Смоль и кровь

При выписке из госпиталя Билли отдают до смешного толстую стопку распечаток — и каждый листок исписан сложными медицинскими терминами и кодами из МКБ. В эти словечки Бутчер не вчитывается, зачем, всё равно нихера не поймёт; всё равно между строк видит невидимое, будто бы выведенное лимонным соком во время игры в шпионов, громкое и ёмкое

«тебе пиздец».

Сначала ему даже нравится. Билли кажется, что испытывать боль очень по-человечески, а такую сильную, разнообразную и обволакивающую — в особенности. Ёбаным суперам ведь не понять, каково это, когда тебя без остановки ебут в мозг то ли поршнем, то ли отбойным молотком, а ты сам выблёвываешь и высираешь одновременно все внутренние органы — и от этого Билли Бутчер, всё-ещё-человек, получает извращённое удовольствие, из-за которого хочется по-свиному верещать. В статуэтке бульдога вместо капсул с радиоактивной херотой теперь хранятся оранжевые баночки из-под рецептурных обезболов [достаточно далеко от дивана, чтобы у Бутчера оставалась лишняя мотивация подвигаться], и Билли трижды за день справляется с задачей до них добраться, но однажды его ноги делаются ватными, а голова почти раскалывается от нового приступа. Статуэтка бьётся крупными осколками явно не на счастье, Бутчер падает на них плашмя и режется, смотрит пустым, почти пластмассовым взглядом в потолок и чувствует в уголках глаз собирающиеся слёзки. Себя не жалко, статуэтку — очень. Вот бы сейчас обнять Террора. В припадке время причудливо искажается, и Билли кажется, что с момента его падения прошло несколько часов. Он терпит — на стиснутых зубах, стоически, утирая слёзы — то вытягивается жильной струной, то сворачивается клубком, пытаясь найти позу покомфортнее, давит взмокшей под рубашкой спиной осколки, но боль не стихает ни на секунду. Это хуже всего, что Бутчер когда-либо ощущал на своей туше; хуже лихорадки в очередном Пескостане, когда на километры вокруг не сыскать ни одного доктора, а товарищ по оружию способен разве что подать воды и разрядить цельнометаллическую coup de grâce меж глаз; хуже ломок между дозами V24, когда потроха сами просятся наружу, а лазерные разряды выжигают веки изнутри; хуже первой после пропажи Бекки простуды, когда от озноба гудит голова, температура прибивает к кровати, а рядом нет никого — ни-ко-го — кто мог бы утешить, поцеловать в горячий лоб и сходить за лекарствами. Билли утешает себя тем, что не выдерживать такие страдания и сдаваться — тоже, в общем-то, по-человечески, а затем достаёт из кармана брюк нагревшийся об бедро мобильник.

***

Мари зажимает дверной звонок и не слышит за стенкой трели — сломали или отключили специально. Она заносит кулак, чтобы постучаться, но от лёгкого толчка дверь приоткрывается сама. Не запирать замки ужасно неосмотрительно, решает Моро, но в этом есть что-то бутчеровское — в конце концов, вряд ли его пугают грабители с простенькими пушками наперевес, а от неприятелей посильнее и поебанутее не спасут даже два полных оборота ключа. В квартире царят тишина и полумрак — окна плотно зашторены, светильники не горят — Мари ступает наугад, прислушиваясь к шуму крови и хрипу чужого сердца. Вот под подошвой что-то хрустит, а в воздухе всё сильнее тянет сладковатой гнилью, и Моро опускается на одно колено, наслепо нащупывая лежащее на полу тело. Пальцы ложатся на тяжело вздымающуюся грудь, спешно оглаживают чеканку ключиц и поднимаются выше. Билли не издаёт ни звука, не стонет и не пытается выдавить из себя что-нибудь гадко-саркастичное вместо приветствия, но Мари чувствует, как выравнивается его дыхание и расслабляются мышцы. Бутчер ей доверяет. Моро самой себе — нет. Этот приступ сложнее предыдущих, и от напряжения Мари начинает подташнивать. В её руках — вытекающая прочь из тела жизнь, такая хрупкая и слабая; Моро прислушивается к её пульсации, растворяется в настойчивом касании к вискам и бежит по венам. Внутри что-то лопается, почти взрывается магниевой вспышкой, из-за чего Мари испуганно вздрагивает, хватает от ужаса воздух ртом, боясь поднять взгляд и увидеть мёртвые, затянувшиеся паволокой глаза навыкате, но Билли... улыбается. По-настоящему, по-доброму. — Молодцом, — он едва шевелит губами, вымотался ужасно, но всё равно смотрит так тепло и одобрительно, и Моро стыдливо прячет взор в складках пёстрой гавайки. Позабытое чувство из детства царапает гортань, щекочет под языком и расцветает бутоном красного мака около солнечного сплетения. Её давно не хвалили, а так искренне и даже восхищённо — никогда вовсе. Значит, вот, каково быть настоящей героиней. Она хочет услышать такую похвалу снова. Обязательно его голосом.