In securis et quintessence

I

Гвен оказалась в заточении у вампиров, хотя заложницей в особняке себя не ощущала. После того, как Аттикус поставил её перед выбором и запретил покидать своё жилище, девушку отвели в комнату, в которой не было места для кандалов. За двустворчатыми резными дверьми не стояла охрана, но Хирш не сомневалась, что за ней ведут слежку, да такую, что заметить это попросту невозможно. Она провела в комнате не битый час, не остаток ночи и даже не солнечную часть дня — гораздо больше. Никто за ней не приходил, никто никуда не приглашал, а выходить самостоятельно ей не хотелось, чтобы не нарваться на новые неприятности. Пока она здесь одна, без оружия и атрибутики, пока Исаак не заметил её отсутствия, а может, просто ещё не нашёл, Гвендолин смиренно дожидалась хоть каких-то новостей из внешнего мира, не напрашиваясь на неприятности. Хирш всем сердцем надеялась, что совсем скоро её напарник появится здесь и вытащит из затхлого места. Вера в ней ещё теплилась, но в то же время никудышная охотница не исключала, что в ближайшее время может потерять человечность, не имея иного выбора. Порой Гвен проваливалась в сон, но чаще всего находилась в сознании, томясь от жажды и голода. Никто из вампиров и не думал о том, что живую девушку нужно кормить, чтобы та вскоре не умерла собственной смертью. Хирш рассматривала небольшую комнату, находя занимательными узорчатые обои, пёстрый персидский ковёр у кровати и вышитое шёлковыми нитями постельное бельё. Раздумывая и дожидаясь непонятно чего, погружаясь всё глубже в неизвестность, она водила пальцами по алым цветам на тёмно-синем белье и искала различия между лианами, изображёнными на обоях. Эта часть особняка значительно отличалась от той, где держали заложников. Здесь не дули сквозняки, было на удивление хорошо прибрано, мебель не покрывали царапины, а пыль не залёживалась дюнами на картинных рамах. В части, где обитали Аттикус и его приближённые, ничто не выглядело покинутым и забытым, а оттого Гвен верила, что и её не оставили, пока тело не ослабеет и не сможет сопротивляться действиям вампиров. Высокая односпальная кровать была даже слишком широкой и роскошной для неё. Две мягкие, прохладные подушки в выглаженных наволочках, французская подушка из меха, графитовый вязаный плед, приятно согревающий в месте, где нет никакого отопления. Над высоким, угольно-чёрным изголовьем кровати висела целая композиция из поблёкших картин, большая часть из которых была заключена в золотые багетные рамы. На прикроватной тумбочке с пустующими ящиками стоял торшер, лампочка в котором светила довольно скудно. Только лишь когда ночь накрыла Салем, к ней впервые заглянул Кит, без особого личного интереса сообщая, что должен проводить её на ужин и оставляя на кровати сменную одежду. Прислужник Аттикуса остался ждать за дверью, а Гвен, даже довольная тем, что наконец её дело сдвинется с мёртвой точки, подлетела к свёртку, тут же тормозя. Ей давно хотелось избавиться от грязной, измятой одежды, в которой приходилось блуждать по ночному городу, отбиваться от врагов, валяться на полу и даже спать на неприлично чистой кровати. И всё же, увидев на пледе белоснежное кружевное платье, она осеклась, кривя губы. Развернув аккуратно сложенный свёрток и аккуратно взяв платье за плечи, она рассмотрела кружевную ткань, шёлковую ленту на талии, завязанную в бант, длинные рукава-фонарики. Гвен усомнилась, не умерла ли какая женщина в своём старом свадебном наряде, ведь напоминал он именно такой. Немного помедлив, Хирш решила, что может поддаться и надеть его к ужину, тем более, если её соблаговолят накормить человеческой едой. Она подумала, что, возможно, поддаться воле Аттикуса не такая уж плохая затея, ведь благодаря этому она смогла бы узнать нечто новое об упырях и выудить полезную информацию. Быстро разобравшись с платьем и без особого удовольствия разглядев свои ботинки, она вышла к Киту, готовая присоединиться к остальным. Мужчина привёл её в просторную столовую, где при пламени свечей уже отдыхали вампиры. Их металлические бокалы с объёмными узорами звонко ударялись друг от друга, а вампирши звонко хохотали, обсуждая нечто своё. Аттикус, откинувшись на высокую спинку кресла и вытянув ноги, подозвал Гвен к себе, рассматривая всё то время, что она двигалась в его сторону. Остальные же даже не обратили на неё внимания, словно Хирш и не появилась здесь вовсе. Глава вампиров поднялся со своего места и, отодвинув стул возле себя, пригласил девушку сесть. Не произнеся ни слова, она опустилась на предложенное место, спешно оглядывая стол и стараясь найти на нём хоть что-то сносное. Здесь её ждало великое разочарование. Меж подсвечников, прямо на голом столе, лежали свежие, блестящие яблоки, виноградные грозди, персики и даже сочные инжиры, но помимо этого не было ничего такого, что можно было бы положить в рот и утолить голод. К тому же, фрукты служили лишь украшением, ведь упыри не нуждались в еде. Перед каждым из них стоял небольшой пыльный сосуд, заполненный бордовой непроглядной жидкостью, представляющей из себя не что иное, как кровь. Аттикус, Кит, Мод, Глэдис — каждый из них самостоятельно наполнял бокалы, не нуждаясь в ухаживании и не требуя особого уважения к той единственной пище, в которой была нужда. — Надеюсь, нам вынесут хоть одно блюдо ради приличия? — осмелилась вопросить Гвен, чувствуя, как обильно выделяется слюна. — Во имя чего? В этом нет никакой нужды, — произнёс за её спиной Аттикус, возвращаясь на своё место и поднимая бокал, спокойно кивая девушке. Вампир чуть ли не физически ощутил, каким тяжёлым грузом разочарование упало на женственные, округлые плечи Гвендолин. Он скрыл еле заметную улыбку за бокалом, отпивая крови суточной давности и с лёгким недовольством сводя брови, чувствуя на языке вязкость и слишком металлический вкус. Во всём остальном Аттикус был доволен, ведь он ожидал от гостьи именно такой реакции. Пока Гвен терзалась в комнате, предполагая, что о ней вовсе могли забыть, мужчина ни на минуту не оставлял доставляющих удовольствия мыслей о том, как в девушке просыпается голод, столь сильно отличающийся от того, что испытывал он. Аттикус уже не помнил, каково это — хотеть пищи и чувствовать, как желудок сжимается, а во рту пересыхает. Он однозначно знал, что Гвендолин не разделяет с ним этой проблемы и наверняка мечтает о еде и воде после долгих часов, проведённых в комнате. Давать ей удовлетворить свои биологические потребности он, разумеется, не собирался. Не сейчас, не завтра, не через неделю, если до тех пор она не согласится присоединиться к ним. Аттикус со всей ответственностью собирался морить её голодом, пока та не согласится обратиться, чтобы испытать совершенно другое удовлетворение, незнакомое ей и чуждое. Вампир не исключал возможности, что в один момент она предпочтёт просто погибнуть, но в то же время не сомневался, что ему понадобится не так уж много времени, чтобы её сломить. Аттикус разглядывал выбранный для Гвендолин наряд, с удовольствием замечая, что мода ушедших лет ей к лицу. Он размышлял и о том, что ей бы было хорошо, чтоб вытянутое лицо слегка осунулось от смерти, кожа приобрела фарфоровый вид, а губы окрасились в алый. Хирш же в это время не могла полностью разгадать злой умысел вампира, но испытывала глубокое разочарование, плавно перетекающее в гнев. Не находя иного способа унять позывы пустого желудка, она осмелилась потянуться за персиком, сжимая его мёртвой хваткой. Девушка тут же припала к нему губам, впиваясь зубами и чувствуя, как липкие, сладостные струи фруктового сока сочатся по подбородку. Мод и Глэдис замолчали, медленно поворачиваясь и наблюдая, как Гвендолин уминает персик, совершенно неженственно сминая его и засовывая в рот, через миг выплёвывая шершавую косточку в ладонь и бросая её перед собой. Вполне довольная тем, что привлекла этим действием внимание, она взяла инжир и, прокусив жёсткую шкурку, погрузила внутрь палец, разламывая его пополам. Из каждой дольки Хирш чуть ли не высосала мякоть, сминая тёмно-фиолетовую оболочку и оставляя рядом с костью. Следом пошла и гроздь винограда, которую девушка подняла над головой и, подняв лицо, стала засасывать одну виноградину за другой, раскусывая. — Атти, она такими темпами съест все наши украшения стола, — обратилась Глэдис к вампиру, брезгливо осматривая руки и подбородок девушки, испачканные в соке и налипшей мякоти. — Украшения? Я думала, это называется еда, — с прищуром ответила Гвен, надевая маску глупости и раздражая темноволосую фурию всё сильнее. Аттикус лишь улыбнулся, зачарованно наблюдая за повадками и действиями гостьи, прикидывая, сколь жестокой и небрежной кровопийцей она может стать. Когда её рука потянулась и за яблоком, он перехватил её ледяной хваткой, одним лишь взглядом заставляя отказаться от задумки. Гвен и не думала спорить. Сидя здесь, она всё серьёзнее убеждала себя, что ей не стоит заявлять о том, как сильно хочется убраться отсюда на самом деле. Здесь долгом Хирш было выжить, собрать побольше информации, нащупать слабые места и уйти победителем, передавая Исааку, церкви и, быть может, полиции всё то, что ей удалось выяснить. В воздухе свинцовой тучей висело одно но: стоило ей покинуть Салем, как её жизнь наверняка перевернётся с ног на голову. Как-никак, прежде чем оказаться здесь, она напала на шерифа и, убив её, запрятала тело так, чтобы никто не нашёл. Во внешнем мире Гвендолин Хирш считалась убийцей, самозванкой и преступницей, так что всеми силами старалась сделать свой последний рывок здесь, выкладывая всё, на что она способна. В моменте Гвен меняла тактику. Она понимала, что теперь в её интересах оставаться здесь настолько долго, насколько получится. — Атти, ты, кажется, соврал этой язве, говоря, что нам не подадут ни одного блюда, — вновь заговорила Глэдис, давая понять, что она вовсе не была занята своими разговорами, а подслушивала чужие, погружаясь в них гораздо глубже. — Мне кажется, самое время его подать. Аперитив слишком уж затянулся. — Давно пора. От этого пойла никакого удовольствия, — поддержала Мод, складывая руки на столе крест-накрест и поглядывая на Аттикуса из-под тени шляпы. — Кит, там всё готово? — Да. Пришлось потрудиться, чтобы заполучить свежей крови, — сдержанно отозвался тот, громко хлопая в ладоши. Стоило последнему хлопку прозвенеть в воздухе, как в столовой заиграла классическая музыка. Звуки пианино под аккомпанемент виолончели заполнили комнату. Двери за спиной Гвен открыли, и в тени коридора показалось двое упырей в простой одежде, держащих что-то на плечах. Хирш обернулась, хватаясь за спинку стула и вглядываясь в темноту. Как по команде, вампиры замаршировали, показываясь. Вместе с ними показалась и дубовая лакированная доска, поверх которой, крепко-накрепко зафиксированный верёвками, лежал незнакомый ей человек. Жуткая процессия завершалась ещё двумя упырями, поддерживающих доску сзади. Лица всех четверых ничего не выражали. Каменные, измотанные, с блеском страха в глазах. Вампиры приблизились к столу, а Глэдис довольно завизжала. Она поднялась со стула, коленом опираясь на стол. Длинные волосы упали на столешницу, а некоторые пряди опасно нависли над пламенными языками свечей, но она и сама прекрасно об этом знала. Кто не рискует — тот не пьёт. Глэдис одним взмахом руки сбросила все фрукты и подсвечники со своей стороны стола на пол, расчищая место для «блюда». Мод недовольно ругнулась на неё, поднимаясь из-за стола безо всякого на то желания и растаптывая свечи, чтобы потушить огонь и не дать ему распространиться. Четвёрка подданных оставила доску прямо на столе, тут же убирая руки за спины и, слегка сгорбившись, спешно покидая столовую. Глэдис, бесцеремонно и совершенно бесстыдно, забралась на стол полностью и, перемещаясь медленно, словно кошка, стала кружить вокруг связанного человека, что-то напевая. Гвен видела, как грудь связанного размеренно поднималась и опускалась. Он не был мёртв, но и в сознании не находился. Ужас сковал ей руки и ноги, Хирш оставалось лишь заворожённо наблюдать за тем, как смерть подкрадывается к нему, а Глэдис от этого веселится. Ей хотелось найти какой-нибудь острый предмет, забраться на стол следом и перерезать верёвки, после чего пару раз хлестануть спящего по щекам, в надежде, что тот придёт в сознание. Она понимала, что сейчас не имела ни единого шанса сделать хоть что-то из перечисленного, ведь четвёрка вампиров уничтожила бы её. Даже не убила, а лишила жизни, даруя новую, о которой она и слышать не хотела. Гвендолин оставалось лишь смотреть, как погибает тот, кто наверняка этого не заслуживал. Аттикус довольно простонал, наклоняясь к гостье. — Это композиция Марка Корвена,— пояснил он ей совсем ни к месту. Поднявшись из-за стола, он сложил руки за спиной, медленно подходя к своему ужину. Оказываясь совсем рядом, он потянулся к волосам Глэдис и, намотав их на руку, сильно натянул, заставляя её зашипеть. Таким образом, ведя её, словно на поводке, заставил слезть со стола и опуститься на пол. Спрятав одну руку в пальто, он выудил охотничий нож с изогнутым лезвием, рукоятка которого была выполнена из бронзы и завершалась головой льва. Аттикус пристально осмотрел шею человека, находя пульсирующую вену и, занося нож, рассёк кожу. — К чему это? — не понимая, возмутилась Мод, подходя ближе. Следом за шеей Аттикус рассёк верёвки и, схватив человека за плечо, повернул набок. — Дай бокал, — обратился он к стоящей рядом вампирше. Та, несколько смутившаяся и недовольная, что их жертву умертвили раньше, чем они приступили к трапезе, всё же передала бокал своему начальнику. Тот спокойно, плавным движением поднёс фужер к потоку, устремившемуся на пол, наполняя. Резким движением положив тело обратно, он нашёл взглядом глаза Гвен, которая с трудом сохраняла лицо и сдерживала порыв тошноты. Поджав губы, он отложил охотничий нож, убирая свободную руку за спину и приближаясь к Хирш. Опустившись возле неё на колено, он протянул бокал. — Первую пробу снимет гостья. — Обозначил он тоном, не терпящим споров. Никто не произнёс и звука, сдерживая ярость и жажду. Аромат свежей крови, что лилась ручьём, возбуждал и делал из них диких зверей. Гвендолин широко распахнула глаза, глядя то на Аттикуса, то на бокал, наполненный кровью, терзаясь, что ей делать теперь. — Ты ведь не возражаешь? — вопросил Аттикус. — Нет, конечно, нет, — закачала головой Гвен, не веря собственным словам. Сглотнув ком в горле, девушка протянула руку к бокалу. Всем своим нутром она ощущала, что нужно отказаться, и никакая информация не стоила того, чтобы творить столь чудовищные вещи. Но она должна была. Должна была выпить человеческой крови, доказывая, что уже готовится принять предложение Аттикуса. С трудом унимая волнение, Гвендолин взяла бокал в руки, готовая к тому, чтобы почувствовать на языке какой угодно вкус. Очевидно, он будет отличаться от того, что чувствуют вампиры, и всё-таки, может, это не так уж дурно, как безнравственно? Гипнотизируя содержимое взглядом, Хирш медленно поднесла фужер к губам, делая совсем небольшой глоток и тотчас прикрывая глаза. Солоноватый, железный, кислый и даже немного горьковатый. Аттикус очарованно взирал на неё, не меняя положения и явно дожидаясь вердикта. Отняв бокал ото рта и облизнув губы, Гвен активно закивала головой, как бы давая понять, что это вполне себе сносно. И это действительно было сносно. Даже не так страшно и мерзко, как могло показаться, но вряд ли девушка призналась бы себе в этом. Для пущей убедительности, она сделала ещё один глоток, но прежде чем затормозить, помедлила. На мгновение замерев, она попробовала заставить себя проглотить это, чтобы угодить Аттикусу, но злоба, голод и полное непринятие происходящего на её глазах обряда взяли вверх. Гвен резко отшвырнула бокал и, прежде чем кто-либо успел среагировать, выплюнула набранную в рот кровь ему в лицо, окрашивая его в алый. — Мерзость редкостная, — прошипела она, оголяя зубы в крови. — Уж лучше бы я съела грёбанную курицу по-сингапурски или даже самый чёрствый чизбургер с автозаправки, в котором подошва вместо котлеты. Да, с удовольствием съела бы такой чизбургер. Аттикус яростно свёл брови, готовясь сделать прыжок вперёд, как вдруг послышался оглушительный звон разбивающихся вдребезги стёкол. Из-за задвинутых занавесок ярким пятном выскочило нечто наподобие собаки, а осколки брызнули во все стороны, сверкая при свете оставшихся на столе свечей. Железное подобие собаки издало лай, вставая в позицию обороны и явно заставляя главу вампиров замешкаться. Глэдис подлетела к окну, раздвигая шторы, но прежде, чем успела раздвинуть их до предела, замерла, издавая хрип. Её пальцы, завершающиеся острыми коготками, разжались. Вампирша пошатнулась и, словно срубленная осина, повалилась на спину. Гвен вскочила из-за стола, перегибаясь через него и обнаруживая, что в центре бледного, словно мел, лба зияет багровая дыра. Следом за псом в окно залез кто-то ещё. Сгруппировавшись, мужчина чуть ли не влетел внутрь, ловко приземляясь и выпрямляясь во весь рост. Исаак. Иссак всё-таки пришёл, чтобы спасти Гвен. Вот только как же, чёрт возьми, невовремя.

II

Дротики Исаак давно отстрелял, петляя по коридорам и комнатам особняка. Кровососов здесь оказалось гораздо больше, чем он думал — и было много упырей низшего порядка, «солдат» на службе у более развитых вампиров, обладавших человекоподобных мышлением, чувствами, собственной культурой, развитой эмпатией, в чём церковь сомневалась и всем монахам говорила об обратном, но Исаак за всё время охоты убедился в том, что это чистая правда: он часто наблюдал вампирские кланы, семьи и пары и любил убить одного из партнёров, чтобы затем всласть покуражиться над оставшимся в живых, убитым горем, с затуманенным сознанием кровососом. Чтобы прорваться сквозь этот заслон и найти комнату, в которой держали узницей Гвендолин, Исааку пришлось много убивать. Он делал это быстро и незаметно, потому что понимал: здесь вампиров — целая армия, а он один, и если его поймают, растерзают всей толпой. Следующую долгую ночь, наступившую после дневной вылазки, он провёл в одной из запертых комнат с затхлым воздухом. Взломав замок и спрятавшись за сваленными в углу прогнившими тюфяками и матрасами, покрытыми пятнами крови, Исаак успел даже поспать: он не отдыхал больше двух суток и был страшно вымотан. Когда наступил день и в заколоченные окна проникли лучи слабого света, он намеревался было выйти, однако в коридорах услышал только гулкое рычание и чьи-то истошные крики, и понял, что сейчас не лучшее время для этого. Вампиры совершили очередную вылазку в близлежащие поселения и обокрали их, схватив несколько человек для того, чтобы утолить свой голод: так подумал Исаак. Он слышал человеческие вопли и звериный рык существ, жадно кормившихся кровью. Некоторых из узников, правда, упыри, пировавшие в стенах дома, оставили невредимыми, и Исаак понял, что это была кормёжка уже для высших кровопийц. Для их господ. Чутьё, логика и понимание вампирских порядков подсказали ему: там, где главные вампиры, наверняка он найдёт и Диану. То есть… не её, а отчаянную и пока что безымянную незнакомку, которая рискнула убить шерифа и подменить свою личность. Зачем? Для Исаака это был тот ещё вопрос. Её мотивов он не понимал, хотя они могли быть очевидными — к примеру, она могла работать на противников церкви и охотиться за тем же «глазом Бога», чтобы позже политические конкуренты использовали его в своих целях, либо она продала бы его на чёрном рынке и несказанно озолотилась. Впрочем, неважно всё это — особенно ему. Он хотел узнать имя, одно только имя. Имя было ценнее всего. И если в его коллекции такого ещё нет, женщине этой очень повезёт. С приходом сумерек, а затем и сгустившейся ночи Исаак, набравшись терпения, проследил за тем, куда несут живую пищу. Людей предварительно связали, полностью обездвижив: там было четыре женщины и четверо мужчин. Исаак ни к одному из них не проникся сочувствием, но прочёл про себя краткую молитву об упокоении их душ, а затем, поглядев на наручный маячок, отметил, что Молох давно ждёт его сигнала снаружи дома и не вмешивается только потому, что Исаак не отдал приказа. У Исаака при себе был специальный свисток, звук которого могло уловить только чуткое ухо модифицированной твари, такой, как Молох. Обычный собачий свисток на частоте в почти двенадцать тысяч герц услышали бы все упыри, но этот был ещё тоньше, ещё выше — спасибо разработкам святой церкви. Подняв серебряную цепочку с груди из-под брони, прикрытой курткой, Исаак приготовился дать команду в любой момент. Он бесшумно следовал за упырями, которые перемещали пленников по коридорам, и крался за ними так, словно сам был одним из них. Затем он подметил, что некоторые сколачивают большую процессию, весьма забавную в своей чудаковатой торжественности, с его точки зрения: подхватив на руки одного из мужчин, связанного как агнец для жертвоприношения, они направились к неприметным дверям, за которыми была целая анфилада входов и выходов. Исаак удивился тому, как особняк был огромен внутри, хотя казался далеко не так велик снаружи. Какая-то архитектурная магия, не иначе. Он сразу понял, что это именно те твари, которых он так дожидался. Чудно выходит, чудно! — усмехнулся про себя Исаак, заботясь только о том, чтобы незаметно подчищать за собой следы и убивать упырей, которые могли бы помешать его дальнейшему продвижению по коридорам. Плохо было одно. Хотя он старался подбирать серебряные дротики, чтобы таким образом возобновлять ресурс для АТ-14, но получалось это не всегда — мешали лабиринты узких ходов, по которым предстояло ориентироваться. Проникая вслед за вампирами по тайным лазам и следуя их путями, Исаак прокрался за процессией, понимая, что они несут человека в пиршественный зал, где тому вскроют артерии и выпьют досуха. Он проигнорировал саму мысль о том, что несчастного можно было спасти. Нет, никто из похищенных это место больше никогда не покинет. Он сюда приехал не чтобы помогать им: цель у него другая. У церкви — другая цель. Ловко вскарабкавшись по стене под потолочные балки, затянутые тенётами и тенями, он, даже не будучи сверхчувствительным к запахам упырём, ощутил смрад от множества вампирских тел и железистый вязкий аромат крови, который сгустился в воздухе. Усмотрев в стене едва заметный выступ, Исаак проследил за тем, как процессия со своей добычей промаршировала внутрь и скрылась за тяжёлыми дверьми, в которых он уловил величественное мелькание богатых нарядов и блеск свечей. Вампирский конвой замкнул шествие и застыл перед этими дверьми, не намеренный никого туда впускать. Отлично. Он и не с парадного заходить собрался. Исаак, ловко балансируя вдоль стены и стелясь по ней, сам как призрак, проскользнул под крышу, а там, тише тихого, вернулся обратно в глубину дома, устремившись так быстро, как мог, в одну из пустых комнат, и оттуда в окно. Он знал, что делать дальше, и, оставшись один, как хищник, почуявший лёгкую добычу, плотоядно дёрнул верхней губой. Он откинул мелко заплетённые косички назад, открыл окно и прежде, чем выскользнуть в траву, покрытую ночной росой, поднял серебряный свисток.

III

Убить — пульсировало в мозгу Молоха. Убить их всех по приказу Хозяина. Убить — во имя него, и никому не давать пощады. Он услышал чутким собачьим ухом двойной посвист. Это означало направление, маркировку того, кого трогать нельзя. Чудовищная гончая быстро обозначила себе эту цель, которую требовалось защищать — а всех остальных можно было рвать на куски, и это ему нравилось. Его мощное кибернезированное тело, стократ усиленное и обретшее те же способности, какие были у самого сильного из упырей, словно пуля пронзило окно, и стекло брызнуло во все стороны, орошая пол и толстый ковёр у холодного камина. Исаак влетел вслед за ним, не давая никому опомниться. С бёдер он снял два кольта, прокрутил барабаны. Патроны в них были из чистого серебра. Два выстрела — два трупа. Исаак не знал, есть ли у него время на перезарядку: пока что точно не было, и он вынул из ножен, опоясавших мускулистые ляжки, серебряные лезвия, блеснувшие ночным холодом в свете луны, льющемся из разбитого окна. Упыри бросились на него волной, ревущей и яростной, но он уже в окне успел убить одну высшую вампиршу — и его сердце не возрадовалось. Оно было холодным, поскольку его могло обогреть только убийство человека, а эти твари — они заслуживали сухого молчания или забвения, и больше ничего, кроме этого. Девушка, назвавшаяся Дианой, была там, рядом с высоким статным вампиром, по всей видимости — лидером Высших. Исаак мельком скользнул по ней взглядом. Ну да, обрядили её в невесту, скорее всего, себе на потеху, а может, для жертвенного ритуала — кто же их знает, у них с ним разные обряды и боги. Проблема была в том, что Исаак при всей своей человеческой природе оказался существом куда более кровожадным. Он выпотрошил упыря одним ударом клинка от паха до горла, и тот осыпался прахом, застлав Исааку глаза лишь на мгновение. Из праха этого выступили две другие твари — но Исаак перерезал им глотки, а затем развернулся, почуяв врагов за своей спиной. Одного из них повалил весом своего могучего тела Молох: глаза его горели карбидно-красным, он был что воплощение адского демона: ироничное сравнение для существа на страже у инквизиции. Исаак вогнал заострённый шип на другой стороне клинка, напоминавшего укороченную косу с прямым лезвием, в загривок одному из упырей, а вторым клинком пронзил ещё одного насквозь. Никто Исаака не щадил, с ним не вели бой по правилам. Это была жестокая отвратительная мясорубка, и на него бросались скопом, только вместо крови горы праха овеивали страшного церковного жнеца, проходя сквозь него, как измождённые, покалеченные вампирским вирусом души тех, кого кровососы обратили в себе подобных. Один удар, второй, третий… Высшие вампиры волновались, не зная, как подступиться к церковнику. Никто не хотел попасть под раздачу, и Исаак, поняв это, мрачно восторжествовал. Высшие не хотели марать руки и надеялись задавить его числом упырей, которых созывали во всё больших количествах в свою залу. Они вваливались в высокие окна, они вбегали в двери, и наконец Исаак вынужден был вскочить на стол для трапезы и пинком свалить с него лакированную доску с мертвецом, которого выпить не успели. Один из упырей бросился на Исаака и впился зубами в бедро, но не прокусил кожаную уплотнённую броню. Второй упырь накинулся на спину. Исаак взял его в кольцо захвата, стиснул глотку, впился пальцами в кадык и остановил в нескольких дюймах от бешено бьющейся на шее вены. Упыри навалились на него, остальных рвал Молох: счёт шёл на секунды, прежде чем до Исаака добрались бы. Подумав так, он всё для себя решил. — Deus adiuva me, — тихо прошептал Исаак. — In nomine patris. Ac mi, et spiritui sancto. Этому он научился не сам. Старый инквизитор из числа тех, кто застал вампирский массакр одним из первых, показал ему, что нужно делать в тайном боевом искусстве против кровососов, но главным было не ошибиться и держать разум холодным. Мышцы, напряжённые донельзя, дрожали и вскипали от боли. Исаак держал обоих упырей подальше от себя за глотки, но они яростно лязгали челюстями, пытаясь разорвать его броню, а потом и плоть. «Почему на меня не нападают Высшие?» — подумал Исаак. Упырь ударил его под колено, и он встал на другое, пока не получил удар во вторую ногу и не преклонил оба колена — со стоном боли. Сейчас самое время — наброситься всем вместе на одинокого опасного церковника и уничтожить. Но что, если они не хотят его убивать сами? Что, если смотрят и забавляются, желая, чтобы его прикончили низшие твари в качестве мести за убитую подругу? «Я для них существо второго сорта?» — яростно сообразил он. Да, они не хотят марать о него руки. Исаак вздёрнул подбородок, медленно обнажил зубы, показав их упырю, который был всё ближе и ближе к нему. Молох завизжал позади, его свалили со стола, на него набросились всей упырской стаей. Тогда-то Исаак бросил короткий пронзительный взгляд на девушку, которая стояла возле лидера кровососов, и увидел, что кожа её была цвета белого, совсем как платье, которое так неуместно смотрелось в этой обстановке и именно на ней. — Eicio te, daemon, — промолвил Исаак, мстительно глядя в поблёкшие глаза упыря. Тот не сразу понял, что произошло, но издал короткий болезненный вопль. А затем ещё один. И ещё. Из-под ладоней Исаака повалил дым, который с каждой секундой всё усиливался. Высшие вампиры заёрзали, отступили. Они никогда ещё не видели наложения рук, и для них это было всё равно что магией. Исаак бешено ухмыльнулся. — Ostendisti Domino faciem tuam, et dixisti quam terribilis esset… Упыри в его руках задрожали, съёжились, их заколотила агония. Исаак медленно вставал. Он свистнул, и Молох, наполовину распотрошённый упырской стаей, подскочил на помощь своему хозяину. Его плоти потребовалось немного времени, чтобы заново срастись: особая разработка церкви, которая заразила гельминтов в его теле паразитирующим вирусом вампиризма, способствовала этому. Боевые пластины оплели совсем свежие жилы и мускулы. Молох встряхнулся и мощным укусом разорвал в клочья горло одного из вампиров: зубы его были серебряными, и тот мгновенно рассыпался в прах. — Abscondisti ab illo nomen tuum, sed effugere non potes ab ira eius, ego enim abs te responsum posco: quis es? Упыри распались в пепел. Исаак встал, встряхнул руки, запустил их в кожаный мешочек у себя на поясе и быстро сбрызнул их елеем и миром. При соприкосновении с вампирским прахом на ладонях его зажёгся белый огонь, не обжигающий и не причиняющий никакой боли ему самому. Исаак ухмыльнулся. Он рад был, что предусмотрел такой расклад событий и заранее освятил руки церковными маслами. Только тогда он увидел, что лицо статного вампира с белыми волосами возле женщины его женщины, Исаака, а не этих кровососов исказилось лютой ненавистью и… непониманием? — Убить его! Убить! — рявкнул он Высшим, и те бросились в атаку вместе с упырями. — Quis es, daemon? Dic nomen tuum! — выкрикнул Исаак, окружённый упырями. К нему ринулись ещё и вампиры, но остановились в замешательстве, когда он сложил два перста и первых же из круга низших тварей обратил в ничто одним только скользящим прикосновением. Нельзя было перестать читать молитву, нельзя расконцентрировать внимание: в этом всё дело. Исаак медленно склонил вбок голову, точно кобра, гипнотизирующая свою добычу, и встал в боевую стойку, чувствуя, как добела раскалились мышцы в его теле. — Natura tua contra voluntatem Dei! И девушка. Он видел её глаза там, за скалящимися уродливыми лицами своих врагов. Она смотрела на него совсем иначе, не как прежде, а словно на нечто мистическое, почти более страшное, жуткое, чудовищное, чем сами вампиры. И Исаак понял: они были ей понятны, а он — нет. Это только распалило его, разогнало кровь по телу, и следующих бросившихся к нему вампиров он наложением перстов превратил в прах. — Cum Dominus lucem creavit, in tenebris noctis latebas, anguis in igneo inferno eras, innominati vermes, qui de profundo oceani resurrexerant, creavit. Он впал в транс. Он был что в монастыре, когда святой отец хлестал его кнутами, раскровляя каждый дюйм на теле. И он не боялся ничего и никого. В тот высший миг единения с нечто ему неподвластным, высшим, смертоносным он был даже не самим собой, а тенью себя, призраком, перстом Божьим, гласом Его, и упыри в первобытном инстинктивном страхе мешкали и отступали, с растерянными лицами кружа возле него, боясь атаковать и быть убитыми. А он разил их простыми прикосновениями, зная, что надолго этого преимущества не хватит — но так он сможет убить большинство. — Foedus es! Perditio es creatura! Dominus praecepit tibi ut exires a conspectu ejus, quia abominaris ei. Exite! Вампирский лидер в замешательстве сжал кулаки, шагнул навстречу Исааку, когда его подданные отступили. — Схватите его! Что вы медлите?! — приказал он, но тех охватил трепет. Церковник кружился в вихре пепла и праха, и одежды его окрасились в серый цвет. Он был лёгок, как ветер, гуляющий по вершинам деревьев, и хотя огонь на ладонях его пылал всё меньше, но убивал он так же яростно, как прежде. Однако одна из вампирш, явно желая выслужиться перед своим господином, всё же взлетела по стене наверх, под самый потолок, и спикировала на Исаака, поплатившись за это. Она завизжала, а потом издала горловой стон, когда свалила его на пол и он впился пальцами ей в горло. Она оседлала его бёдра, изогнулась на нём, как в любовной лихорадке, но сгорала заживо, и Исаак, гневно проговаривая слова изгнания, убил её в несколько мгновений. Он одним сильным прыжком поднялся на ноги; здесь были правила боя как в собачьей стае: нельзя никого к себе подпускать, нельзя терять контроля и нельзя падать, нельзя оказаться на полу: он прорывался вперёд сквозь стену упырей, к лидеру, к ней, и кажется, главарь всё понял. Несколько беспомощно и растерянно, стараясь скрыть это, но не в силах до конца так сделать, он взглянул на Гвендолин возле себя. Он любил играть, он играл только по своим правилам, но церковник был не похож ни на одного из охотников, которых он убивал лично, сам. И тогда он принял единственное решение. Схватил Гвендолин за руку, развернул за плечо, сжал так, что в ладони его хрустнули тонкие человеческие кости. Девушка закричала от невыносимой боли, трепыхаясь в его могучих руках, как кукла. Исаак совершил короткую заминку в молитве. Вскинул взгляд. И запечатлел тот миг, когда вампир накрыл своей тенью хрупкое небольшое тело, а затем вонзил в шею изумлённой девушки удлинившиеся клыки, распахнув рот и открыв взору ужасающие хищные челюсти. Исаак не проронил ни звука. Он выхватил кольт, перстами уничтожил тех, кого ещё мог — на кого действовали остатки церковных масел, а затем выстрелил в лоб одному упырю, второму, третьему. Он шёл напролом, убивая всякого, кто препятствовал, и грудь его распирала злоба, потому что у него отобрали добычу. Оттолкнув Гвендолин от себя и напившись её крови, вампир ножом раскроил себе запястье и заставил её сосать свою кровь, прижав к её полуживым губам свою руку. Он торжествующе, взглядом победителя, смотрел на Исаака — белого призрака со страшными глазами, при виде которого уже в ужасе расступались упыри, повергаемые в бегство… и тогда Аттикус коротко кивнул Мод. Он подал ей особый сигнал. Повинуясь ему и недовольная приказом, она, жаждая разорвать на куски церковника, набросилась на него со спины, повалила и нанесла могучий удар в основание шеи, а затем пронзила его бок длинным кинжалом и ударила снова. Исаак не упал сразу. Он врезал вампирше, оплётшей его своим телом, затылком в лицо и услышал её полный боли вой. Затем спихнул её с себя, но на него накинулись ещё двое — и он, получив удар по голове, наконец провалился в темноту. И забвение. Надеясь, тем не менее, что не умер, ибо впервые захотел убивать вампиров.

IV

— Туша. Мерзкая туша. Он почувствовал на своём лице какой-то сгусток влаги. Это был плевок. Плевок. Унизительно, но стерпеть унижение можно — терпели же святые в житиях и не такие вещи (и не от таких тварей, греховных по самой своей сути). Женщина, назвавшая его тушей, взялась за что-то в его теле кинжал; это кинжал и провернула лезвие. Исаак очнулся от боли и схватил потрескавшимися пересохшими губами воздух, выгнувшись дугой. — Помолись ещё раз, туша, перед тем, как мы снимем с тебя кожу, — прошептала вампирша. — Довольно, Мод. Аттикус будет недоволен, — произнёс мужской голос. Исаак дёрнул головой навстречу ему и едва приоткрыл отёчные веки. Он только тогда понял, что висел в комнате с пустыми каменными стенами. это похоже на тюремную камеру: ему не впервой такое, он не боится ни боли, ни заточения подвешенным как на распятии. Брякнули цепи в кандалах. Он, висевший навытяжку между потолком и полом, чувствовал, как ломит кости и жилы, как трещат его бедные напряжённые мышцы. Одежду с него срезали, и это было унизительно. Исаак коротким взглядом окинул расплывающийся горячечный мир и судорожно вздохнул, шевеля опухшими от ударов и нехватки воды губами. Сколько он так был прикован? Сколько он держался? Явно не сутки. Явно не сутки… больше, пока пришёл в сознание. — Аттикусу скажем, что он сдох сам от кровопотери, — яростно рыкнула женщина. — Он убил Глэдис. Он убил многих из нас. — Она велела, чтобы он остался жив. — Она здесь никто! — Она — наша королева! — прогремел второй вампир, и оба зашипели друг на друга, как рассерженные змеи. Вдруг отворилась дверь: Исаак увидел слабый столб тусклого света, брошенный на пол его камеры, и сделал короткое движение горлом. Проглотить ком из застывшей слюны не удалось. По обнажённому телу пробежал сквозняк. Захотелось сжаться, а не висеть тут вдоль стены распластанным, как лягушка, по рукам и ногам. Ему так хотелось бы уронить голову на какую угодно поверхность, почувствовать точку опоры, но нет: он не касался ни дюймом тела той несчастной стены, у которой был так близко. Его вес удерживали только собственные запястья и лодыжки, а ещё — цепи, безмолвные стражи. Исаак не боялся умереть. И не боялся боли. Он и сейчас наслаждался ей какой-то частью своей извращённой плоти, своего болезненного сознания — но вымученно уронил голову на грудь, не в силах просто держать её. В камеру вошли двое. Исаак исподлобья поглядел на них: по силуэтам он понял, кто это. Высокий и статный — мужчина. Хрупкая и маленькая, тонкая, в пышных одеждах — женщина. Его слуха коснулся их шёпот. Затем женщина подошла. От неё разило холодом. Не обычным: ледяным, таким, что в этих тисках сжимались кости. Исаак никогда не ощущал ничего подобного даже от Высших вампиров и запоздало подумал: они назвали кого-то своей королевой. У них есть королева? Занятно. Прежде вампиры никому не подчинялись и жили этакой кровожадной, контролируемой только редкими лидерами ордой. Потому их и было легче перебить. Они не были консолидированы под чьей-то единой властью. Внезапно вампирша коснулась его щеки. Другую руку она положила ему на грудь, и он задрожал от холода и от боли, скрутившей внутренности. Его человеческая сущность сопротивлялась ей. Его тело, освящённое столькими молитвами, было что плоть упыря, боровшейся с прикосновением двух перстов в елее. — Исаак, — сказала она очень тихо. — Исаак, это я. Я. Он сумрачно взглянул на неё. Едва разобрал лицо. Бледная тень, не больше, и два чёрных провала глаз. А ещё — алый рот с полосой бритвенно-острых зубов, и голос… знакомый голос. Он мучительно вспомнил, что она солгала ему, назвав чужое имя, и прошептал это. Она улыбнулась. Он распознал и это. У неё были слишком яркие губы, чтобы не понять: то была именно улыбка. — Я солгала, потому что хотела охотиться на вампиров, как это делал ты, — ответила она. — Но теперь это неважно. Как видишь, совсем неважно. «Сколько прошло времени?» — подумал он, зная, что для обращения нужен не один день. Силы покидали его. Он умирал. Он не знал, сколько ему ещё было отведено минут и часов на этой земле, но во всяком случае, хотел услышать только одно. — Так назови настоящее имя, — прошелестел он, почти не дыша. Блеснул нож. Она поранила себе руку. С коротким кивком поднесла её к его рту и прижала, окропив губы собственной кровью. И ответила, поняв, что иначе он не станет пить. — Гвендолин.