний раз? Наверное, во время Олимпиады, когда их собирали вместе для рекламной кампании. Это была первая Олимпиада, на которой Кевин не играл. Но тогда там был и Тэцуджи — Кевин до сих пор помнит то интервью, где Тэцуджи сокрушался о падении американского экси. Значит, это было ещё раньше. А последний раз… наверное, на похоронах. И вот они снова на похоронах. Атмосфера совсем другая, по понятным причинам. Фотокамеры снова щёлкают, как это было на похоронах Тэцуджи. Самый ужасный человек, которого он когда-либо знал, и самый лучший человек в его жизни умерли с разницей всего в несколько лет от одной и той же болезни. Это выглядит как злая шутка судьбы, словно сама Вселенная насмехается над ним. Кевин качает головой, возвращая внимание к человеку перед собой. Он не готов его отпустить. Показывает жестом на папарацци, которые притаились за забором у часовни. — У тебя есть время? Может, поужинаем? Бывали ли у них вообще совместные ужины? Кевин не может вспомнить. Жан по-прежнему смотрит на свои ботинки. Чёрные, натёртые до блеска. Кевин задаётся вопросом, видно ли в них его отражение. — Не думаю, что это хорошая идея, — тихо отвечает Жан. — Ужин, обед, выпить чего-нибудь или хотя бы заехать в Макдональдс, перекурить… Прошу, Жан, я не хочу сейчас быть один. Жан поднимает глаза, но смотрит словно сквозь Кевина, вновь отгораживаясь. — Все, кого ты знал, либо мертвы, либо здесь. Любой из них был бы счастлив провести с тобой этот день. Вот в этом всё и дело, не так ли? Все, кроме Жана Моро, который не может дождаться, чтобы как можно скорее оказаться подальше от него. Почему? Кевин хочет спросить, хочет схватить Жана за лацканы и потребовать объяснений. Но он знает, что это только отпугнёт Жана. — Этого недостаточно, — говорит Кевин, чувствуя, как голос дрожит. — Они не понимают меня так, как понимаешь ты. Мне нужен ты, Жан. Прошу. Что-то мелькает в глазах Жана — короткая вспышка, как статический шум при смене каналов на старом телевизоре. Это низко, даже подло — манипулировать им из-за отчаяния, и Кевин чувствует себя так же, как в последнюю ночь в Гнезде, когда он умолял Жана сделать то, чего тот всеми силами старался избежать. Кевин понимает, что должен отпустить Жана. Позволить ему снова исчезнуть, вернуться в свой мир, где ничего не напоминает о Кевине. И он отпустит, правда. Он устал гоняться за Жаном, как будто это было смыслом последних тридцати лет. Он отпустит. Завтра. Но сегодня Кевин хоронит своего отца, и сегодня он имеет право быть немного эгоистом. Жан тяжело вздыхает, сдаваясь. — Ладно. Только один час. Облегчение снова накрывает Кевина. — Отлично. Лично я бы предпочёл ужин, умираю с голоду. Но выбор за тобой. Он едва сдерживается, чтобы не добавить: «Нищие не выбирают». — Пожалуй, лучше ужин, чем перекур, — соглашается Жан. — Будто ты когда-нибудь курил, — усмехается Кевин. Наконец Жан встречает его взгляд. — Ради тебя бы закурил. И Кевин знает, что это правда. — На этот раз обойдёмся без таких жертв. Ужин. Ты платишь. Когда они идут к ресторану, Жан периодически бросает на Кевина взгляд, но каждый раз, когда Кевин пытается встретиться с ним глазами, Жан тут же отводит взгляд, словно Кевина для него больше не существует. И в сотый раз Кевин спрашивает себя, почему он так старается. Почему ему так важно, чтобы Жан Моро его не ненавидел? Кевин бы не назвал себя человеком, который стремится всем понравиться, но ему всё же хочется, чтобы его любили. Глубоко в душе он понимает, хотя и не до конца готов это признать, что он талантлив, привлекателен и способен нравиться людям. Он привык, что они тянутся к нему, это нормально, естественно. Все его любят или хотя бы уважают. Все, кроме Жана Моро. Это раздражало Кевина тогда, в Гнезде, и раздражает до сих пор. Каждый раз, когда казалось, что они с Жаном на грани прорыва, на пороге чего-то, что могло бы стать дружбой, Жан отстранялся, ясно давая понять, как сильно он его не выносит. Но в те моменты, когда Кевин оставался один на один с собой поздними ночами, он осознавал правду: его желание заслужить одобрение Жана было не про дружбу — это было про доказательство самому себе. Жан стал для Кевина своеобразной меркой, благодаря которой он хотел доказать себе, что изменился, что может оставить прошлое позади и искупить свою вину. Это было простое осознание, даже если Кевин редко признавался себе в этом: если он сможет наладить отношения с Жаном, если сможет загладить вину перед тем, кого когда-то бросил, это докажет, что он изменился, что вырос, что стал лучше. Когда они садятся в ресторане, разговор постепенно течёт легче, уходя на общих друзей. А после пары бокалов вина всё и вовсе идёт как по маслу, как это обычно и бывает. В этом мягком освещении, сидя напротив Жана, Кевин может не скрываясь его разглядывать. Его глаза слегка прищурены в уголках, с маленькими морщинками. Несколько серебряных прядей в его волосах, которые Кевин не заметил раньше. Нет, не серебряных — белых, потому что Жан всегда был контрастным во всём. Когда он начнёт седеть по-настоящему, это будет так же ярко и заметно, как он сам — белые пряди на фоне чёрных. Ни малейших признаков постепенного старения. Он выглядит так хорошо, что Кевин почти не замечает новые морщины на его лбу, когда Жан просматривает меню. Но вот он достаёт очки для чтения — небольшой знак того, что время не стоит на месте, даже для Жана. — Старею, — усмехается Жан, заметив, что Кевин на него смотрит. — Всё началось с того, что я не мог разглядеть фамилии на футболках игроков, с которыми выходил на поле. Кевин касается своих собственных очков на носу. — Время не щадит никого. — Как ты справляешься? — спрашивает Жан, когда они сделали заказ и отложили меню. Кевин медленно крутит бокал с вином. Он знает этот вид вопросов — на него можно ответить так, как посчитаешь нужным. Как справляешься с пенсией, после того как жена тебя бросила и тебе больше не к чему стремиться? Или, может, просто: как ты справляешься с тем, что похоронил отца, не успев провести с ним достаточно времени? — Я думал, у нас будет больше времени, — признаётся Кевин, выбирая безопасный ответ, как и всегда. — По крайней мере, я думал, что он уйдёт на пенсию до… Ну, ты понимаешь. Они собирались переехать на запад. Быть ближе к Кэт. — И к тебе, — добавляет Жан. — Я там так, за компанию, — шутит Кевин, сдерживая усмешку. — А как Эбби? Кевин пожимает плечами. — Она, как и всегда, желанный гость здесь, но я не знаю, хочет ли она теперь этого. Пока всё в подвешенном состоянии. Они толком не обсуждали это с момента развода. Жан кивает, его тёмные брови нахмурены — то ли в задумчивости, то ли в гневе, то ли в каком-то другом, типичном для него состоянии. Непослушная прядь волос выбивается из его аккуратной причёски, придавая ему чуть мальчишеский вид — образ, напоминающий Кевину о тех давних днях, когда они вместе сидели в раздевалках. Откинувшись в кресле, Жан вздыхает: — Я встречаюсь кое с кем. У Кевина внутри всё сжимается, и он благодарен бокалу вина, который скрывает его лицо. — Правда? — удаётся ему выдавить, хотя он уверен, что Жан замечает разочарование в его глазах. — Не в том смысле, — уточняет Жан с лёгкой усмешкой. — Я хожу к психотерапевту. — Это хорошо, — кивает Кевин, ставя бокал. — И что говорит твой психотерапевт? — Всякий бред, — усмехается Жан. — В основном, что мне стоит быть к себе мягче. Я уже думал бросить её и найти кого-то, кто понимает, что всегда есть куда расти. — Того, кто будет поощрять твои деструктивные наклонности? — усмехается Кевин. Жан едва заметно улыбается. — Для этого есть таблоиды. — Как я тебя понимаю, — усмехается Кевин. Им приносят еду, и они на время замолкают. Кевин понимает, что должен спросить, чем сейчас занимается Жан. Должен поинтересоваться о Рене, Джереми, поговорить о Ниле и Эндрю или других общих друзьях, с которыми потерял связь. Должен узнать, где живёт Жан, какие у него планы. Он спросит. Потом. — Значит, ты ни с кем не встречаешься? — осторожно уточняет Кевин. — Нет, — отвечает Жан, не поднимая глаз от тарелки. Услышать это приятно, даже если Кевин не до конца в это верит. Скорее всего, Жан просто не хочет делиться с ним личным. Если бы Жан хотел, он бы спросил о Тее, но его молчание уже говорит само за себя. Кевин опускает взгляд на руку, едва сдерживаясь, чтобы не коснуться пальца, где раньше было обручальное кольцо. Теперь его отсутствие чувствуется особенно остро. Странно, каким тяжёлым может быть простое кольцо. — Какие планы на пенсию? — спрашивает Кевин. Жан пожимает плечами: — Пока никаких. Есть советы? Кевин морщится. — Я не лучший советчик в этом деле. Временами свободное время кажется наградой. Но чаще всего оно просто уходит в никуда. Первая неделя, которую Кевин провел с Кэт после выхода на пенсию, стала одной из лучших в его жизни. Они завтракали под мультфильмы, потом ходили в зоопарк на обед, ели мороженое на пирсе и строили замки из песка на пляже. Неделей позже, когда Кэт была с Теей, а Кевин вернулся с пробежки, которую ему пришлось прервать из-за боли в колене, его встретила пустота квартиры и жестокая реальность его жизни и будущего. В тот момент он всерьёз задумался о том, чтобы взять пистолет и покончить с собой. Такие мысли не приходили ему в голову с двадцати лет, когда он думал, что больше никогда не сможет играть. Это так сильно его напугало, что он сразу обратился к психотерапевту. Он даже не хотел думать о том, что могло бы случиться, если бы у него не было ответственности перед Кэт — ведь она не должна расти без отца. — Хорошо, когда есть кто-то, о ком можно позаботиться. Или что-то. Что угодно, что удерживает на плаву. У тебя есть кто-то? — Не думаю. Может, завести собаку… — Ну, это может быть неплохим вариантом, полагаю. Можно было бы больше путешествовать или даже переехать за границу. Увидеть мир не только через аэропорты, отели и стадионы. И без постоянного джетлага, который тогда, казалось, был вечным. Жан смотрит на него с понимающей улыбкой, медленно кивая. — Ты когда-нибудь думал вернуться во Францию? — Там для меня ничего не осталось, — говорит Жан. — Я не был там уже тридцать лет. — Затем добавляет с хитрым блеском в глазах: — Жаль, что пришлось отказаться от французского гражданства. Если бы тебе вдруг понадобилось бежать, ты мог бы выйти за меня замуж. У нас была бы маленькая ферма где-нибудь в деревне. У Джереми, кстати, есть альпака. Говорит, за ними легко ухаживать. Кевин едва не давится вином, но ему удаётся рассмеяться: — Я больше никогда не выйду замуж и не женюсь, — отвечает он. — И я точно не в твоём вкусе. Я видел, кто тебе нравится. Чёртова пресса. Низкие. Блондины. И обязательно с очаровательной улыбкой. Жан пожимает плечами: — Ну, учитывая, что мне скоро сорок и я до сих пор одинок, может, пора попробовать что-то новое. Жан всегда так делал — флиртовал с ним. Не слишком явно, так, что даже сам, возможно, не замечал. Но для Кевина этого было достаточно, чтобы в нем вновь загорелась надежда. А надежда была опасной в Гнезде и оставалась такой же коварной сейчас. Вот почему Кевин не мог отпустить Жана, почему снова и снова продолжал пытаться. Каждый раз, когда его отвергали, он клялся оставить это в прошлом, но Жан говорил что-то вроде этого, и Кевин оказывался втянутым в этот водоворот снова. — Да уж, разговор становится странным, — говорит Кевин, решив остановить его и тут же об этом пожалев. Это один из тех мучительных вопросов, что преследуют его годами: есть ли хоть малейшая вероятность, что его юношеская влюблённость была взаимной? Чёрт бы побрал Жана за то, что заставил Кевина представить, как Кэт сидит на его плечах, указывая на пони или альпаку на их воображаемой ферме. За то, что заставил его вспомнить тот момент в раздевалке, где было так жарко, что дышать было тяжело, и Жан был как огонь, способный его сжечь. Но Жан не хочет его. Он дал это понять предельно ясно: насколько сильно он презирает Кевина и считает его избалованным, инфантильным и глупым. В Гнезде Жан переспал со всеми защитниками, едва ли уделив Кевину хоть каплю внимания. Кроме того раза в раздевалке. — Кстати, — продолжает Кевин, отчаянно стараясь вернуть разговор в безопасное русло. — Тебе ведь скоро сорок. Жан морщится: — Не напоминай мне. Я стараюсь об этом забыть. — Сорок лет бывает только раз. К счастью, — шутит Кевин. — Есть планы? — Да, — отвечает Жан. — Я планирую сидеть в квартире и плакать. — Или я могу приехать и показать, как это делается. Если я пережил кризис среднего возраста, то ты тоже справишься. К тому же, ты почти не изменился и тебе удалось сохранить твои юношеские черты лица. Удивительно, что тебя не просят показать паспорт, когда ты заказываешь алкоголь. На лице Жана мелькает неясная эмоция, и он смущённо проводит рукой по подбородку. — Я пытался отрастить бороду, — признаётся он. — но она была настолько седой, что я сразу же её сбрил, пока не выбросился с крыши. Это было слишком депрессивно. Шутка лёгкая, и Жан, очевидно, не придает ей значения, но что-то внутри Кевина всё же шевелится, как всегда бывает рядом с Жаном. На поверхность всплывает старое воспоминание: канцелярский нож на полу в ванной, Кевин, стоящий на коленях и просящий Жана о том, на что не имел права. — Не верю. Или, может, ты красишь волосы, как мамочка с кризисом среднего возраста. Но даже когда ты будешь весь седой, я не забуду обещания, которое ты мне дал. — Я помню, — говорит Жан, качая головой. — У тебя всегда была отличная память. — Кевин не понимает, что Жан имеет в виду, и предпочитает промолчать, чтобы не испортить приятный вечер. — И, кстати, волосы я не крашу, — добавляет Жан с лёгкой улыбкой, опустив взгляд на свой бокал. Кажется, груз дня ложится на его плечи. Глаза, когда-то ясные, теперь носят глубокие морщинки в уголках, а подбородок покрыт лёгкой щетиной, намекающей на будущую бороду. Он богат, знаменит, у него здоровые колени, — всё, чему Кевин должен был бы завидовать, но сейчас Жан просто выглядит уставшим. Уставшим и уязвимым. Когда они допивают, Жан быстро хватает счёт и не даёт Кевину даже взглянуть на него. Он позволяет Кевину обнять его, и в его объятиях Жан кажется меньше, словно воспоминание о детстве, с которым по мере взросления мирится человек. Когда они выходят из ресторана, прохладный ночной воздух не может развеять тяжесть, повисшую между ними. — Я хорошо провёл время, — говорит Кевин, дотронувшись до плеча Жана, чувствуя старую знакомую тоску. Они стали старше, но он не стал мудрее и так легко сорвался снова. — Спасибо. Ответ Жана вежливый, почти холодный. — Да. Было… приятно пообщаться. — Неуверенность в его голосе, короткий взгляд на руку Кевина — всё это очерчивает границу. Кевин отдергивает руку, как будто обжёгся, внезапно вновь ощутив реальность. Неужели он опять перегнул палку? Опять навязывается Жану, как и всегда? А может, Жан просто согласился из вежливости, потому что Кевин его пригласил? И действительно ли они наверстали упущенное? Кевин так и не рассказал о Тее, а Жан о себе вообще почти ничего не сказал. Он хочет спросить, но боится, что не выдержит правды. Всё, что он узнал о тех, кто когда-то был его вселенной, — это то, что с Рене всё в порядке, а у Джереми теперь есть квартира в Нью-Йорке. И альпака. И что Кевин по-прежнему глуп. Это притяжение никуда не делось, магнетическая сила, как будто Кевин — беспомощная луна, обречённая вращаться вокруг Жана всю свою жизнь. Тридцать лет прошло, и он думал, что уже перерос это. Можно ли когда-нибудь избавиться от этой тоски? Тоски по человеку, которого ты желал с того момента, когда был ещё слишком молодым, чтобы понять, что такое влечение, но достаточно взрослым, чтобы знать, что это неправильно? По тому человеку, которого ты бросил? Человеку, которого ты оставил разбираться с ворохом несбывшихся обещаний и вопросов в одиночестве? Кевин потерял Жана где-то в их разговоре и не может понять, в какой момент совершил ошибку. Ветер растрепал чёрные волосы Жана, придавая им дикость, которая контрастирует с его сосредоточенным, спокойным лицом и взглядом, устремлённым в даль улицы. Кевин знает, что не должен спрашивать, но вино стёрло его границы, и осознание того, что, возможно, он не увидит Жана до их следующей встречи на чьих-то похоронах, делает его смелее. — Почему? — спрашивает он. Жан продолжает смотреть вдаль. — Почему что? — Почему ты меня избегаешь? Ты не отвечаешь на половину моих сообщений, не пришёл на мою свадьбу, отказался быть крёстным моей дочери — и всё это без объяснений. Ты говоришь, что позвонишь, но не звонишь. Ты говоришь, что рад меня видеть, но всячески избегаешь моего общества. Что это было сейчас? Минуту назад мы смеялись, отлично проводили время, а в следующую ты уже замкнулся в себе. — Я не замыкался, — возражает Жан, но хмурый взгляд и морщины на его лбу выдают его. — Замкнулся! Ты дуешься, а теперь ещё и смотришь на меня так… — голос Кевина начинает дрожать, его эмоции бьют через край, почти как у подростка. Он смущается, услышав отчаяние в своём голосе, но продолжает: — Словно я последнее ничтожество. — Глаза Жана смягчаются, резкие линии на его лице становятся мягче, и от этого у Кевина на душе делается ещё тяжелее. — Ты правда так меня ненавидишь? После всего, что было? — Жан молчит, и когда Кевин встречается с ним взглядом, то не видит в нём ни гнева, ни упрёков — и от этого становится ещё хуже. Кевин поднимает руки в жесте поражения, его голос дрожит. — Забудь. Я не хочу знать. Прости, Жан. Я уже говорил это раньше и скажу снова, хотя понимаю, что этого никогда не будет достаточно, чтобы искупить то, что я тебя бросил, что дал тебе взять вину на себя. Это ничего не изменит, и мне просто нужно это осознать. Кевин не может его винить. Чёрт возьми, это и правда детская мечта — думать, что можно всё исправить после того, как он предал Жана в Гнезде. Думать, что он вообще способен что-то исправить. Исправить прошлое. — Я действительно верил, что смогу всё исправить. Но ты не можешь меня простить — и это нормально. Я заслужил это. Я остановлюсь. Больше не буду пытаться манипулировать твоей виной за такие вещи, как… — Кевин горько усмехается и машет рукой в сторону ресторана позади них. — Как вот это. Я просто хотел провести время с тобой, потому что, когда ты рядом, всё снова обретает смысл. Но я снова делаю то, что всегда делал — думаю только о себе, пытаюсь облегчить свою вину. Так что всё, это в последний раз: прости. Я больше не буду тебя беспокоить. Слова повисают в воздухе, и после короткой паузы Кевин разворачивается и идёт прочь, надеясь, что идёт в сторону своего отеля. Он знает. Знает, что прошлое всегда остаётся с тобой. Оно, как яд, просачивается в тебя, как свинец в питьевой воде, как радиация, несущаяся по ветру, проникает в клетки и постепенно убивает. Неважно, сколько раз Жан говорил ему, что простил его, что нужно забыть. Потому что Кевин знает — Жан не мог забыть. Не с этими шрамами на его теле, которые вечно напоминают о том, каким немощным и трусливым был Кевин. Он мог и не держать нож в руках, но от этого его вина не становится меньше. Люди не забывают по-настоящему ужасные вещи. Они несут их с собой, заточенные, как нож, и, когда ты меньше всего этого ждёшь, они вонзают его тебе прямо в сердце. Разве не этому Тея научила Кевина? Он с грохотом закрывает за собой дверь номера и сразу направляется к мини-бару. Опустошив две банки пива почти залпом, сбрасывает обувь и оседает на ковёр, прислонившись спиной к кровати. Он открывает ещё одну банку, но теперь пиво кажется ему горьким на вкус, словно плесень. Он проводит пальцем по банке, нарисовав букву «Ж» в конденсате, а затем стирает её большим пальцем.