In securis et quintessence

I

— Ну к чёрту! — брызнула Мод, всплескивая руками и начиная носиться по комнате, больше походящей на склеп, как настоящая фурия. Это было мало похоже на Мод. Сдержанную, утончённую, воспитанную согласно устаревшим принципам, запредельно сдержанную, но, к сожалению, такую же кровожадную, как и другие вампиры. Её кучерявые волосы цвета меди и каштана растрепались, а древний, чуть ли не пыльный костюм, в котором она так любила расхаживать по особняку, сменилось на длинное ночное платье из отменного шёлка. Пламя свечей колебалось каждый раз, когда она проносилась то в одну, то в другую сторону. — Я не имею ничего против мотивов Аттикуса, его методов, его… политики в конце концов, — причитала она, продолжая метаться из угла в угол, беспокоя кропотливо работающих над своими сетями пауков. — Но то, во что всё это превращается… Кит, он не просто использует эту девчонку и не просто выуживает из неё информацию, способную обезопасить нас, понимаешь? Нет, даже не так. Он практически не занимается этим. Аттикус, наш Аттикус запал на неё и слишком много спускает с рук. Что насчёт того парня, которого уже тысячу раз можно было прикончить? Это никуда не годится! Кит, надвинув шляпу на изуродованное ожогами лицо, скрывая его в тени. Сжав ладонь на подлокотнике низкого кресла, он, широко расставив ноги и полностью расслабившись, наблюдал за своей компаньонкой. Давно ему не приходилось видеть её такой. Она больше напоминала покойную Глэдис, нежели саму себя. Этим днём, когда Гвендолин, которая из инструмента превратилась в отдушину Аттикуса, Мод с Китом слышали достаточно. Слышали её покорный голос, сладкое пение обещаний и лести, а вместе с тем и грубоватый, знакомый тон своего начальника, который в кои то веки старался звучать как можно мягче. Конечно, может, и казалось, что Кит отстранён от этого и вовсе не заинтересован в делах босса, но метаморфозы в их укрытии ни в коем случае не проходили мимо него. Он всё замечал. Замечал, как меняется Гвен, когда оказывается подле Аттикуса и каким податливым становится он сам. Вообще-то, он даже запутался и не мог определить, фальш это всё или новая реальность. — И что с того? — сдержанно вопросил Кит, вызывая новый порыв гнева у Мод. Та нервно прыснула, точно посмеиваясь. Вампирша, словно Армагеддон, налетела на собеседника, низко склоняясь и оказываясь прямо возле его лица, чего он так не любил. Уперев руки в подлокотники, она словно не оставила ему путей отхода, тем самым здорово раздражая и переходя границы Кита. — А то, что она не просто поселиться здесь, дурья ты голова, — судорожно прошептала Мод. — Она начнёт действовать в своих интересах, копать под нас, изживать, ведь она не такая как мы. Она — другая. Гвендолин уничтожит нас, займёт наши места. Твоё место, Кит! И не будет у тебя начальника, готового для тебя на что угодно лишь за то, что ты верен и мозговит. Сейчас у тебя есть всё, что нужно. Дом, город, кровь, уважение других упырей, но всё это может оборваться в любой момент. Бум! И нет всего. Снова лишишься, будто счастья и не бывало. — Снова? — Как тогда. Или ты забыл? Когда у тебя было всё, а потом люди, которым ты перешёл дорогу, сделали из тебя урода. — Напомнила Мод. Своими словами вампирша полоснула его кинжалом по незакрытой ране. Толкнув её в полную грудь и отбрасывая к другой стене, Кит резко поднялся из кожаного, облезлого кресла. Сложив руки за спиной, он стремительно подошёл к окну, поглядывая на тёмный силуэт покинутого города, в котором ни в одном из домов не горел свет. Меж деревьев, вдоль крестов с последними захороненными жителями Салема, блудили голодные, сонные и обессиленные упыри, которым не доставалось тех же сластей, что и приближённым Аттикуса. В этот момент Кит как никогда пожалел о том, что когда-то открыл свою душу, точнее, промозглое и сырое пространство в середине груди, где когда-то была та самая душа. Он рассказал ей то, о чём не знал никто, кроме Аттикуса — о прошлом и тоскливой безвыходности, из-за которой ему пришлось стать кровожадным хищником. В своё время, в середине семидесятых, Кит был тем ещё хитрецом и счастливым семьянином. Прямо-таки воплощение Американской мечты! Славные ангелочки-близнецы, хозяйственная жена с прекрасными шелковистыми волосами, бархатистой кожей и прекрасными формами, что она скрывала за кухонным фартуком. У него было всё необходимое — дом, счёт в банке, машина, скучная, но прибыльная работа. А потом компания, на которую Кит впахивал с десяток лет разорилась, оставляя его на улице. Вампир пристрастился к алкоголю, всё чаще посещал бары и игорные комнаты в компании своих друзей и бывших коллег. Он всё держал под контролем, пока карты не затянули его в омут с головой. Вообще-то, карты сделали его хорошим шулером и приносили баснословное количество свежие напечатанных банкнот. Без проигрышей не обходилось, но они никогда не оскверняли его идеальную семейную жизнь. Того же нельзя было сказать о тех людях, которые становились жертвами вечно пьяного, но рукастого, расчётливого и гениального шулера, для которого деньги всегда служили работой. Часто Кит предпочитал обман честной игре. Вновь и вновь он обходил соперников за карточным столом, жадно загребая фишки и оставляя других без гроша. Он радовался, беспрестанно работая над своей шулерской схемой. Кит купил сыновьям-близнецам четырёхколёсные велосипеды, рассчитался по долгам и подарил жене самый навороченный из всевозможных пылесос! Денег хватало и на то, чтобы завести молодую блондинку-любовницу, которой доставались вещицы вроде жемчужных ожерелий. Однако упиваясь везением и бесконечным алкогольным забвением Кит даже не задумывался о том, что является далеко не самым умным человеком. И он совершенно забыл о совсем непримечательном слове — месть. В одну ночь, поздно возвращаясь из игорного клуба на окраине Куз-Бея, города, что в Орегоне, обнищавшие по вине Кита парни терпеливо ожидали их встречи. И стоило поддатому джентльмену в костюме за сотню баксов завернуть за угол, как они окатили его кислотой, превращая лицо и шею в безбожное месиво. И тогда удача Кита закончилась. Жена, узнав, на какие деньги месяцами жила, варясь в котле из лжи, подала на развод. Карточный клуб прознал о махинациях мужчины, прерывая с ним любые связи, а Кит остался чуть ли не овощем в больнице, перебинтованный и одинокий. Он едва ли дышал, мало что соображал и знал, что скоро для него всё кончится. Никто и никогда не сможет восстановить те увечья, что он заработал. Врачи, вообще-то, даже особо не надеялись на то, что с такими ожогами Кит протянет дольше двух суток. У Кита не осталось носа и губ. Теперь он был не только моральным уродом, но и физическим. Тогда-то на его пути и появился Аттикус, тенью метнувшийся ночью в больнице. Древний вампир обратил сгорающего от боли и ненависти к себе Кита, делая своей правой рукой. Хитрой, незаметной, находчивой, но с одним огромным изъяном в виде почти отсутствующего лица. Кит до сих пор не знал, почему Аттикус избрал именно его. Возможно, чтобы восполнить своё внутреннее уродство его внешним. В любом случае, мужчина не спрашивал, а просто благодарил Аттикуса за подаренный второй шанс. И Мод знала об этом. Знала о скитаниях Кита, успевшего осознать свои ошибки и возненавидеть судьбу до того, как человечность окончательно покинет его. Вампирша с удовольствием давила на болезненный пережиток прошлого, пытаясь привлечь внимание к проблеме любыми способами. — Гвен теперь одна из нас. Совсем скоро людские чувства покинут её и былые проблемы окажутся для неё пустым звуком, — сдержанно, оскорблённо произнёс Кит, зная, что Мод маячит за его спиной. — Нам и делать ничего не придётся. — Может, она и станет одной из нас, но ей не стать нашей королевой. Гвендолин ничего не знает! Она не прошла через то, через что прошли в своё время мы! — возразила молодая женщина. — Мы не можем позволить ей этого. — Не думаю, что у неё с нами личные счёты. — Хочешь проверить? — с вызовом вопросила Мод, но ответа не последовало. Кит, напряжённый и неподвижный, продолжал смотреть в окно, замерев, словно каменная статуя. В отражении окна он видел не себя и увечья, которые, может, и заслужил, а картины прошлого, что одна за другой сменялись. Устало вздохнув, Мод виновато свела брови к переносице. Её наманикюренные, тонкие пальцы легли на крепкие плечи друга, ободряюще их сжимая. Своим ледяным лбом вампирша прижалась к его спине, прикрывая глаза и понимая, что в порыве страсти ляпнула лишнего. — Ну прости меня, прости, — тихо произнесла она, зная, что Кит обязательно извинит её, ведь мужчина был знаменит, как особо отходчивый. — Просто пообещай мне, что в случае чего будешь на моей стороне до конца. — Это запросто. — Эхом произнёс Кит, небрежно сбрасывая прохладные руки Мод с плеч.

II

Чёрные прохладные простыни окончательно измялись, а одеяло соскользнуло на пол. Тёмное, резное изголовье кровати поскрипывало от того, как Гвендолин впивалась в него пальцами. Словно змея, она изгибалась, поражённо распахнув алые губы и по привычке жадно вбирая воздух, наполняя им омертвевшие лёгкие. Аттикус обращался с её телом мучительно и ласково одновременно, касаясь голых участков кожи вновь и вновь. Вампир вбирал в себя её аромат, час за часом, не зная усталости, впитывал запахи в себя, щупал атласную кожу Гвен, сжимал в ладонях удобную грудь, перебирал тонкие локоны волос. Он забирал то, что принадлежало ему по праву, наслаждаясь новообращённой ночь напролёт, ведь она ещё помнила человеческое удовольствие и легко поддавалась ему. Когда Хирш испустила последний тихий стон, на который была способна, Аттикус отпрял от неё, откидываясь рядом на спину. Овладевший ей и почти смирившийся с тем, как легко она сводит его с ума, он всего на мгновение прикрыл глаза в блаженстве. Стоило его векам вновь распахнуться, как он увидел Гвендолин над собой. Подперев белую, словно мел, щеку ладонью, она чертила ногтем узоры на его крепкой груди. Задумчиво и крайне внимательно. Рассматривая правильные черты грубоватого лица Аттикуса, Гвен нахмурила брови. — О чём думаешь? — обратился к ней мужчина, рассматривая сделавшееся фарфоровым лицо. Гвендолин, ничего не ответив, склонилась над его лицом, оставила еле ощутимый поцелуй возле уголка рта, где начинался длинный, тёмный шрам. Касаться его тела своим теперь казалось не так уж и противно. — Странно, — обронила девушка. — Уже почти ничего не чувствую. — Так и задумано. — Гордо произнёс Аттикус, получая лёгкий толчок в грудь. — Я не о том, — с укором отметила Хирш. — Ни холода, ни стыда, ни бабочек в животе. Ничего. — Так и задумано. — Повторил вампир. — С Исааком скоро произойдёт то же, — задумчиво подметила она. — Он и до этого не особо чувствовал, не так ли? — отозвался Аттикус, поворачиваясь к Гвендолин, мысли которой, как и всегда, летали вокруг да около этого горе-служителя. — Никак не возьму в толк, что мы теперь будем с ним делать, — продолжала девушка, откидываясь на подушки и глядя на тёмный потолок. — То же, что происходит со всеми, — отрывисто бросил вампир, пытаясь уловить, беспокоится она или же расстраивается, что у них на одну заботу больше. — Научится существовать также, как и мы. Примет, что теперь должен подчиняться другим законам. Те, что вступают в силу после смерти. — А что, если он не примет этого? — поинтересовалась Гвендолин, прикладывая все усилия, чтобы Аттикус не сумел разгадать её и не взял в толк, что она ещё как чувствует и волнуется за того, кого утянула с собой в непроглядную бездну. — Все принимают. И это обжигало. Гвен не хотела мириться с тем, что всё человеческое совсем скоро покинет не только её, но и Исаака, душу и самоотверженность которого было не объять. Хирш, точно за канат, хваталась за осколки живого в себе. Каждый раз, когда диск ослепительного солнца поднимался, проплывая горизонт, она напоминала себе, что даже после смерти не забудет о том, как сильно хочет расправиться с Аттикусом, сделавшим её своей пленницей. Гвендолин не хотелось, чтобы и Исаак забыл свои умыслы, превращаясь в кусок чёрствой субстанции, принимающей зло и несправедливость. Потянувшись подобно кошке, Гвен, изрядно уставшая ублажать своего мучителя, соскользнула с кровати, поднимая с пола скомканное одеяло. Обмотав его вокруг туловища, она встряхнула волосами, придавая им какой-никакой приличный вид. — Куда-то уходишь? — изогнул бровь Аттикус, привставая на постели. — К себе. — Для чего тебе тот угол, если можно оставаться здесь, сколько вздумается? — Потому что мне нужно записать, что я чувствую. Ты сам просил об этом, — деловито отмахнулась Гвендолин. — А ты, как мне помнится, уже двое суток не общался со своими людьми. Будь осмотрителен. Может, они уже спланировали саботаж или разработали теорию заговора? Аттикусу нравилась такая Гвен. Открытая, не следящая за каждым словом, пренебрегающая осторожностью, хотя, может, и не стоило. Древний вампир подмечал изменения в ней и видел, как она открывается, становится частью его мира и его самого. Всё шло ровно так, как он и хотел. Хмыкнув, Аттикус упал обратно на кровать. — Пусть попробуют, — расслабленно бросил он, даже не догадываясь, что время проследить за своими работящими помощниками действительно настало. — И ты пойдёшь в таком виде? — В том, что моя одежды превратилась в труху, моей вины нет, — беззаботно отозвалась Гвендолин, распахивая дверь и позволяя сквозняку поползти по полу. — Достану тебе новую. — Ловлю на слове. — Улыбнулась Хирш и, распрощавшись, исчезла за дверью, точно её и не бывало. Стоило ей оказаться в пустынном, тёмном коридоре, как улыбка спала с лица. Эти игры в героев-любовников и приторное счастье начинали ей здорово докучать. Конечно, она и не думала писать хоть что-то в тот блокнот, что подарил ей Аттикус — может, лишь слова, которыми она проклинала это место и его самого. Сейчас ей как никогда нужно было поговорить с Исааком и заставить его поторопиться с адаптацией. Прикрывать его спину вечно, увы, Гвендолин не собиралась. Даже несмотря на то, что вечность у неё как раз-таки имелась.

III

Окно здесь было крепко заколочено, и Исаак, не будь прикован, обязательно попробовал бы разбить крепкие доски в щепы — сил у него хватило бы, он не сомневался. Единственная проблема — кандалы, прикреплённые к крюку на потолке. Исаак смог бы спокойно вскарабкаться по цепи наверх и каким-то образом освободиться… если бы не острые лезвия от бритв, прилаженные к его оковам так, что малейшее резкое движение рук приводило к тому, что он резал себе запястья. Исаак был человеком бесстрашным, более того — не импульсивным вовсе, а скорее прагматиком по натуре своей, и это сочетание могло привести в ужас кого угодно из его врагов. И приводило, ведь за последний месяц заключения Исаак пытался сбежать восемнадцать раз. Он непременно истёк бы кровью, так часто резал себе вены этими лезвиями, которые впивались в его руки, как только он пробовал сорвать их силой или добраться до крюка на потолке с помощью цепи — но Гвендолин раз за разом спасала его. Он отказывался пить её кровь, поэтому приходилось пристёгивать его к кровати и переливать кровь медицинским образом. Переливания эти шли Исааку на пользу: раны его затягивались, но шрамы оставались. Вот и теперь Исаак, пытавшийся разжать кандалы с помощью рычага в виде отломленной дубовой ножки собственной постели, потерпел неудачу и устало сел против окна, разглядывая, как в бреши между досками льётся золотой свет солнца. В воздухе кружился микрокосм танцующей пыли; руки Исаака были залиты алым. Услыхав, верно, как он крушит кровать, кто-то из упырей завозился с дверным замком снаружи — а потом в его камеру заключения, которую главный кровосос маскировал под приличную комнату, чтобы умаслить Гвендолин, вошла упыриха, которую звали Мод. Исаак хорошо знал её. Она ненавидела его: ненавидела, пожалуй, больше остальных. За что, он понять не мог, да и не пытался — его ли это забота. Он больше беспокоился о том, как её убить, ведь ничего кроме молитвы и кулаков у него не было. Да и был ли смысл драться с вампиром врукопашную, особенно когда при каждом движении тебе вот-вот норовит отрезать руки… — Salve, монах, — оскалила она белые зубы в подобии улыбки. — Я гляжу, картина по-прежнему безнадёжна: все ли святоши в твоей церкви настолько же глупы, как ты? Или ты глуп по-особенному? — Я усерден, — тихо ответил Исаак и вежливо кивнул упырихе. — И прилежен… Хмыкнув, она поправила шёлковые юбки, благоразумно прохаживаясь вдоль стены — солнце было ещё поразительно ярким, и малейшие лучи его в зените, в полуденном стоянии, могли нанести вампиру непоправимый вред. Ей хотелось приблизиться к Исааку, и в то же время, несмотря на его откровенно угнетённое положение сделать этого она боялась. О да, она боялась этого страшного храмовника с прозрачными глазами, этого нелюдя — пожалуй, нелюдя ещё большего, чем все они. Она окинула взглядом его фигуру. Кормили его здесь неважно, и за месяц Исаак исхудал и ослабел: конечно, было ясно, почему так — кому нужно поддерживать своего врага в боеспособном состоянии? Как бы ни выстилался Аттикус перед своей Королевой, которую Мод до глубины своей проклятой души ненавидела, но он был не безнадёжен и настолько головы от неё не потерял. И как бы ни настаивала Гвендолин, ответ его был непреклонен: мы делаем для него всё возможное, насколько вообще способны сделать что-либо для человека в плену. Ведь долго в Салеме люди в принципе не живут. — Что это значит, храмовник? — презрительно хмыкнула Мод. — Какое мне до твоего прилежания дело? Исаак был молчалив: за одно это Мод терпеть его не могла. Обычно люди перед нею пресмыкались. Даже самые крепкие церковники, которых они с другими упырями пленили, держались хуже чем этот змей. Когда она ломала им руки и ноги, они крепились. Когда пускала им кровь своим кинжалом и лакала её из ран, не вонзая клыки в плоть, чтобы не обратить пленников, изнывали от боли и слабости. Когда пытала их всем, чем способен изощрённый ум пытать вообще — любой предмет при желании может стать страшным орудием — некоторые из них ломались… но даже не сломленными, они были гораздо слабее Исаака. То было заметно по его поведению, по прямому, спокойному взгляду, по манере держаться — скромно, но с уважаемым даже Мод достоинством — и она подумала вдруг, стоя там, под защитой тени, о том, как бы этот человек вдруг стал одним из них, и более того — как бы он принял их сторону… А может быть, даже и её сторону. Она чувствовала в нём духовную силу и источаемую властность, ничем не меньшую, чем была у Аттикус, но на порядок иную по сути своей. Такие люди как Исаак никогда не стремились быть ничьими вождями, лидерами и предводителями. Они не хотели становиться главными над кем бы то ни было, но и над собой главных не терпели. Мод чувствовала, что за личностью Исаака крылась некая большая история. У каждого человека она была. В конечном счёте, это то, что оставалось у таких как она за плечами, когда они отрицали свою человеческую натуру и становились вампирами. Почему же тогда у церковник такого быть не должно? Мод обратили прежде, чем правительство внедрило деятельность Церкви в свою структуру. Проще говоря, о храмовниках она только слышала, ну и сталкивалась лично как та, за кем они охотились, но в обществе с ними ей жить не доводилось. Церковь в её понимании была несомненно влиятельной провластной организацией, но не настолько, чтобы в компетенцию её входило обучать настоящие машины для убийства вампиров. Она слышала от новообращённых, что люди так же сильно не любили церковников, как вампиров: очень часто среди них работали люди далеко не праведные и не гнушавшиеся убийством вообще. Набожных среди них было мало: в этом Мод не раз убеждалась, если они попадались в плен. Всё слетало с них, как шелуха, стоило истязать их тело — совсем фанатичные, конечно, стоически терпели, но в конечном счёте таких было мало. Исаак был не просто фанатичным. В его глазах она чувствовала что-то особенное; видела внутреннего зверя, посаженного в клетку на цепь. Кто и когда это сделал? Церковники? Церковники сделали это с ним или уже забрали к себе таким? Исаак склонил голову вбок, к плечу: он медленно отвёл глаза от Мод. Он продолжал сидеть на полу, вытянув ноги, а руки положив израненными запястьями вверх, себе на колени. — Прилежный — значит, не просто внимательный и до своего дела охочий, — сказал он. — По Библии, это человек ревностный. Это все по масоретскому Ветхому Завету. А он строг и суров, не то что Новый, где главенствует только любовь Бога к человеку, а никак не наказание его. — Тебе какой Завет ближе? — поинтересовалась Мод, постепенно сужая кружение близ Исаака. Всё, чего она хотела сейчас — разыграть свою обычную карту. Сил у него хватало на то, чтобы отбиться от неё, но такое длилось недолго. Если держать его удобным хватом, прижать к полу и навалиться, иногда случалось такое, что Мод, как и у остальных храмовников, пила его кровь, не кусая. Она присасывалась к ранам, вызывая у своей жертвы мучительную тягу — стоило вампиру припасть к человеку и отведать его, и делать это с порядочной частотой, как он постепенно мог стать его покорным слугой, а там — кто знает — и вовсе обратиться в вампира или упыря. Мод хотелось бы, чтобы святоша из Церкви, которого вампиры человеком-то победить едва сумели, был на её стороне. В нынешнем шатком положении, которое обеспечил им Аттикус — он сам повинен в этом — она хотела всё сделать тихо, шито-крыто, и со своей слюной, пускаемой в открытые раны Исаака, постепенно передавать ему вампирское проклятие. Более того, он не мог рассказать никому о том, что Мод с ним делала: такова суть вампирского гипноза, особое взаимоотношение между кровопийцей и его жертвой. Он уже был бледнее обычного, и глаза его горели странным, нехорошим огнём. При виде своей истязательницы он остался подозрительно расслаблен, и Мод задумалась, а не стоит ли позвать Гвендолин прямо сейчас — кто знает, может быть, раны его слишком серьезны и он истекает кровью? Несмотря на свою ненависть к Исааку-человеку, Исаака-верного слугу она терять бы не желала. Но как он цепенел, едва её язык и губы касались его ран, так и она цепенела, чуя его кровь даже издали. Ей хотелось пить его не меньше, чем он желал выбраться отсюда. И Мод, задумавшись и потихоньку посмотрев на его руки, подумала, что совсем немного выпить она всё же может. — Я предпочитаю Ветхий Завет, — помедлив, сказал Исаак своими поблёкшими губами. — Когда Бог был суров и карал людей, насылая на них страшные казни. Безусловно, это влекло множество трагедий… однако представь только зарождающийся мир, по которому ходят святые, грешники и ангелы, наблюдающие за ними. Мир, когда человек был так юн, что за его проступки, ибо он не ведал, что творил, Господь был вынужден уничтожить почти весь мир водой и огнём. — Я читала Библию, — Мод опустила глаза. — Жестокая книга. Меня она всегда пугала. — Страх — это даже хорошо, — мягко заметил Исаак, и Мод изумлённо посмотрела на него. Он улыбался или ей показалось? Нет, вовсе нет: улыбался и впрямь. — Страх показывает нам, кто мы есть на самом деле. Страх — это цепи, удерживающие мир от гнёта собственного безумия. Поскольку мир этот — дикий зверь, и если каждый в нём будет волен творить всё, на что способен его ум, представь весь ужас творимого нами бытия? Мод улыбнулась ему в ответ, несколько растерянно, а потому тускло. Она порой не понимала, как вести себя с этим мужчиной: кажется, даже с вампирами, существами хитроумными и опытными в силу долгих лет существования, было не так сложно. — Таким существам, как я, страх неведом, — выдохнула она. — Потому что мы не верим в Бога. Над нами нет этой довлеющей силы, в которую вы так истово верите и так боитесь. — Ты знаешь, почему я служу Церкви с таким смирением и покорностью? — вдруг спросил Исаак, подняв к ней лицо. В глазах его появилось какое-то новое для Мод выражение… совершенно особенное, похожее на тот гипнотический маниакальный блеск, который появлялся, когда она пила его кровь. Мод не ответила, но слегка качнула головой. Исаак шепнул, неподвижный и явно теряющий силы. Кровь уже стекала с его запястий на брюки. — Подойди, — шепнул он. — И я скажу тебе. Это откроет тебе одну истину обо мне. И мы станем ближе, ты да я. Женщина с удивительным именем… Мод; Мод — как датское имя… или Матильда? Мод Великобританская… так звали королеву Норвегии в давние времени. Она была красивой… как ты. Мод было трудно противиться. Исаак, слабый и податливый, был так близко — и если долго медлить, он мог совсем истечь кровью. Если Мод допустит это, ей попадёт… но если не воспользуется таким шансом, чтобы привязать его к себе ещё ближе и насытиться — ведь она тоже хочет ещё попробовать его — то будет полной идиоткой. Сделав осторожный шаг к нему, она присела на колени и положила руку ему на шею, слабо поглаживая кожу тыльной стороной ладони. Исаак, уронив затылок на край матраса, прислонившись спиной к кровати, в мягких полуденных полутенях был преступно хорош. Если в темноте он тускнел и терялся, то солнце делало его краше и привлекательнее. Такому, как он, быть вампиром словно противопоказано. — Поделись со мной, — произнесла Мод, вперившись в него взглядом. Он отвечал ей тем же. Кто из них кого гипнотизировал? Мод не могла бы ответить на этот вопрос однозначно. — Скажи, и я вознагражу тебя. — Тем, что ты так любишь? — Тем, о чём ты никому-никому не расскажешь. Она склонилась к нему ближе и могла пересчитать родинки на его лице, морщинки в уголках глаз и губ. Она взяла его за руку, поднесла к своим губам и провела ими по ране, выкрашивая в алый цвет. Теперь вкус крови опьянил её и взбудоражил. Она почти чувствовала, как мёртвая сердечная мышца горит в не колышемой дыханием груди. — Я так предан Церкви, — едва слышно прошелестел Исаак, подавшись Мод навстречу, едва заметно, но так, что теперь они словно возлюбленные любовались друг другом, заглядывая в лица, — потому что до самой последней жилы в теле, до самой хрупкой кости, до последней капли крови… боюсь её. Он рванулся вперёд, схватил Мод за волосы свободной рукой. Она ожидала от него чего-то такого, но явно не того, насколько он силён. Бесшумно, не издав ни единого звука, Исаак опрокинул Мод на пол — лицом к свету, так что тонкая полоска солнечного луча из бреши в окне упала ей на лицо, прямо наискосок, от подбородка через правый глаз. Мод зарычала, заревела от пронзительной боли. Солнце выжигало её плоть. Исаак держал из последних сил: Мод билась под ним, яростная, как львица, но он словно всего себя отдал в эту последнюю железную хватку. Он торжествовал, и огонь в его глазах пылал, когда он видел, как дымится кожа навеки изуродованной Мод.