Буревестник

      Передоз транквилизаторами напоминал Илье кровопотерю: холод, судороги, тремор конечностей, лихорадочное дыхание, адская слабость, бешеное сердцебиение. Он был уверен, что лежал бледным и с закатанными глазами, жадно хватая ртом воздух. Метался на грани бессознательного и пытался контролировать хоть что-то, будто по привычке, чтобы чувствовать себя живым, а не умирающим.       В какие-то моменты мозг просыпался и ругался, экстренно пытаясь вернуть адекватный контроль над телом, органами и собой, даже пугался состояния, которое не мог контролировать, а потом вновь отключался, оставляя позади все тревоги. Не контролируя сознание и собственное тело, Илья думал, что умрёт от передоза, понимая, что мысли были сомнительными и не подкреплённые страхом. Но, когда сердце захлёбывалось ритмом, а давление пробивало самые низкие значения, давил из глотки хоть какие-нибудь звуки. Чтобы услышать себя, доказать себе, что у него ещё есть какой-то контроль и что он жив.       Не было ни сна, ни эйфории. Только поначалу, когда не вся дозировка шмальнула по голове, а по нарастающей, Илья глупо улыбнулся, глядя в пустоту, и расслабился, чувствуя себя пьяным и безвольным. Воздушным, несуществующим, будто весь онемел. Ни боли, ни страха, ни тревог. А потом, как звуковыми волнами, становилось всё хуже и хуже. Сначала была больная слабость, потом холод, дрожь, судороги, а затем проблемы с давлением и сердцем. Илья был безвольным существом, не способным даже встать, чтобы отлить. Он не мог и ползти. Только лежать на спине, смотреть на темноту под закатанными глазами, хватать ртом воздух и изредка давить из себя невнятные звуки, будто находился в предсмертной агонии, ещё имея жалкий контроль над сознанием.       Не чувствовал маленькое тепло у себя на груди, но слышал стук. Слышал звон, но не понимал, откуда он шёл и что его издавало. Будто кто-то звонил в дверь с того света, норовя попасть внутрь и утащить с собой. И мозг, вроде и не имеющий доступа к собственному контролю из-за таблеток, начал воспринимать эти звуки как что-то потустороннее, но реальное. Что всё взаправду: голоса мёртвых, стук с того света, желание павших забрать товарища с собой. И Илья выл сквозь приоткрытый рот, желая очнуться от наркотического опьянения.       В какой-то момент Илья распахнул глаза и дёрнулся в последней попытке встать и убежать. Когда свет резанул по глазам, а гам из голосов усилился и приблизился на опасное расстояние, парень собрал все свои силы, весь адреналин, что шарахнул в теле, и перевернулся на бок. Руки и ноги были ватными, перед глазами всё плыло, он видел людей в синем, слышал их голоса, видел свет, но ничего не понимал. Рухнул и попытался уползти в темноту, чтобы спрятаться там от чертей, что пришли забрать его. Но чем дальше он полз, тем быстрее иссякали его последние силы, превращая в вату не только язык и конечности, но также и всё тело.       Кто-то схватил его за плечи и перевернул. Свет вновь резанул по глазам, голос, что он слышал, говорил на знакомом, но непонятном языке. И чем сильнее Илья пытался что-то понять, тем стремительнее терял сознание, наконец-то чувствуя приближение сна. Или смерти. И всё с привкусом неописуемого, всеобъемлющего одиночества.       Очнулся Илья в жутком, ослабленном состоянии. Тело весило несколько тонн, гравитация пыталась раздавить его, а диван засосать в себя. Минута сознания без мыслей, несколько минут наркотического сна. Вновь прорезь в глазах, убивающая реальность, и темнота сна. Сколько раз Илья нырял из темноты на свет — загадка. Много. Бесконечное количество раз. Как моргал. Только веки закрытыми держал дольше, ведь, что в сознании, что без — мыслей ноль. Как животное. Только инстинкты и ощущения от окружающего его мира.       А мир был пуст на запахи и звуки.       Сознание появилось по ощущениям будто через месяц. Илья открыл глаза и ощутил в голове мысли. Тягучие, непонятные, чужие, но мысли. Они текли так медленно, будто их и не было вовсе. Оставляли след из странного послевкусия. Ни то тревога, ни то спокойствие. Ни то Илье просто хотелось проблеваться и отрубиться вновь.       Он ничего не понимал, мало что помнил, но отчаянно пытался найти себя в каше непонятных размышлений, которые принадлежали кому-то другому. Воспоминания были такими странными, будто он вспоминал рассказанную кем-то историю, а не свою жизнь. Какие-то поля, сосны, пески, взрывы. Руки будто ощущали тяжесть оружия, а плечи — снаряги, что на них висела. На корне языка горечь и сладость гари, в ушах приглушённый звук выстрелов крупнокалиберного орудия. Пение птиц, звон гитары, знакомый голос. Выстрелы, объятия, чья-то улыбка. И голос. Женский. Мягкий и зовущий: Тёма, не убегай далеко, потеряешься, Тёма.       Кем бы ни был этот «Тёма», он давно потерялся. И место, куда стоит вернуться, уже не сможет найти.       Опустив взгляд вниз, Илья тяжело и сухо сглотнул, ощущая неприятный привкус лекарств на корне языка. Моргнул сонно, болезненно, едва открывая воспалённые веки, и посмотрел на человека, что сидел рядом с ним на самом краю дивана и держал в руке капельницу, чья трубка шла от пакета к руке парня. Смотрел на ладонь, что была прижата к лицу, на растрёпанные светлые волосы, на ссутуленную спину, обтянутую футболкой цвета оливы. Смотрел на мужчину и катал в подсознание имя «Дима». Словно звал его, цепляясь за что-то яркое, чёткое и действительно родное. За то, что было рядом. Всегда.       Язык казался гладким неподъёмным камнем. Не ворочался, не отлипал от нёба. Сухой, шершавый, тяжёлый. А Илья заставлял его работать. Свой рот, мозг и остальное тело. Чтобы звать, звать и звать, пока на него не обратят внимание и не окажутся рядом ещё ближе. Вниманием, взглядом. Звал человека, которого молниеносно узнал и не сводил уставшего, болезненного взгляда с его затылка.       Появление в дверях, разговор, удар. Илья помнил всё и от этого ощущал себя неважно. Из-за своего дикого нрава и тупого, мерзкого характера он остался совершенно один.       Девять лет знакомства. Шесть лет тесного товарищества и в зной, и в холод. И в здравии, и в болезни. Они видели друг друга почти во всех состояниях. И видели бы во всех, если бы Илья позволял себе испытывать больший спектр эмоций. Если бы он мог это делать. Илья рисковал собой ради Пророка, Дима собой из-за Бизона. Делились всем, начиная от боеприпасов и сигарет, заканчивая кровью и последними жгутами, чхая на себя и то, что себе тоже нужно оставить про запас. Пророк близкий товарищ, друг и брат. Он всегда снисходительно относился к Илье, прощая ему его выходки, драки и оскорбления. Будто иногда имел дело с капризным ребёнком, которому не привили нормы поведения. И вот он снова рядом после удара и посыла. Сидел, держал капельницу и, наверное, проклинал человека, что брал у него последние нервы.       — Дим… — выдавил из себя Илья едва слышно и вновь сухо сглотнул, болью будто прокатывая камешек по сухому горлу. — Дима…       — Закрой рот, — резко и хрипло отозвался товарищ, так и не убрав ладони от лица, будто не хотел видеть этот мир и особенно человека, чью капельницу держал в руке.       — Дим…       — Я сказал тебе закрыть рот, — рявкнул следом и тяжело вздохнул. Поменял руки, смещаясь удобнее на кровати, и вновь закрыл глаза, на сей раз другой рукой.       Илья раздосадовано поджал губы и опустил взгляд на дверной проём из комнаты в прихожую. Поморгал, попытался вновь сглотнуть слюну, которой не было, и вдруг понял, что он лежал обнажённый. Ни рубашки, ни даже трусов. Только его лёгкое одеяло сверху, покрывающее пах, и всё.       — Почему я… голый? — просипел не своим голосом и снова глянул на товарища, что в очередной раз вздохнул. Словно едва держал себя в руках или был неописуемо уставшим.       — Ты обоссался, — сказал спокойнее и наконец-то отнял от лица ладонь. Поднял взгляд на капельницу, снова перевёл его перед собой и, ссутулившись и уперевшись локтем в бедро, запустил пальцы в растрёпанные волосы на голове.       Илья не знал, что ещё говорить. Смотрел на измученного товарища и молчал. Тупо молчал, не понимая, что говорить в такие моменты. Почему Дима вообще здесь? Почему капельницу держит? И в какой раз? Сколько раз он сидел или стоял вот так рядом с Бизоном, прошивая его, полуобморочного, взволнованным, распахнутым взглядом? Светлым как летнее небо и задымлённым, словно рядом был пожар.       Кто вообще был дороже Пророка в жизни Ильи? Валерий? Цезарь, этот надоедливый, старый, ворчливый дед? Апостол, что погиб? Грач? Кто?       Никто.       — Дим…       То ли из-за обдолбанного ослабленного состояния, то ли из-за неясных наркотических мыслей, которые парень не мог поймать за хвост, то ли из-за незаметного понимания чего-то важного, но человека рядом впервые за все прожитые годы захотелось обнять. Илье вообще впервые за последние годы захотелось кого-то обнять. По значимому, грудью к груди, крепко, как принято обниматься людям, что ценят друг друга. Наверное.       — Димон…       Усталый взгляд, что прошивал пространство перед собой, лёг на лицо парня. Серый, ничего не выражающий, но всё же со скучающим ожиданием на самой глубине. И, глядя на него, Илья не мог больше говорить, хотя заготовленное «прости» лежало прямо на кончике языка. Смотрел в чужие глаза и не понимал себя. Опьянённого, уставшего и запутавшегося как муха в паутине. Лежал беспомощным, получал необходимый физраствор и не мог просто извиниться, хотя что-то похожее на вину скреблось внутри. И не перед кем-то было стыдно и страшно, а перед Димой, что наверняка недавно портки ссаные с него стягивал. Он перетерпел от Ильи всё: драки, оскорбления, угрозы и сломанные пальцы с зубами и носом. Терпел все эти годы и будто бы именно сейчас решился сказать парню «нет» на всё их общение.       Страшно.       — Прости… — выдавил из себя Илья, бегая воспалённым взглядом по уже ставшему родным лицу. Выдавил и весь замер в ожидании вердикта. Простит Пророк, как делал всегда, или не простит. Лежал, смотрел прямо в глаза и ждал.       Дима вздохнул, глянул на капельницу и потянулся к ней, чтобы закончить процедуру. Перекрыл клапан, склонился над рукой и осторожно вынул иглу. Всё молча, больше не глядя на парня. Подобрал с пола аптечку, видимо, свою, налепил пластырь над сложенной марлей и скомкал использованную капельницу и трубку. А Илья всё ждал, едва дыша и понимая, что вот и всё. Приехали. Конечная всей его жизни. Мелькала перед ним, суетилась. Конечная остановка с голубыми глазами, заросшим щетиной лицом и шрамом на шее.       Дима выпрямился, подобрал иглу и наконец-то посмотрел на Илью. Тем же посеревшим, уставшим, безучастным взглядом, будто смотрел на мёртвого, ненавистного некогда врага.       — Пошёл на хуй.       И, развернувшись, ушёл.       Илья ещё долго смотрел туда, где стоял товарищ, слушая скулящий финальный аккорд всей своей попытки дружить. Аккорд, который бесподобно умеющий играть Дима, сыграл на расстроенной старой гитаре, где не было одной струны. И впервые за долгие годы Илья ощутил слёзы как никогда близко. Почти на глазах. Но они всё равно оставались сухими.       Парень закрыл глаза и обессиленно сжал кулаки. И что теперь делать? Затуп после таблеток медленно, но верно уходил, открывая путь мыслям. Илья лежал и обсасывал в голове свои последние прожитые месяцы. С января месяца. Лежал и вспоминал всё, что мог. Попойку в феврале, когда им позволили взять три дня из своего ветеранского отпуска, вспоминал снятых девочек, каких мужики чуть ли не в мясо уделали, свою пьяную скуку, что разбавлял с товарищем медиком, который не стал превращаться в животное, чтобы ебать всё, что движется. Вспоминал три месяца горячей и интенсивной работы, где не всегда можно было поспать даже два часа. Помнил три километра ползком со всей снарягой, помнил безумный рывок от одного опорника врага сразу к другому. Стоны новеньких, когда они несли потери и были зажаты в полуразвалившемся сарае, который вот-вот и накроет арта, а команды отступать не было. Помнил улыбку на губах друга, что просто встал у стены, что казалась крепче остальных, и закурил. Расслабленно, с задоринкой в глазах. Встал и начал трещать как жаворонок, рассказывая как в Монголии люди делают дома из говна скота. Кто-то из молодых заплакал, не вынося абсурда, кто-то начал спорить. Илья же встал рядом и забрал сигарету из расслабленных пальцев, чтобы сделать одну затяжку и после вернуть.       Дима ассоциировался с сигаретами. Крепкими, дорогими. Что горчат и едким, тяжёлым облаком заполняют всё внутри. Лёгкие, сосуды, артерии. Так же он ассоциировался с дождём. Тихим, но в тишине кажущимся непомерно громким. Свежим и успокаивающим. Дождём в летнюю ночь, что прибивает всю поднятую за день пыль. Пророк был болью, яркой и отбирающей сознание. Пожаром, что забирал в себя всё, чего касался. Дымом, чей запах въедался в кожу. И несмотря на всю разруху, он был домом, в который всегда хотелось вернуться.       Как дружить с этим человеком? Как вообще дружить с людьми? Или, может, на хуй эту дружбу? Бизон не умел. Илья вернётся и будет один. Воин-одиночка. Почти как раньше.       Но не хотелось. Нужда была неясная иметь что-то близкое и значимое. То, что пугало и отталкивало похлеще забытого страха смерти. Что-то тёплое, родное, домашнее. Дружбу эту ебучую хотелось вспомнить. Всё, что она могла дать. И ведь давала, сука, много. Но как страх победить?       Илья прикусил губу и кое-как, будто мешок с песком, сел на край кровати. Посмотрел на свои волосатые ноги, член и яйца, одно из которых было протезом. Уж чем, но хером он точно не пользовался. Держал только для того, чтобы поссать и изредка дрочил. Но вот за отпуск ни разу. Хотя пару раз просыпался в мокрых трусах. Зато, что снилось — не мог вспомнить. Будто организм разрядился потому, что надо.       Мотнув чумной от таблеток головой, Илья прогнал ненужные мысли и встал, сразу же садясь обратно из-за жуткой слабости и черноты перед глазами. Будто кто-то выключил свет и погрузил парня в вакуум. Повело в сторону, звуки пропали, перед глазами потемнело. Мышцы казались ни то ватными, ни то титановыми. Двигаться не хотелось, дышать, в целом, тоже. Но хотелось дойти до Димы и сделать хоть что-то. Предпринять последнюю попытку для всё того же «чего-то». Будто боязнь остаться без чего-то привычного. Одному. Окончательно.       Вторая попытка встать была увереннее. Илья подобрал слабыми пальцами одеяло с дивана, накинул его на плечи, запахнул и медленно, стараясь не упасть от частой темноты перед глазами, пошёл на кухню, скользя босыми ногами по ковру, затем линолеуму, а кончиками свободной от одеяла руки вёл по стенам, будто удерживал равновесие. Шёл и не понимал зачем. С неясной, прозрачной целью, но со жгучим и непривычным желанием удержать одного человека рядом с собой. Человека, что смог стать другом, братом и близким, самым близким товарищем, который только был у Ильи за все его годы наёмничества. Дима был Своим.       Своим с большой буквы.       Встав в кухонном проёме, Илья замер. Вперился безжизненным уставшим взглядом в спину мужчины и больше ничего не смог сделать. Стоял, держался за угол и жёг зелёную футболку болотным взглядом.       Страшно.       И неприятно. Отвергнутым быть, когда прощения просишь и вроде через себя переступаешь. Страшно вновь «нет» получить. И ведь будет это самое «нет». Дима чётко показал свою позицию, а человек он был принципиальный. И смысл тогда был вставать, идти к нему? Чтобы стоять и прожигать его спину взглядом?       Пророк стоял у балконной двери и смотрел куда-то на улицу, скрестив на груди руки. Напряжённый, но уставший. Без кепки, без арафатки. Домашний и очень удачно вписывающийся в кухонный интерьер. Будто был здесь всегда. Да в целом и был. Только не на кухне, а в голове Ильи, что просиживал штаны и думал о всяком.       Боец, не вылезающий из формы и не выпускающий оружия из рук, но умеющий жить как простой человек. Илье есть, чему у него поучиться. Даже той же храбрости, чтобы открыть рот и по-мужски поговорить, ведь Дима никогда не боялся разговоров. Но нет. Илья мог только скалиться и защищать себя, да кусать других. Но быть слабым, живым и уязвимым для кого-то?       Не мог. Хоть стреляй.       Поэтому, сильнее сжав пальцы вокруг угла, вздохнул и решил уйти. Всё это бесполезно. Он никто и не умел ничего. И не научится ничему нужному для общения. Наверное, просто поздно. Старого пса новым трюкам не научишь. Так и Илью нельзя было переделать, чтобы он позволял себе больше или меньше и не боялся последствий.       Развернувшись, Илья увидел краем глаза как повернулся Дима, и вновь замер, как олень под взглядом хищника. Словно если он не будет двигаться, то его примут за неживой объект. Илья стоял и ждал. Себя, Диму, кого-то ещё. Главное было нарушить этот стазис вокруг, вновь начать движение. И почему-то клуб хаоса, что стоял неподалёку, был тих.       Может, пора взять яйцо в руки и сделать ещё что-то храброе, кроме шага в пасть военной машине? Что-то более страшное и непривычное? Бизон ведь боец. Элита, ёбаный герой, бесстрашная тварь, что дрожала перед очередным «прости», после которого может последовать «нет». И всё потому, что боялся быть отвергнутым дорогим ему человеком. Это вообще нормально?       — Дим, прости, — сказал ещё раз, пока внезапная волна храбрости ещё билась о него. — За… — сглотнул и поднял взгляд к мужчине, — всё.       Пророк стоял с котёнком на руках и медленно, осторожно поглаживал его, спящего на предплечье. Смотрел на Илью нечитаемым взглядом и молчал. Словно ещё что-то ждал, а сам говорить не планировал. И это отталкивало, потому что у Бизона слов больше не было. Ни слов, ни сил на эти самые слова, ни мыслей. Он слышал в тишине отрицание и хотел наконец-то обрести финальное одиночество. Чтобы в нём проглотить ком в горле и высушить едва образовавшиеся слёзы на глазах. Да и внутри был такой пожар из мыслей и эмоций, что легче было гореть, а не тушить его.       Моральное состояние вновь начало подходить к грани. И какой итог у вспышки будет на сей раз — вновь загадка. Или слёзы впервые за долгие годы или что-то привычное и жестокое.       Дима вздохнул и демонстративно отвернулся к окну. Кажется, разговора не будет.       — Я делаю тебе раствор на вечер и ухожу, — твёрдо сказал окну Дима. Илья не понял как на это реагировать. Как на всё вот это вот он должен был реагировать? Уходить, как и планировал? Разговоры говорить? Сражаться или сдаваться? — Сам себе поставишь и прокапаешься. На плите жареная картошка с котлетами. У тебя жрать нечего было, я приготовил.       — Пророк, — само вышло из горла. Тихо и жалко, но Илья не смог ничего сделать со своим голосом. Всё это случилось непроизвольно. Илья не понимал товарища, его намерений. — Может, объяснишься?       Дима вздохнул, нарушив почти звенящую тишину, и вновь обернулся к окну. Опустил Домино на стул, зарыл пятерню в волосы и посмотрел в сторону — на стену, будто на ней были написаны ответы на все его вопросы.       — А зачем? Что тебе это даст?       Товарищ звучал незаинтересованным в диалоге и выглядел так же. Пассивный, скучающий. Будто говорил не с Бизоном, а с надоедливым гражданским, что пытался докопаться, что тут к чему. Настрой, никак не вяжущийся с Димой, сковывал глотку и лишал любых мыслей, в то время, когда Илья готов был быть открытым, чтобы удержать человека рядом. По крайней мере в тот момент. Дать ему то, чего он ждал. На время.       — Я ведь извинился… — пробормотал кое-как и мысленно ударил себя за собственный скулёж, что так дико звучал собственным голосом из собственного рта. Жалкий, неуверенный, испуганный — мерзость.       — И что ты ожидаешь? Что я упаду перед тобой на колени в прощении и радости?       Илья слабо дёрнул плечом. Не на колени, но обычно после «прости» следует диалог, выяснения, а потом прощение. Сейчас же было непонятно что. Дима казался категорично настроенным на «нет». Окончательное и бесповоротное. От этого учащался пульс и дыхание, а мозг терял и так скудные собранные кое-как мысли.       — Сейчас всё идёт не так, как ты привык. Смирись с этим.       — Я ни к чему не привык, — кинул в свою защиту Илья, уже совершенно ничего не понимая. У него и так не было никаких навыков решать проблемы мирно, так он ещё никогда и не был в таких ситуациях. От него просто начал отворачиваться близкий человек. Происходило чёрти что и приходилось выкручиваться на ходу. Только как, если опыта ноль и знаний тоже? Каким инструкциям следовать, какому плану? Что, блядь, говорить?       — О нет, ты привык ко многим вещам, — устало выдохнул Дима и пригладил взъерошенные волосы на макушке. — И меняться даже не думаешь.       Удерживая одеяло на груди одной рукой, пальцами второй Илья зарылся в свои отросшие русые волосы и загнанно посмотрел на белый потолок. Он настолько не понимал претензий, наездов и загадок Димы, что даже уставший от таблеток мозг начал раздражаться. То ли из-за того, что ему приходилось работать, то ли из-за того, что он продолжал ничего не понимать. И вроде не хотелось грубить и злиться, но иначе просто не получалось. Когда без каких-либо объяснений и пояснений Дима гнул свою палку и говнился на Илью. Или что он делал?       — Нахуя мне меняться, если я скоро вернусь?.. — ни то прорычал, ни то промычал Илья, не зная, что он испытывал больше: желание быть собой или желание подыграть Диме, чтобы он успокоился и просто остался рядом. Словно это очень сложно. Илья извинился, признал вину, что он ударил и, возможно, повёл себя резко. Внутри себя, но признал ведь. — Я могу побыть здесь добреньким, но какой в этом смысл? Будто от этого что-то изменится! Я вернусь и всё продолжится!       Подыгрывать Диме, быть тем самым «добреньким» не получалось. Стоило Диме сказать что-то, что касалось Бизона и было правдой — пар из ноздрей, копыто в пыльную землю, цель перед глазами, рёв и драка.       Дима молча кивнул.       — Да. Продолжится. Продолжишь вести себя как капризный ребёнок с дурным воспитанием. Я пожелал тебе вырасти в отпуске. Но ты лишь свой эгоизм отрастил сильнее. Хватит сопли растирать. Будь мужиком и прими всё как есть.       Илья прищурился.       — Чё?..       Улыбка, что легла на губы Димы ни то взбесила, ни то утешила. Ком за комом, эмоция за эмоцией — это уже злило.       — Ты хуесосишь людей на ровном месте, потому что они делают неугодные тебе вещи или говорят правду. Вчера я понял, что устал от такого отношения лично к себе. Я для тебя, уёбка, из кожи вон лез. Другом, блядь, считал лучшим. Приехал. Помочь пытался. Нахуя спрашивается. Тебе никто не нужен кроме себя, ты не слышишь людей вокруг себя. Есть только твой мир и ты! — рассмеялся безрадостно и покачал головой. А внутри Ильи всё рухнуло куда-то в ад.       Другом. Лучшим. И не кто-то считал, а Дима. От этого так было хорошо, а потом так плохо, что хотелось взорваться.       — Ты сам себе настроил розовых замков, а я виноват?! Ахуенно! — рыкнул Илья, задетый тем, что Дима вновь лез куда нельзя. Снова сердце пальцами трогал. Цепкими, пропахшими сигаретами, горячими. Лез без стеснения и сжимал в ритм пульса парня. Создавал его. — Ну, хочешь — ударь меня! — воскликнул позже, совершенно теряясь в ситуации. Что говорить, что делать. Кто здесь прав, а кто виноват? Ещё раз извиняться? Как Диму удержать рядом с собой? — Тебе станет от этого легче? Я, блядь, извинился! Ну отхуесось меня в ответ, я не знаю! Чё тебе, блядь, надо ещё?!       Пророк растерянным, почти испуганным взглядом бегал по лицу Ильи. По глазам было видно как много он хочет сказать, но молчал, что было на него не похоже.       — Кусаешь сам себя как волк в капкане. Мне тебя даже жаль.       Илья скрипнул зубами. Все его попытки просто втаптывали в грязь. И Дима вновь залез глубже обычного. Залез и потоптался там, приминая всё привычное и непривычное, смешивая воедино. В одну неразборчивую кашу. Да, Илья не знал как себя вести, что говорить. Кусался, себя глубже в яму закапывал, но иначе не мог. Но он хотя бы делал какие-то попытки исправить ситуацию, предложить пути выхода. Вот такие вот нелепые, да. Но как умел. И Дима, прекрасно всё видящий и понимающий, вместо того, чтобы помочь, будто насмехался. И жалел. Жалел как плешивую заблудившуюся собаку. Что, верно заметил Дима, кусала сама себя.       И Пророк, ни разу не предавший Илью, делал это впервые в жизни прямо на его глазах.       — Какого…       — Какого?.. — усмехнулся мужчина. — Какого что? Какого хуя ты творишь? Какого чёрта ты считаешь, что все вокруг тебе что-то должны? Какого что, Бизон? Хватит ломать драму, надоел уже… — отмахнулся и попытался шагнуть в прихожую, но стоящий в проходе Илья не позволил этого сделать. Он стоял на месте и не хотел никого и никуда пропускать.       — Пошёл ты, — выдохнул Илья, глядя в потускневшую лазурь Пророка. — Себя жалей, сука. Я в ажуре.       Дима без улыбки кивнул. Кивнул и молча всё-таки пошёл дальше, туда, куда направлялся.       — Иди на хуй, — добавил Илья, разворачиваясь к товарищу. Или уже к бывшему товарищу. И от этого слова «бывший» было тошно в груди. Будто Илья чем-то заболел. — Прямо сейчас уёбывай. Не знаю нахуя ты вообще решил вернуться, раз я такая мразь. Нахуя помогал, раз я такой хуёвый человек, что пышет эгоизмом?       — Ты отличный боевой товарищ, Бизон. Только вот вне боя ты мразь, — бесстрастно сказал Дима и без лишних эмоций принялся обуваться. Следом взял с комода бейсболку, арафатку. — В тебе ноль эгоизма, когда ты на задании, — хмыкнул он и натянул кепку на голову. — Но ты был прав…       Быстро повязал арафатку на шею и стал собой.       — …мы просто работаем вместе. Ты хороший боец, но ты — никудышный человек. Вот честно, руку на сердце, но ты полнейшая, сука, мразь. Аривидерчи, Бизон, — закинул рюкзак на плечи, подобрал трость и, махнув на прощание рукой ошалевшему от происходящего парню, вышел из квартиры. Тихо и почти незаметно. И будто не было тут никакого Пророка.       Когда дверь закрылась, Илья оцепенел. Что только что было и что теперь будет? Что ощущать, что делать? Злиться? Радоваться, грустить, что? Пророк мудак, что продолжал напирать и отстаивать что-то идеалистическое в своей голове, в то время, когда мир перед глазами был другим. Бизон перед глазами был другим. И ведь стоял на своём до последнего и в конце концов ушёл.       Ушёл…       Вот и остался Илья окончательно один, как и хотел. Вот и кончилась дружба, которую Илья даже не понимал, но очень хотел. И не будет больше того, по чему всё это время скучал. Ни сигарет, ни разговоров, ни песен под гитару. Не будет хлопков по плечу или ладони на нём. И отряды, наверное, теперь тоже будут разными. Вряд ли Дима после всего произошедшего захочет работать рядом с Бизоном. Всё. Это окончательная точка в их общении. Дима ушёл с концами.       Ни друзей, ни семьи, никого, кто бы его ценил. Стоял посреди прихожей и понимал, что он забытый и никому не нужный человек. Всё тот же боеприпас, что будет валяться на дне рюкзака, пока не понадобится или на него случайно не наткнутся пальцы в поисках батончика. И вроде бы должно быть всё равно, но нет.       Уронив одеяло с плеч, парень сел на пол в прихожей, прислонившись спиной к комоду, и закрыл глаза.       Илье не хотелось, чтобы его жизнь была такой.       Из-за грёбанной гражданки он потерял всё. Запутался и будто разучился жить. Ощущал себя рыбой на суше или червём под палящим солнцем. Вырванным из привычной жизни для того, чтобы всё разрушалось дальше. Словно именно этого добивались Валерий, Цезарь и ебучий Пророк. Будто всё это было только для того, чтобы разрушить лучшего бойца с основанием. Только вот Бизон не феникс, чтобы восставать из пепла. Если он умрёт или разрушится изнутри, то с концами. Что и происходило. Будто человек, что ушёл полчаса назад, был той самой последней опорой, что держала весь мир Ильи.       Он впервые попытался быть открытым и извиниться. Что ж, не получилось. Другая, забытая и заснувшая мёртвым сном часть Ильи проиграла той, которую он подкармливал изо дня в день.       Но, наверное, это к лучшему? Он ведь скоро вернётся в строй и всё встанет на свои места. Ни дружбы, ни открытости, ни переживаний. Привычный мир войны и её быта. Разговоры ни о чём, никаких попыток залезть глубже необходимого. Это гражданка его перемалывала, поэтому всё так и обернулось. Одиночество, тишина, разговоры с мягкотелым Женей. Илья ведь был другим, вот и сорвался туда, где ничего не видел. Бежал, подворачивал ноги и хватался в темноте за всё, что попадалось под руку, чтобы удержать равновесие: шашлыки, прогулки, котёнок. Всё было чужим, ничего не могло удержать.       Пока Илья сидел и в тишине пытался понять хоть что-то, война в его голове достигала критической отметки. Тихо, без всплеска эмоций. Ни тепло, ни холодно, плакать не хотелось, кричать и всё крушить тоже. Парень сидел, смотрел на пол перед собой и думал, чего именно он хотел от жизни и к чему были все те успешно забытые слова людей?       Стать кем-то другим, попробовать что-то ещё, семью завести. Счастлив ли Илья? О чём парень мечтал?       Раунд три.       О чём мечтал Илья, сидя в прихожей голым, растерянным и потерявшим будто бы всё? Вариант первый — вернуться обратно в компанию и быть тем, кем он всегда был. Вариант два — попробовать быть кем-то другим. Вариант три — вновь быть живым. Вариант четыре — вернуть Пророка. И, наконец, вариант пять — искоренить из себя одиночество.       Илья понимал одно и наверняка: он был абсолютно несчастлив. И дело было даже не в том, что он далеко от своей привычной среды. Илья понимал, что гражданка открыла ему глаза на некоторые вещи, и главная из них — это неумение жить и общаться с людьми. Даже с теми, которых ты, вроде как, знал много лет. Илья понимал, что он агрессивная и неприятная личность, которая с холодной головой была только на задании, а в остальное время: апатия, раздражительность, желание навредить себе и окружающим. Илья любил саморазрушение. Перепить и идти куролесить в зоне БД, пусть и в отпуске, обдолбаться таблетками, завязать крупную жестокую драку, нарушив список правил из устава, вывести себя на линию огня, прикрываясь благими словами, что спасал своих. И даже тут, на гражданке, где значимых рисков ноль, Илья всё равно находил способы извести себя. Например, мыслями, что убивали остатки его привычного и непривычного одновременно мира.       И мечта… Илья сидел и понимал, что мечтал лишь об одном: вернуть в свою жизнь одного человека. Того, с кем он сможет быть собой. И этот кто-то ушёл полчаса назад, оставив после себя перевёрнутые мысли в голове Ильи и сомбреро. Насколько это жалко для такого человека как Илья — желать возвращения определённого человека, который мог заполнить собой зияющую в груди дыру?       — Господи… — вырвалось из сдавленного горла Бизона. Жалкая пародия на настоящий голос. Ни то горький скулёж, ни то мольба, ни то окончательное отчаянное понимание того, что он очень внезапно и резко угодил в жопу. При чём в такую, которая не касалась его физически. Ни пыток, ни взрывных волн, ни осколков, ни пуль. Страдало другое — то, что внутри и во что он не верил, что не чувствовал. И как этому помочь, имея только навыки первой мед. помощи в полях при различных ранениях, Илья не знал.       То самое «что-то» внутри было будто разбито вдребезги. И почему, отчего, как и когда уже не хотелось думать. Илья принял капитуляцию. Это произошло, это победило, оно оказалось сильнее. Что-то извне. Что-то вдали от гари и дыма войны. Неосязаемое, невидимое, среди мирного населения и летних улыбок. Невидимый могущественный враг, что ударил со спины и прямо под сердце. Меж рёбер, сквозь лёгкие.       — Господи… — повторил на выдохе Илья и поднял растерянный заплывший влагой взгляд к потолку.       Впервые в жизни от болезненной беспомощности ему захотелось наложить на себя руки. И эти мысли, ощущения от желания скорой смерти кошмарили его изнутри.       Сегодня одно, завтра другое. Хотел друга, друг ушёл. Женя нормальный, потом ненормальный. Котёнок милый, потом его хотелось раздавить. Гражданка, не гражданка. Получилось, не получилось. Илья устал. Из крайности в крайность и вот итог. Как это называлось, когда сегодня хорошо, хочешь петь, а завтра всё плохо и хочется умереть? Вроде есть диагноз? А если на передке всё нормально, а на гражданке вот так, стоит добавлять к болезни приставку в виде слова «ветеран» или «боевая»? Боевая шизофрения? Ветеранский психоз? Что это?       Или простая глупость?       «Ребёнок» сказал Дима. Брошенный всеми и научившийся только воевать.       Сжав кулак, Илья, собрав со дна своего состояния остывающую злость и ненависть, ударил сжатой ладонью в пол. Сильно, гулко, чувствуя пятой точкой вибрацию по полу. Ударил раз, второй, пятый, пока кулак не разжался от боли, а сама кисть не задрожала.       Указательный палец пульсировал тупой гулкой болью, отдаваясь чуть ли не в локоть. Сжать кулак Илья больше не мог и сидел, дрожал изнутри, сосредотачиваясь на боли. Только если раньше легче становилось, то теперь нет.       Илья через боль и опухший палец вновь сжал кулак. Сжал со всей силы и впервые за много лет громко всхлипнул, сражаясь с эмоциями.       Теперь хотелось крушить и убивать. Он бы с радостью приставил к стене толпу из человек сорока, взял в руки своего Зубра и расстрелял в них всю ленту, чтобы от тел куски отлетали. Но не было ни пулемёта, ни людей. Одиночество, котёнок, что с опаской пытался прошмыгнуть из кухни в комнату, и слёзы, быстро скапливающиеся на глазах. Отвратительные, жгучие, солёные. Словно это были не слёзы, а кислота, разъедающая веки и роговицу.       Илья вздрогнул, готовый бежать или защищаться, когда входная дверь без стука и звонка распахнулась. Он сидел обнажённым прямо в прихожей и кто угодно мог лицезреть его в таком виде. Ещё и с воспалённым от непрошеных слёз глазами. Но из-за своего разбитого состояния и путаницы в голове, парень даже за одеяло не схватился, чтобы прикрыться. Вздрогнул и замер, цепляясь взглядом за фигуру Димы в дверях.       Мужчина, не глядя на парня, прошёл в комнату, даже не разуваясь. Наверное, оставил на светлом ковре пыльные следы от ботинок или ошмётки грязи. Илье на это было похер, но чтобы отвлечься представлял и грязь и следы. Слушал шаги, шорох одежды, тихое приветственное «миу» тому, кто ни разу не пинал, а следом тяжёлый, болезненный вздох. В комнате что-то пиликнуло, будто оповестило человека о неисправности или отсутствию заряда, а Илья сидел и слушал.       Дима зашёл без спроса, ничего не сказал, прошёл мимо, будто Ильи не было, и что-то делал в комнате. Отлично показал своё новое отношение к парню и додумывать ничего не следовало. Оставалось только покорно склонить голову и принять реальность, не имея храбрости открыть рот и сказать нужные, важные слова.       Пророк сказал что-то Домино, который вновь слабо пискнул, и вышел из комнаты. Довольно бодро, не хромая, видимо, сидя на каких-нибудь мощных обезболивающих. Без трости, без рюкзака, но в кепке и арафатке. Наверное, остальное за дверью оставил или внизу, не боясь, что растащат. Илья не понял, где нашёл уверенность поднять голову и посмотреть на бывшего друга. Ещё и взгляд собственный же ощущал: с надеждой, открытый, застеленный слезами и о чём-то молящий. Взгляд, который он ещё ни разу себе не позволял, принадлежал мужчине неподалёку, что замер и безразлично посмотрел на парня.       Безразлично.       Илья вновь поник, не выдерживая ответного взгляда. Посмотрел на себя жалкого, уродливого, голого и покорно закрыл глаза.       Ну да, он никчёмный человек. Пророк может идти куда шёл. И парень ждал его ухода. Как дверь откроет, выйдет и закроет её, чтобы больше не появляться на глазах никогда. Но он не уходил. Стоял рядом, смотрел сверху внизу на Илью, как господин на своего презренного раба, и молчал. Стоял и молчал долго, доводя Илью до самых абсурдных и низких мыслей. Что, например, он мог достать нож и порезать парня. А почему нет? Это ведь Пророк. Илья прекрасно помнил как он во сне порезал парня из-за того, что тот побоялся лезть под пули, чтобы своего вытащить. Просто подошёл ночью, просто исколол его как свинью. И, наверное, за дело. Пацан-то так и полёг там, хотя шанс вытащить его вдвоём был.       Дима спокойно и молча сел рядом с Ильёй на пол. Вытянул перед собой больную ногу и поднял взгляд к потолку. Вздохнул, прочистил горло, посмотрел перед собой, подцепил пальцами край одеяла и накинул на парня, частично скрывая его откровенную наготу, которой он ни разу не стеснялся. Пророк вёл себя так, словно не знал, что сказать, но что-то сказать всё же хотел. Когда Илья осмелился вновь посмотреть на него, то заметил его поджатые и подрагивающие губы. Будто он мусолил нужные слова на языке, но вслух не произносил.       Илья, пока Дима снова рядом, решил заговорить сам. Непонятно что, но хоть что-нибудь, и без глупого, бесполезного «прости». Может, стоило признаться в чём-то глубинном? Поделиться переживаниями? Как все те разы по телефону. Ртом, вслух, сказать, что Илья, например, боится один оставаться. Это ведь Дима. Пророк. Уже слышавший нытьё от Бизона, уже пролезший ему пальцами за грудину и пощупавший почти всё, что только нельзя. Он ведь друг. Был когда-то.       Вздохнув, Илья смочил горло и заговорил, опасаясь самого себя и того, что он мог сказать.       — Я не умею общаться с людьми нормально, чё мне теперь, обосраться что ли?..       Дима устало прикрыл глаза. Выглядел так, словно ему было похуй на слова товарища рядом. Бывшего товарища. И это отталкивало — безразличие. Илья впервые делился вот так вот, рядом, вслух, тем, что сам не признавал, а в ответ холод.       —Я вообще ни с кем не умею общаться. Я не умею жить тут… Я не знаю, что делать. Я просто, блядь, хочу обратно. Я хочу быть здоровым, я… я…       Ком в горле перекрыл доступ к словам и пришлось затихнуть. Было стыдно от своих слов. Хотелось исчезнуть.       — Я, блядь, не умею жить. Я не знаю, что говорить, чего тебе надо от меня. Я-я просто обратно хочу и… — Илья покусал губы, смочил их, проведя языком, и посмотрел на Диму, совершая ошибку.       Пророк смотрел всё тем же безразличным, холодным, уставшим взглядом.       Внутри всё замерло от такого открытого похуизма на все эти вроде и бестолковые, но искренние слова. Илья так растерялся, что сидел с приоткрытым ртом и экстренно собирался мыслями. А мысли не было ни одной. Илья смотрел на Диму и понимал одну вещь. Короткую и простую: вот и всё. И стоило сказать это себе своим внутренним голосом, как стало тоже плевать. На всё.       — Ладно, — вдруг безразлично выдохнул Илья и отвернулся от пронизанного равнодушием взгляда Димы. — Я понял…       И затих, больше не говоря ни слова и никогда в жизни не планируя кому-то открываться. Ни друзей заводить, ни ныть. Пошло это всё на хуй. Прав был Илья, ему нельзя заводить никого рядом. Они все уходят и если не за руку со смертью, то вот так. Всё равно болезненно, стоило только попытаться быть собой. Да и было ему нормально одному. Если бы не вот это вот всё, Илья жил бы и дальше как жил и бед не знал. Ни друзей не хотел, ни ссанной души не ощущал в груди. На хуй это всё. На хуй всех! Он боец. Для бойца вся эта чувственная мишура ни к чему. Только мешается. Хороший боец холоден и не привязан к земному. Илья был хорошим бойцом, пока не угодил сюда. Он не был привязан ни к чему и ни к кому. Ему ничего не нужно было, кроме войны под боком и что теперь?       На хуй всё.       Дима снял с себя кепку в ответ на все действия и слова парня. Положил её себе на ноги и тяжело вздохнул. Не уходил, молчал и угнетал Илью своим присутствием и отношением. Парню уже ни грустить, ни злиться не хотелось. Бизон поднял свою травмированную правую ладонь и посмотрел на распухшие и посиневшие костяшки указательного пальца. Через боль и силу бездумно сжал его, чтобы отвлечься от реальности и вдруг распахнул глаза.       Дима молча прислонился лбом к плечу парня и замер. Илья же оцепенел от происходящего. Сжимал кулак и ошарашенным взглядом смотрел на закрытую дверь в ванную комнату.       Дима никогда не лез с объятиями. Мог приобнять по-дружески за плечо на пару секунд, хлопнуть, но не обнимать. Но любил в моменты наибольшего истощения подходить к Бизону и, будто он дерево или стена, прислоняться вот так лбом и стоять, молчать, не получая ничего взамен. Ни руки на плече, ни слов. Только тишину и право прикоснуться хотя бы так. Илья же в свою очередь никогда не прогонял и не скалился на такой контакт. Стоял, позволял успокаиваться, даже не думал отталкивать или обнимать. Даже о хлопке по плечу не думал или о словах вроде простого «нормалёк». Обычно доставал пачку сигарет, выбивал одну и курил, позволяя товарищу приходить в себя.       Пророк всегда подходил молча, чтобы успокоиться рядом с товарищем. И только сейчас, в тишине, с чужим лбом на плече, Илья понимал, сколько всего было в этом жесте. Сколько поддержки и доверия, сколько преданности и дружбы. Дима никогда не позволял такого с другими. Шёл только к Илье. К тому, кто за нарушение личного пространства мог и в лицо дать. Врезался лбом и стоял. Молчал или, как было один раз, плакал, не стесняясь и не боясь, а Бизон стоял и всё понимал, позволяя быть собой и ни разу не осуждая.       Это было таким обыденным действием со стороны товарища, что Илья даже забыл об этом. Что этому есть место в их жизни.       И теперь, глядя ошарашенно на дверь, он понимал, что в этом жесте сейчас было прощение. Молчаливое и вместе с тем очень громкое. Этот жест вообще был самым тёплым в жизни Ильи. От кого бы то ни было. И вдруг стало так легко и хорошо, что ком, который должен был рассосаться, лишь стал ещё больше и парень впервые за долгие годы уронил слезу, что оставила на щеке влажный солёный след.       Дима снова рядом, Дима простил.       — Я не умею нормально общаться с людьми, но мне нужно как-то и с кем-то учиться, да? — просипел первое, что возникло в голове. Шмыгнул заложенным носом и отвернулся.       Дима в ответ кивнул, так и не отстраняясь от чужого плеча. Игнорировал всхлипы парня и Илья осознавал, что и этот момент они замнут, как и все другие. Будто его не было. Стоит его прожить, всю полноту и густоту, как он исчезнет, оставаясь только в памяти каждого из них.       Грело.       — Помнишь ты год назад голову себе разбил? — прохрипел мужчина и Илья нахмурился. — Тебя взрывом перекосоёбило, пол по пизде пошёл и ты вниз начал валиться? Я пытался тебя удержать и не смог…       Илья задумчиво поджал губы. Ему многие говорили об этом случае и он помнит, что был в больнице, но сам случай не мог вспомнить. Час перед падением, день после — туман. Как воспоминаний о детстве — их нет.       Кивнул.       — Смутно, но помню…       — Мне тогда месяц кошмары снились. Мы без связи сидели, а если она была, то только по делу. Никто не знал, что с тобой. Я себя винил, почему-то думал, что ты умер… — сглотнул, удобнее устроил лоб на плече парня. — Что ни сон, то я теряю тебя. Ты или в толпе пропадаешь, не оборачиваешься на голос, вас потом артой накрывает, то на броне вдруг исчезаешь, то пулемёт у тебя молчит, тебя убивают. А я каждый раз сделать ничего не могу… Когда я узнал, что ты жив и почти здоров, я хотел тебя удавить. Что ты такая сука живучая и месяц меня изводил кошмарами, хотя тебя, быка со всей твоей снарягой никто, блядь, не удержит, если ты падать будешь. Винил себя каждый день, а ты там в телефончик лежал играл.       Илья слабо улыбнулся, слушая рассказа друга. Но улыбка не была долгой. Буквально через миг она исчезла и парня накрыла оглушительная волна страха только от того, что он кому-то действительно и откровенно сильно был нужен. Внутри стало так холодно, а затем горячо, будто Илья сначала проглотил глыбу льда, а следом эта глыба льда растаяла и превратилась в лаву прямо из жерла вулкана. Ему стало физически плохо от этого понимания и близости друга. И всё, что он смог сделать, это впервые в дискомфорте отстраниться ото лба Димы, глотая нервные удары сердца, что, вопреки всем законам, билось где-то в глотке.       — Не знаю, к чему это я. Вспомнилось, — вздохнул Дима. — Наверное потому, что ты, несмотря на то, что ёбанный гондон, дорог мне, как близкий товарищ и друг.       Илье хотелось вернуть настоящего себя и настоящего Пророка. Язвительного, жестокого, грубого. Того, каким он был, пока был на контракте. Без всего этого, что копьями пронзало тело.       — Жаль Бати рядом нет, он бы тебе такой пизды ввалил за твоё поведение, — хмыкнул Дима, выпрямляясь. — Ладно… — вздохнул он и, подобрав кепку, встал с пола. Будто ничего только что не было. — Пойду вещи заберу, а ты ложись. Тебе надо отоспаться. Я приду, сделаю тебе капельницу на вечер.       — Ага…       — Вечером поговорим.       — Ага…       — Вставай с пола…       Илья, забыв о больной руке, облокотился о неё и ощерился от тупой сильной боли в пальце.       — Ты кого избить успел? — заметил Дима и сел рядом на корточки. Протянул ладонь к руке Ильи и без спроса взял её, чтобы осмотреть. Парень и не препятствовал. Не мог этого сделать — сил и смелости не было. Обмяк на полу и испуганно таращился на лицо Димы, что внимательно смотрел на распухший, едва посиневший указательный палец, пряча нижнюю часть лица за арафаткой. — Вроде не сломан…       Помял там, тут, чуть согнул.       — Бизон, блядь… — вздохнул он раздосадовано, касаясь переносицы и встал с корточек. — Вставай. Шину наложу и пойдёшь лежать.       — Ага…       Дима с неким скептицизмом посмотрел на смиренного Бизона, но ничего говорить не стал. Закатил глаза и пошёл на выход, видимо, первым делом решая всё же забрать вещи, а потом уже разбираться с непутёвым парнем, что вёл себя как психически больной.       — Асоциальный ты еблан, Илья, — вздохнул перед выходом и закрыл за собой дверь.       Обижаться на это не было возможности.       Илья встал, придерживая больную руку ближе к себе, поднял с пола одеяло и пошёл в комнату, чтоб лечь, хоть и прекрасно понимал, что не заснёт. Плюхнулся на диван, отвернулся лицом к спинке и бездумно пялился на неё, безуспешно пытаясь проанализировать происходящее и угомонить страх того, что он был кому-то нужен и кто-то был нужен ему. Причём в равной степени и туда и обратно.       Наверное, к этому стоило просто привыкнуть. Принять.       Илья не спал и не пытался. Глаза не закрывал — смотрел на спинку дивана и слушал окружение: шум ветра, что проникал в комнату из приоткрытой форточки, как кто-то выбрасывал мусор, гремя мусоропроводом, вот Домино вылез и пару раз тихо мяукнул. А потом открылась входная дверь, оповещая Илью, что вернулся Пророк со своими вещами, чтобы сделать парню шину и раствор на вечер. Мужчина скинул в прихожей рюкзак, вжикнул молнией, начал чем-то шуршать, а затем зашёл в комнату и встал позади Ильи.       — Спишь? — спросил не особо громко.       Илья молча перевернулся на другой бок. Сунул здоровую ладонь под подушку и посмотрел на Диму. Стоял рядом в военной форме, в арафатке, в бейсболке. Потом сел на колени рядом с Бизоном и разложил перед собой свою аптечку. Не говорил, на парня не смотрел. Отложил бинт, сломал карандаш, сверяя размер пальца Ильи на себе. Лица мужчины парень не видел из-за козырька и не то, что хотел смотреть. Но так было бы легче понять его настроение.       А Дима будто услышал мысли и желания парня. Снял бейсболку, кинул взгляд в сторону, где мельтешило чёрно-белое пятно, и накинул бейсболку на «покемона» Ильи. Уложил на свои губы лёгкую улыбку, наблюдая за тем, как котёнок подпрыгнул под головным убором, и вернул внимание к бинтам и больному.       Илья следил за другом и осознавал одну простую вещь — он не знал Пророка вне формы. Что он за человек, ведь, как оказалось, война и гражданка — вещи разные. И люди, живущие в них, тоже были разными, меняя одного себя на другого. Сейчас Дима был в мирном городе, пусть и в форме, и вот кем он являлся? Пророком или Дмитрием Сергеевичем Стрелковым? А кем был Илья тут, на гражданке? Бизоном или Ильёй Валерьевичем Славянским? У него ведь нет жизни вне зоны БД. Наверное, он был Бизоном и там и там. И теперь стоило бы вспомнить себя старого, чтобы быть просто Ильёй.       И всё ещё его не оставлял вопрос: а для чего, если он вернётся?       — Давай копыто сюда, — попросил мужчина ладонь парня и протянул свою.       — А ты чего вернулся?       Дима нахмурился.       — Телефон забыл. Руку давай.       Илья молча протянул больную ладонь и принялся наблюдать за тем, как ловко и быстро Дима фиксировал палец и обматывал его и ладонь бинтом, чтобы парень не сгибал травмированные фаланги и не усугублял травму.       — Ты останешься? — непроизвольно вырвалось изо рта и Илья поймал на себе вскинутый взгляд чужих глаз. Не осуждающий, без вопроса на глубине. Удивлённый.       Дима закрепил два конца бинта вокруг запястья и вздохнул. Убрал остаток бинта в аптечку, сломанный карандаш кинул Домино, что как-то выбрался из-под кепки, а затем выпрямился и улыбнулся.       — Посмотрю на твоё поганое поведение вечером и решу. Тебе ещё перед Женей извиняться. Он в отпуске ещё пять дней. Спи, Иль…       Илья закрыл глаза, подбирая под себя отбитую ладонь. Откуда Дима знал об отпуске Жени не думал.       «Иль».       Теперь точно всё хорошо. Дима не злился, простил и явно отпустил произошедшие дрязги. Ушёл на кухню и стал шуршать и греметь пузырьками, наверняка приготавливая раствор на вечер. И под эти шорохи, прекрасно понимая, кто и где шуршал, измученный происходящим Илья позволил себе немного поспать.