In securis et quintessence

I

Вот и всё. Разве Исаак просил столь о многом? Одно простое имя, обронённое с уст девушки, принесло ему облегчение и, возможно, даже доставило бы удовольствие, не будь он подвешен и в плену у Верховных вампиров после неудачной попытки спасти приглянувшуюся ему обманщицу. Гвендолин. Имя приятно ласкало слух, перекатывалось по языку с привкусом гречишного мёда. Ни одной Гвендолин в его коллекции ещё не было. — Пожалуйста, не злись и не сопротивляйся. Всё не так плохо, как кажется на первый взгляд. Прямо сейчас я собираюсь тебе помочь, — как можно спокойнее обратилась к Исааку девушка, проводя ледяной, колющей холодом ладонью по его гладкой щеке, поднося рассечённую руку к плотно сжатым губам. — Тебе станет легче. Исаак сжал челюсти, прижимая губы друг к другу ещё крепче, словно спаивая металл. Распахнув глаза в немом удивлении, он подумал, что бредит. Чудо господне явилось ему в самый неподходящий и, признаться, нелицеприятный момент. Гвендолин — к этому имени ещё привыкать и привыкать — предлагала ему испить животворящей, исцеляющей крови. Терзаемый интересом и желанием прикоснуться к чему-то волшебному, чудесному, внешне святейшему и прекрасному, но проклятому и гнилому внутри, он дёрнул головой, чётко и ясно выражая ответ. Хирш, устало вздохнув и не желая наседать, поняла, что спорить с Иссаком бесполезно. С какой стати он вообще должен был ещё слушать, после того как она обвела его вокруг пальца, выдавая себя за другого человека, да ещё и затаскивая сюда? Конечно, фактически он сам пришёл, что служило жестом доброй воли, но если бы Гвен не попалась, то ему не пришлось бы рисковать собой и оказываться повязанным по рукам и ногам. И всё же, Гвендолин нуждалась в том, чтобы он послушал её. Исаак был нужен ей не меньше, чем она ему. — Что стало с депьюти? — вопросил мужчина. — Я убила её, — бесцветно, не колеблясь призналась Хирш, выбирая быть откровенной. — У меня не оставалось выбора. Я нуждалась в возможности попасть сюда и выбрала самый простой путь. Исаак, по инерции, хотел осудить девушку, но не сделал этого. Если бы на его плечах свинцовым грузом не лежали бы многочисленные смерти невинных, но заслуживших, вероятно, всё-таки осудил бы её, фыркнув или навеки вечные отвернувшись. Конечно, в переносном смысле, ведь, фактически, он был обездвижен и не имел даже шанса на проявление дерзости. По крайней мере, не сейчас. — Я бы попросила тебя оставить нас, — вдруг произнесла Гвендолин, обращаясь к вампиру, стоящему у неё за спиной и держащегося особняком. — Аттикус, так мы извлечём больше толку. Исаак, не скрывая интереса, приправленного ненавистью, взглянул на того, кого обозвать упырём язык не поворачивался. Крупный в плечах, скрытый под тёмными одеждами из явно дорогих тканей, со светлыми, точно выцветшая солома волосами и бугристыми шрамами, пронзающими строгое, непроницательное лицо. Аттикус — вероятно, самый главный среди вампиров Салемского удела —стоял неподвижно, сложив руки за спиной. Он следил за движениями Гвендолин неотрывно, отмечая их плавность и будто боясь что-то упустить. От каждого слова, вылетающего из уст святоши, он дёргал носом или уголками губ, как при непреодолимой неприязни. Первоначально вампир не отреагировал на просьбу девушки, продолжая держаться неподвижно. Сглотнув и прикрыв глаза, он еле заметно кивнул и, недоверчиво зыркнув на Исаака своими светлыми, полными тихой дикости глазами, покинул запущенную комнату, в которой содержали пленного. Аттикус не мог противиться воле королеве вампиров — таковы законы и принципы. Как раз-таки Гвендолин он и собирался сделать своей королевой. Удостоверившись, что Хирш осталась с Исааком наедине, она тяжело вздохнула, точно имела нужду дышать. Тоскливо оглядев того, кого пришлось обмануть она обречённо признала, что он —единственный, кто может помочь ей всё исправить и завершить начатое. Гвендолин лишилась жизни — этого не исправить. Однако идеи, принципы и желания всё ещё теплились в ней, не собираясь меркнуть. Гвендолин приблизилась к Исааку так сильно, что губы её, налитые алым, но холодные, точно первый снег, едва ли не касались его уха. — Я знаю, что для тебя я никто, но ты единственный, кто может мне помочь, — начала она. — Исаак, мы должны выбраться отсюда и покончить с этими вампирами, как и планировали вначале. У нас нет права на ошибку и, кажется, у меня есть идея. — Ты — одна из них. — Напомнил ей мужчина, желая верить, но не находя в себе сил на это. — Верно. Но разве то моя воля? — горько хмыкнула Хирш, смотря на него со смертельной тоской. — Кажется, если бы не ты, этого бы не случилось. По крайней мере, не так скоро. Исаак ругнулся про себя, надеясь, что Господь пропустит это мимо ушей. Как бы то ни было, вообще-то, Гвен была права. — Это уже не так важно. Сделанного не воротишь, — произнесла девушка, давая Исааку понять, что ни в чём его не винит. —Знаешь, быть одной из них не так уж страшно. Даже после смерти можно оставаться самой, вот, что важно. Мне нужно, чтобы ты помог мне свергнуть Аттикуса и уничтожить всех, кто помешают освобождению города. Но, Исаак, это возможно лишь в том случае, если ты позволишь мне обратить тебя. — Исключено, — выплюнул мужчина. — Внедрить в меня эту заразу? Убить, да так, чтобы я бродил замертво? Окстись, Гвендолин. Исаак даже не рассматривал подобного варианта. Он не мог допустить того, чтобы Гвен убила его, ведь, как минимум, он желал сделать тоже самое с ней. Теперь Хирш стала для него особым, раритетным экспонатом, ведь в его искусной коллекции голов ещё не было ни одной вампирской. Кроме того, если Исаак и грезил о смерти в тяжёлые минуты, коря себя за все грехи, то об окончательной. Воскресать и ходить бледнолицым, хладнокровным и вечно голодным он не собирался. — У нас всё ещё есть шанс, — гнула своё Гвендолин, горя идеей. — Я буду хорошей девочкой для Аттикуса. Он даже не допустит мысли о том, что мы замышляем нечто против него. Одной мне не справиться, но с тобой всё будет иначе. Ты ничего мне не должен, даже за мою смерть, но всё же. Это жест доброй воли. То, зачем мы здесь изначально. — Каждый способен на жест доброй воли, — прервал её Исаак, пресекая уговоры. — Но не ценой своей жизни ради неоправданных целей. — Неоправданных? — вскинула брови Гвен, осекаясь и, словно ошпарившись, отступая назад. — Мы хотим одного и того же. Того, зачем тебя послали сюда и того, ради чего я убила депьютишерифа. Не перечёркивай то, что мы уже начали. Мы можем закончить вместе. Исаак, не зная, что и думать, ничего не ответил. Казалось, перед ним стоит всё та же лживая Гвендолин, что, отыгрывая роль, не сделала ничего плохого. Девушка помогала ему, не подставляла и не ставила подножек, взаправду преследуя те же цели, что и он. Вот только теперь она стояла перед ним мёртвая, холодная, похожая на человека, но больше им не являющаяся. Исаак не рисковал верить ей, рассчитывая на то, что довершит начатое самостоятельно. Гвендолин видела, сколько сомнений в его глазах и, без особого удовольствия принимала, что этот разговор ни к чему не приведёт. Исаак не может прийти с ней к консенсусу. По крайней мере, не сейчас. Сдержанно и смиренно кивнув, Хирш не стала давить на мужчину, покидая его. Уходя, она не оставляла надежд и не собиралась сдаваться, зная, что ещё вернётся. Гвендолин пока не понимала, что совсем скоро забудет о благих намерениях также, как и том, каково это — когда бьётся живое сердце.

II

Хирш никогда бы не подумала о том, что ей удастся изучить вампиров так досконально и внимательно. По крайней мере, потому что она не допускала вероятности, что действительно станет одной из них. Теперь же она могла не только наблюдать за их повадками и сущностью, но и понимать их суть изнутри. Гвендолин прислушивалась к собственному телу, желаниям, эмоциям, ощущая всё намного ярче и диаметрально противоположно. В груди у неё горели жажда и похоть, помимо которых она не чувствовала ничего. Девушка помнила, как по венам её растёкся раскалённый металл, что зовётся вирусом вампиризма, как она испугалась, что вот-вот вознесётся и погибнет от терзающей боли, сгорая заживо. Гвендолин не забыла и лёгкое покалывание, вызывающее смешок, когда тонкие, хрупкие кости её сломанного плеча срослись, как ни в чём ни бывало. Она с удивлением вспоминала, как едва ли моргнула, как от былого голода, которым морил её Аттикус, ничего не осталось. Гвен чувствовала себя свежей, лёгкой, возродившейся. Всё казалось ей райским наслаждением, пока не настала жажда. Удивившись собственной беспринципности, она схватилась за один из бокалов в столовой, осушая его. Как ни в чём ни бывало. Точно делала так всегда. Понадобился ни один час, чтобы довести до ума случившееся. Гвендолин не сразу поняла, что действительно умерла и стала той, с кому подобными боролась, следуя по стопам дедушки. Она искренне запаниковала, чувствуя, как покалывает во всех конечностях, боясь представить, что бы подумал её дед, узрев внучку такой. Заострившиеся, словно кинжалы, клыки покалывали язык. Ранее ощутимый сквозняк больше не ласкал кожу. Зато Гвен слышала каждый шорох, шёпот упырей и скрип половиц, если кто-то подслушивал или караулил за дверью. Так, оставаясь в особняке и живя с ним, словно единое целое, Хирш услышала, как Аттикус приказывает привести к нему девушку, громко хлопая дверью собственной комнаты, что обычно держалась запертой. Так и не дождавшись, когда за ней и прибудут и вполне себе уверенная в том, что может справляться сама по себе, она спешила по тёмным, затхлым коридорам к нужной комнате, чтобы не заставлять вампира ждать. Аттикус. Аттикус являлся её главной проблемой, но в то же время и ключом к её решению. Этот холодный, очаровательный, галантный и жестокий вампир, заполучивший расположение всех упырей и отдающий приказы направо и налево нашёл в Гвен отдушину, позволяя себе еле заметные, но слабости и прихоти. Аттикус был расположен к девушке, активно вербовал её, желая сделать своей. Гвендолин понимала это и практически принимала, а потому, продолжая ползти к своей цели, предпочитала оставаться покорной и послушной, потакая Верховному и демонстрируя свою расположенность. Нож вонзается в спину намного большее, когда ты этого не ожидаешь. Добравшись до надобной комнаты, Хирш положила пальцы на ручку, прижимаясь ухом к двери. Она старалась расслышать, чем занят Аттикус и не покинул ли он своих покоев. Уловив еле заметное шуршание и вибрацию пола, который прогибался под тяжёлыми шагами вампира, Гвендолин без стука распахнула дверь. Аттикус, не привыкший к подобным дерзостям, резко обернулся, тут же оказываясь в дверном проёме, но, уловив знакомый аромат и увидев лицо, что после смерти стало только краше, отодвинулся в сторону, пропуская девушку внутрь. Он был рад, что Гвен столь быстро прибыла к нему вместо того, чтобы противиться и избегать встреч. — Как успехи с нашим пленным? — поинтересовался Аттикус, наблюдая за тем, как гостья, хотя почти уже хозяйка особняка, осматривает его скромный, тёмный угол. — Отказывается от помощи. Увы, — обронила Гвендолин. На её скромный вкус комнату, присвоенную Аттикусом, никак нельзя было назвать уголком. Огромный персидский ковёр алого цвета застилал весь пол. Через кружевной тюль едва ли попадали лучи закатного солнца, подсвечивающие микроскопические пылинки. Напротив кровати, на которой могли уместиться четверо, стояло два низких, бархатистых кресла. На кофейных столиках валялись набросанными книги в чёрных, болотных, синих переплётах, украшенные серебряной и золотистой гравировкой. Книжный шкаф, вросший в пол и подпирающий потолок, вмещал в себя десятки любопытных томиков и нетронутых свеч. Аттикус плавно протянул руку, указывая девушке на постель и та, не оспаривая его слов, прошла, присаживаясь на самый край ледяных простыней. Разгладив шелковые складки, она проследила за вампиром, открывшим дверцу резного комода и достающим бокалы. Наполнив их кровью — теперь Гвен чувствовала запах живительной жидкости издалека, определяя, свежая она или застоявшаяся — вернулся к Хирш, вручая один из бокалов. Сдержанно и благодарно кивнув, Гвендолин приняла протянутый бокал, делая маленький глоток и чувствуя, как блаженство растекается по её венам лучистым светом. Аттикус, самозабвенно и восторженно следил за тем, как тонкий ручеёк крови попадает девушке на язык, как дёргается её неразличимый кадык, когда она сглатывает. Облизнув губы, она подняла голову, взирая на вампира сверху вниз. Очарованный и уверенный в том, что сделал верный выбор, вампир медленно опустился перед ней на колени, проводя рукой по атласным, блестящим при тусклом свете волосам, по оголённому, белому, точно мел, плечу, по бархатистой коже щеки. — Неужели оно того не стоило? — многозначительно поинтересовался мужчина, пристально глядя на Гвен. — Стоило, конечно, стоило, — поспешно отозвалась та, расплываясь в улыбке. — Это совсем нестрашно. Аттикус удовлетворённо кивнул, а Хирш ощутила облегчение, понимая, что он рад получить именно такой ответ. — Ты говорила, что для тебя важно изучать и понимать вампиров, погружаться в детали действия того, что люди зовут вирусом, —начал Аттикус, поднимаясь на ноги и, отойдя в сторону, отставляя свой бокал. — Ты можешь продолжать заниматься этим. Перебрав сваленные на кофейном столике вещи, ради чего пришлось согнуться в три погибели, он нашёл запрятанный, чисто символический подарок, поднося его Гвен и вкладывая в руки. Это была большая, наверняка увесистая для человека записная книжка. Обложку обтягивал пыльный, фиолетовый бархат, столь приятный для касаний. Металлическая, покрытая белым золотом фурнитура, имитирующая кружево, огибала края и корешок. В центре, в резной, извилистой рамке, красовался мерцающий альмандин. Судя по всему, настоящий. Несмело взглянув на Аттикуса, а после на подарок. Гвендолин открыла тонкий замок-крючок, распахивая записную книжку. Чистейшие, желтоватые и хрустящие в руках страницы пустовали. — Пиши о том, что замечаешь за мной. О том, как ведут себя Мод, Кит и другие. О том, что чувствуешь сама, — предложил Аттикус, с одной стороны делая девушке приятно, а с другой создавая инструмент, благодаря которому будет видеть гораздо лучше, что происходит вокруг и кто его окружает. — Каждому нужно достойное занятие, верно? Гвен не знала, что и сказать. Подарок действительно был прекрасен и наверняка стоил немалых денег, если для вампиров те вообще представляли хоть какую-то ценность. Она и не думала о том, чтобы записывать наблюдения, а не собирать их в голове, чтобы после использовать против упырей. Таких же упырей, как и она сама. Бережно отложив подарок на простыни, она потянулась к Аттикусу, берясь за его руку и впервые не чувствуя разницы между температурой их тел. Сглотнув, она нацепила на лицо безмятежную улыбку, подделать которую ничего не стоило. Теперь любые человеческие чувства поддавались куда проще. — Спасибо, — поблагодарила она, сжимая пальцы вампира и следя за его реакцией. — Это превосходный подарок. Гвен отпустила его. Аттикус уронил руку, сжимая в кулак. Он проследил за тем, как Гвендолин поднимается, берёт записную книжку в руки и, спешно осушая свой бокал, собирается уходить. — Останься, — то ли приказал, то ли попросил Аттикус, обращаясь к спине будущей королевы. Хирш замерла. Прижав подарок к груди, она напряглась. Пересилив, вновь улыбнулась, поворачиваясь к вампиру. — Хорошо. Как захочет хозяин, — слова отдавали горечью. Гвендолин поддавалась ему, шла по тому пути, что Аттикус для неё наметил. У них были разные взгляды — Верховный верил, что получил своё, а Гвен надеялась, что как можно скорее вонзит нож в спину. Свой взгляд был и у приближённых Аттикуса. Кит и Мод, прятавшиеся за дверью и подслушивающие лживое воркование, переглянулись. Им не нравились идеи босса и новая хозяйка.

III

Не прошло и суток — о чём Исаак не мог знать, потеряв счёт времени и не замечая смены света и тьмы снаружи, поскольку окна были или заколочены, или вовсе отсутствовали — как его отстегнули. Перед этим один из подручных вампиров, не те, которые прежде спорили у его почти бессознательного тела, сделал укол в вену на руке, и он погрузился в сон, почти похожий на мёртвое забытье. Не забывая о том, что даже издохший волк может укусить (старая вампирская пословица), они сделали так, чтобы церковник им ничем не мешал: в конце концов, согласно приказу Аттикуса, он нужен был живым. Зачем? Ни один вампир или упырь не знал, что задумал их хозяин, но спрашивать никто не стремился: лишние вопросы здесь были вещью опасной, они легко приводили к необратимой гибели. Исааку отвели скудно обставленную комнату, больше похожую на камеру тюремного заключения; тем не менее, она была достаточно чистой и обставленной некоторой мебелью. Против двери стояла узкая железная кровать, которую позаботились припаять к полу. Над ней к стенам закрепили прочные металлические крюки, к которым тянулись цепи: к ним сразу пристегнули бесчувственного монаха, и только тогда можно было заметить, что с лиц вампиров не сходили страх пополам с отвращением. Они всё ещё боялись Исаака в той степени, в какой ненавидели и презирали. Никто и никогда прежде не делал с ними того, что делал он: безо всякого оружия, одним наложением рук, он обращал их в прах — это ли не жуткие чудеса Бога, в которого он так истово верил? Между упырей взялись шептаться. Начали говорить о храмовнике, который точно канонический святой мог убить одним прикосновением. Когда человека страшно боятся, его репутацию подкрепляют слухи. Это делает его почти бессмертным и совершенно непобедимым. Пока Исаак пребывал в почти коматозном сне, вырубленный мощным препаратом, способном свалить даже лошадь, над его здоровьем хлопотали те, кого он так люто ненавидел. Его раны промыли и перебинтовали, к нему подключили капельницу с лекарственным препаратом, раздобыв всё необходимое в ближайшем городе по повелению Аттикуса. Увы, вторгнуться в «Хамви» и исследовать его вампиры не смогли: машина была освящена таким образом, что при малейшем прикосновении к ней упыри рассыпались в пепел. Прошли ещё почти целые сутки, но лучше ему не становилось: он умирал. Кинжал задел брюшную полость и внутренние органы, и теперь Исаак, не приходя в сознание, медленно истекал кровью. Это был конец, недостойный монаха, и тем более не тот конец, к которому стремился он сам — однако единственно гуманный. Он не мучился от болей, не давших бы продыху, если бы бодрствовал, и не ждал своей смерти с пеленой агонии во взгляде. Исаак выглядел вполне мирно, пускай и был страшно бледен. Кровотечение не останавливалось. Достаточно было ещё часа, а может и меньше, чтобы он совсем ушёл. Взвесив все «за» и «против», Аттикус, которому доложили о состоянии пленника, отвлёкся от отдыха в кругу соратников и, поднявшись со своего кресла в зале, уже прибранном после того разгрома, который учинил Исаак, направился к Гвендолин. В своих покоях девушка что-то старательно записывала в подаренный фолиант. Ручек здесь не жаловали, в чём-то вампиры были страшно старомодны — потому ещё издалека Аттикус услышал тихое поскрипывание металлического пера о бумагу. Макая его в чернильницу, Гвендолин стряхивала жидкие чёрные капли обратно. Время от времени она старательно чистила перо о край чернильницы. Постояв у двери и вслушиваясь в эти приятные звуки, от которых отчего-то на душе Аттикуса становилось всё светлее, он наконец вошёл. Гвендолин сразу обратила на него взор и отвернулась от книги. Аттикус подметил, что она заполнила несколько страниц своим убористым косым почерком, и ему стало интересно, что же такого она написала. — Он умирает, — кратко сказал вампирский глава, и Гвендолин тотчас поднялась, подобрала юбки и поторопилась выйти из комнаты, прекрасно понимая, о ком идёт речь. Она старалась выглядеть спокойной, но была взволнована: Аттикус считывал это не по обычным физиологическим признакам, которых больше не было — ни биения сердца, ни гона крови по жилам, ни румянца, ни излишней бледности покровов. Он смотрел на малейшие её жесты и движение, на уверенный, но несколько суетливый шаг, на тонкую складочку заломленных бровей. Аттикуса неприятно поразило, что Гвендолин действительно тревожится за жизнь монаха. Это было ему понятно: прежде они были что одна команда, как он понял, и работали сообща, пускай она его и обманула, притворившись другим человеком. Очень трудно, знал по себе Аттикус, отсечь так сразу людское прошлое и обратиться к вечному будущему, которое теперь ждёт её как существо бессмертное. Именно поэтому многие высшие вампиры предпочитали обращать своих любимых в себе подобных и лишь спустя годы понимали: порой это добавляло им драмы и трагедии, а то и вовсе было ошибкой, ведь одно дело — любить кого-то долгие годы, и другое — пребывать с ним вечность. Он разрешал Гвендолин совершить ту же ошибку, что когда-то постигла многих кровопийц, которых он знал лично. В попытках заручиться доверием Гвен и душевным теплом к себе, он поведал ей, что кровь королевы вампиров, которая нарождается очень редко и неким стечением обстоятельств одарила именно её — точно у судьбы действительно была ирония — обладает исцеляющими свойствами для людей. Вампирам она не причиняла ни вреда, ни пользы, но сама же королева способна была заглядывать в воспоминания, если пила их кровь. Двое караульных отперли дверь, замкнутую на тяжёлые засовы и замки. Гвендолин и Аттикус оказались в холодной тёмной комнате, так же похожей на тюремную камеру, как прошлое место заточения Исаака. Теперь он не был подвешен: он лежал на пустой постели, на покрытом бурыми пятнами голом матрасе, ничем не прикрытый, ни во что не одетый. На лице Гвендолин Аттикус заметил быстро промелькнувшую печать страдания и боли, а ещё — жалость. Она с таким выражением окинула своего бывшего соратника, что Аттикус, ощутив волну ревности, порешил, что этого человека, как бы ни был он ему безразличен, нужно как-то одеть и чем-то прикрыть. Ужасные условия, в которых он находится, ему, очевидно, ничем не вредят больше чем сейчас, но роняют авторитет и личность Аттикуса в глазах Гвендолин. Он вовсе не желал казаться ей чрезмерно и излишне жестоким, зная, что женщины — особенно такие, как она — подобных людей неспособны любить. — Мы потратили так много времени, — недовольно сказала Гвендолин и обратила на Аттикуса хмурый взор, — и ты говорил, что лечишь его. — Я лечил, — оправдался тот и повёл рукой в сторону капельниц и шаткого столика с подносом, полным разнообразных медикаментов. Там же, в углу, стояло металлическое судно с водой, полной крови и окровавленных бинтов. — У нас есть те, кто прежде был врачами у людей: они отвечали головой за здоровье твоего друга. Как видишь, я не лгу и свои обещания исполняю. — Тогда почему же сейчас он почти мёртв? — Потому что не все раны человеческое тело способно выдержать, ты как-то быстро позабыла об этом, не думаешь? — Аттикус положил ладонь ей на плечо, и Гвен едва заметно вздрогнула. Приблизившись, он шепнул почти на ухо. — И он умрёт. Если только не прибегнуть к особому таланту, которым ты обладаешь. Твоя кровь действительно исцеляет. Видишь, я и здесь искренен с тобой. — Зачем только, не пойму. Аттикус лишь усмехнулся. — Кто знает, — произнёс он. — Может быть, мне хочется быть для тебя тем, кто не станет ни лгать, ни обманывать, а преподнесёт ту правду, что есть, в самом эффективном её формате? Может быть, тебе стоит задуматься… и больше доверять мне. Теперь ты одна из нас, а он тебе не такой уж и друг, потому что обучен истреблять вампиров. Гвен бросила долгий взгляд на Исаака. Этого мужчину она толком не знала, но в то же время он один отнёсся к ней человечно: и она не имела в виду вампиров… скорее своё окружение, в котором она оказалась в последние годы. Кто из её знакомых не посмотрев на любые опасности так ринулся бы спасать её в логово кровососов? Нашёлся бы хоть один? Кто на её памяти был так похож на неё? Она всю жизнь с раннего детства жила и дышала историями о вампирах. Стоило признать, её будни были не похожи на будни других людей, её приоритеты кардинально расходились с приоритетами любой жительницы Штатов. Она жаждала продолжить то, что так тщательно изучала её семья. По большому счёту, никто из прошлого не был ей важен… … но, пораскинув мозгами, она хотела спасти Исаака не только по причине сентиментальной — поскольку она им восхищалась и была благодарна за самоотверженность. Вовсе нет. Гвендолин понимала: никому здесь она доверять не может, кто бы что ни говорил, но если Исаак выживет, кто знает? — вместе они что-нибудь придумают, чтобы спастись отсюда. Как бы ни старался умаслить её Аттикус, было ясно как день: она здесь пленница теперь уже поневоле. Куда она, вампир, такая же, как они, пойдёт? Куда ей податься? Наверняка Исаак, у которого всегда был готов план в любой ситуации, смог бы помочь ей и здесь. Ну и наконец, даже если предположить, что у Исаака нет никакого плана, она просто не хотела, чтобы он умер. Это было для неё желанием таким же естественным, как прежде — потребность дышать. Именно поэтому, серьёзно взглянув на Аттикуса, она спросила: — Он должен просто выпить моей крови — или… — У меня есть идея получше, — примирительно ответил тот.

IV

Всё было как в мареве. Исааку показалось, что он снова в монастыре, и отец читает над ним молитву. Когда он приоткрыл глаза, в них забрезжил свет, и ему почудилось, он умер — но тут же в голове стрелой пролетела мысль, что это невозможно. Если бы он умер, кругом был бы пылающий ад, горы праха по сторонам, запахи серы и крики грешников, жарящихся в геенне огненной. А это… Это просто комната, притом не самая худшая. Исаак издал короткий гулкий вдох, который разнёсся отголосками боли по всему телу. Больше всего боль эта гнездилась в основании черепа, шла по позвоночнику и разливалась в животе. Но кроме боли, кажется, не было больше ничего. Во всяком случае, она звучала как-то… проходяще? Как уже заживший рубец после того, как его отстегали кнутом. — Эй. Когда его окликнули, он резко втянул воздух ноздрями и повернул голову вбок. Тогда же он увидел глубокое кресло в викторианском стиле, обитое красивой фиолетовой тканью. В нём уютно свернулась, подобрав под юбку ноги, Гвендолин. «Точно, — подумал он. — Её зовут Гвендолин». — Эй, — тихо откликнулся он, наблюдая за ней так, как хищник мог бы следить за добычей. Пускай хищник этот пока ранен и не может даже пошевелиться, но будь уверен, друг — когда хворь его малость отпустит, добыче не поздоровится. Сложив голову на ручку кресла и с ласковым теплом в глазах наблюдая за Исааком, Гвен усмехнулась, и он заметил под её яркими полными губами слегка заострённые зубы. Ну конечно, она вампир, так и должно быть. — Я почти уснула, наблюдая за тобой, — поделилась она. — Но только одна проблема помешала: вампиры не спят. У Исаака во рту было сухо как в пустыне. Устало прикрыв глаза и облизнув губы, он снова взглянул на Гвендолин и нашёл в себе силы пошутить: — А я думал, спят в гробах. Как граф Олаф. Или… Носферату. У Гвендолин глаза полезли на лоб. Вскинув брови, она рассмеялась: — Вместе с моей кровью тебе передалось немного чувства юмора? Я рада. Теперь ты меньше похож на машину для убийств и больше — на… — она окинула его быстрым взглядом и улыбнулась. — …саркастичную машину для убийств. Исаак перевёл взгляд на свою руку и заметил тонкую трубку с иглой, вонзённой в его вену. Трубка была залеплена пластырем и тянулась до тонкой руки Гвендолин, прямо под рукав её платья. — Ну зачем ты, — словно с укором спросил Исаак и поморщился. — Может, я хотел умереть. — Я не хотела. — Почему? Она цокнула языком, поёрзав в кресле. — У тебя совсем отшибло память? Я уже говорила. Мы по-прежнему напарники. Он воздел глаза к потолку с почти мученическим выражением. — И не надо возводить очи к небу, — подметила она. — Знаю, что я ненастоящая напарница. Напарница… понарошку. Но ведь мы в итоге прекрасно сработались. — Я работаю один, — с трудом сглотнув слюну, сказал Исаак. — Тогда зачем за мной вернулся? — подначила она. Он опять вздохнул и устало посмотрел на девушку: — Я вернулся за… неважно за чем, но точно не за тобой. — Лжец, — заявила Гвен и так быстро скользнула из кресла к постели Исаака, что он почти не заметил её движения. Вот она была там — и оказалось возле него, уютно положив локти на матрас возле самого лица. Теперь он видел её очень близко. — Так красиво меня ещё никто не спасал. Я почти остолбенела, когда ты разбил окно и принялся распылять этих упырей направо и налево. Вау. — Она покачала головой и задумчиво дёрнула его за светлую косичку, одну из тех, что разметались по подушке. — Ты мой герой. Исаак ничего не ответил, но почувствовал, что от Гвендолин исходит всё тот же замогильный холод — и ощущается он гораздо сильнее чем то, что источали другие вампиры когда-либо в его памяти. Возможно, она действительно отличается от них. Исаак покосился на неё. Затем очень медленно поднял ещё слабую руку, но Гвендолин лишь доверчиво взяла её своими ледяными маленькими пальцами — и прислонила к своей щеке. — Твоё упрямство едва не стоило тебе жизни, а мне — жизни друга, — сказала она, ластясь к его руке, будто кошка. И хотя Исаака сильно клонило в непреодолимый сон, он ощутил приятный жар, распространившийся по всему телу. Он был ему знаком. Он жил за белками глаз, он выжигал в уме жажду обладания, ещё когда сам Исаак не был монахом, а был кем-то другим… он затягивался узлами в бёдрах, он пульсировал вместе с сокращением сердечной мышцы. — Я рад, что ты оказалась упрямее меня, — произнёс он едва слышно и наконец сомкнул веки. — Я хочу спать. — Будто я против, — улыбнулась Гвендолин и приложила вторую руку к его лбу. — Не беспокойся. Здесь теперь меня никто не тронет, а до тех пор, пока не тронут меня, ничего плохого не сделают и тебе. — Спасибо, — пробормотал Исаак и вновь отключился.