Исповедь греховных

      Это вновь происходит. Вновь его пленит чернота да боль в теле. Кости ломаются. Он не способен открыть глаза. Что бы он не сделал — вокруг окажется лишь темнота и ничего больше. Воздух — бездны скверной полон, въедается в лёгкие ядом. Он разъедает его кислотой, как осквернение разъедается святыней. Его жизнь оказывается на краю того самого обрыва, к которому он так стремится.       Но он главный герой в своей истории.       Они не умирают.       Они страдают на дне колодца, подбирая свои сломанные конечности да вдребезги разбитые кости. Они не плачут из-за нескончаемой боли, к которой стоило бы давно привыкнуть. Они не умирают, как бы этого не желали. Они — это Эндрю Миньярд, чье тело оказывается на дне обретения греха. На дне, которое оскверняет тебя, закрывает путь на тропу исцеления и искупления греха. Дно колодца, которое ждёт твоего желания — твоего последнего жизненного вздоха, а после — смерть.       Смерть никогда не коснется его.       Если только…       Дым.       Слишком знакомый. Слишком желанный. Его смрад был ощутим, даже если бы Эндрю отрубили голову. Он осознал, что рядом обладатель тех самых циановых глаз. Он не почувствует его, но смрад скажет — он здесь. Рядом. Бродит призраком в дыму, ходит вокруг да около тела Эндрю, осматривая его.       Эндрю — больше не Эндрю.       Он — сломанная кукла с оторванными конечностями, которая так и остаётся в сознании. Его тело сломано. Не может сказать, что именно у него больше не живое, ибо лежит мертвым на земле. Лежит, да чувствует агонию. От нее желанно кричать. От нее желанно умереть.       Но он всё ещё в сознании.       Он все ещё живой.       И слезам желанно течь по щекам, обрамляя его мокрыми порезами, да единственное, на что он был способен — чувствовать. Ни одного движения сделать было невозможно. Нереально. Если он попытается — исчезнет. Перестанет существовать. Он сломает себя. Его тело рассыпется в прах, но он все так же останется живым.       Все так же в сознании.       Будет он пеплом — ему жить.       Господь, наверное, ненавидит его, раз не даёт увидеть тот свет, али наоборот, он дожидается чего-то от Эндрю. Он даровал ему какое-то предназначение, и теперь ему не суждено умереть, пока оно не будет выполнено.       Эндрю с каждым днём всё больше молится не на искупление грехов или на жизнь, а на смерть. Он молит Бога на коленях: «Господь Всевышний, позволь мне ощутить покой».       Его не слышат. Уже который раз он оказывается на дне, где его вновь встречают голубые глаза.       — Я заждался тебя, мой свет, — взирают они на Эндрю сквозь мрак и дым. Голос этот не нежен, он лишь кажется таковым.       Оказывается, глаза Эндрю открыты. Он не может говорить, а фантомные черные руки, принадлежавшие никому иному, как дьяволу, легко касаются его тела. И спокойствие разливается по нему, и кости трещинами больше не сквернят. Боль оказывается лишь мимолетной иллюзией, которую отбирают. Эндрю не становится лучше, он продолжает бездыханным телом на дне колодца лежать, да в мыслях загадывать желание: хочу умереть.       Хочу умереть. Хочу умереть. Хочу умереть.       — Мой свет, мой свет, — повторяет да повторяет голос, находясь где-то рядом, но так далеко.       — Кто ты? — разбито шепчет Эндрю из последних сил. Он старается заставить свое тело шевелиться, но оно слишком разбито, чтобы даже пытаться.       — Не помнишь, как сам меня и призвал ради собственной защиты? — скверность. В этом голосе было что-то неправильное. Что-то не правдивое и жестокое. Обман. Тон обманчиво ласков, а за ним прячется хитрый смех. — Вставай, мой свет, я помогу тебе! Вставай-вставай… — почему-то Эндрю хочет верить, что это забота, но сердце, цепями лихо связанное, твердит, что это — зло. Ужасающее. Голос был неправильно весёлым. Натянутым. Ненастоящим.       Эндрю ощущает, что дым становится ощутимым. Он превращается в прикосновения рук, которые тянут его, как марионетку. За нити. И он покоряется. Слушается и даже не пытается выбраться из своеобразного плена, проглатывая любую возникшую боль. Его прижимают к стене, он все ещё на дне сидит, жмется к стене и глазами кое-как пытается найти того, кто с ним говорит.       — Я не помню, — выдыхает он, и затылок легонько бьётся об каменную стену. Здесь нет трупного запаха. Здесь нет крови. Здесь нет ничего. Кромешная тьма да боль, которая всего-навсего как звёзды на ночном небе. Они есть, но они — обыденность, на которую не обращают внимание. Но на звёзды тяжело не посмотреть. Они неимоверно красивы, как и глаза того, кого он искал.       — Прости… — без капли жалости раздается из темноты, и Эндрю отчётливо слышит улыбку. Ухмылку. — Мне пришлось питаться твоими воспоминаниями, чтобы выжить. В этом монастыре таких, как я, не любят…       — Кто ты? — снова повторяет Эндрю, почти сразу забывая о том, что такой вопрос уже произносил.       — Тот, кто защитит тебя, — и вот, из мглы и дымовой завесы показываются те глаза, за коими Эндрю гнался, которых остерегался, и коих желал. Он начинает смотреть в них, а после кое-что проясняется: он видит очертания лица. Он видит неимоверную красоту перед собой, от который кровь стынет. Она завораживает. — Но…— тянет он, приближаясь к Эндрю подступающей опасностью. — Доберись к одной книжонке, она держит меня взаперти пророчеством, как и колодец желаний этот. Помоги мне, и тогда я смогу быть всегда рядом с тобой, быть ближе к тебе, оберегать тебя, ты ведь этого желаешь?       Нет. Эндрю ничего не желает, кроме смерти. Он не желает никакой защиты. Ему нет от чего обороняться. Его не от чего защищать. Он согласен лишь на смерть. И уже однажды умолял о ней у этого невиданного. Желал ее всем своим телом и душой, и до сих пор желает. Но этот невиданный напрочь не даст ему умереть. Он отбирает у него боль, отбирает у него воспоминания, отбирает у него возможность умереть. И Эндрю остаётся лишь почувствовать его касания у себя на коже.       Руки такие фантомные, но реальные и хладные, прикасаются к его коже и это обжигает. Нет, не Эндрю. Невиданного. Его фантомные руки начинают дымиться ещё больше, словно Эндрю заставлял их гореть, словно Эндрю был огнем, кой прикоснулся к пергаменту, заставляя его полыхать. Кажется, невиданный на это и вовсе не смотрит. Не обращает внимание, когда при их прикосновении в темноте начинают всполыхать огни света. Они не приносят вреда, нет. Лишь тепло и свет.       Возможность увидеть отчётливое лицо перед собой. Невиданный смотрит на него, да пальцем по щеке гладит, будто убирая будущие слезы, кои вот-вот потекут с глаз Эндрю. Но он не ощущал даже чего-то отдаленно напоминающие на чувство подкатывающих слез. Он открыто наслаждается глазами небесных чертог, наслаждается тем, как они искрят. Эндрю не может перестать завороженно глядеть в них.       Там прячется вся вселенная. Весь мир наш насущный. И это прекрасно. Эти глаза прекрасны. Его прикосновения являются запретным плодом, кой так и хочется отобрать. Присвоить себе. Скрыть с глаз долой да полностью позволить окунуться в кладезь греховных забвений.       Его рука кое-как тянется, чтобы прикоснуться к ладони невиданного, чтобы почувствовать его дымчатые касания, что сразу рассыпались призраком, но он чувствовал. Чувствовал эти нужные касания, которые приводили его в чувства.       Они встречаются взглядами, и на лице невиданного тянется улыбка.       — Помнишь, что я тебе однажды сказал, мой свет? — его пальцы легко касаются прядки волос Эндрю, да осторожно убирают ее за ухо, при этом не касаясь кожи. Голос все так же дурманит, все так же пленит, но ужасно обманчиво нежен. — Загадай желание.       Эндрю не помнит слов, кои были сказаны ему когда-то. Но он чувствует их на языке, чувствует, как кто-то достает эти слова из разума и подсказывает.       — Я хочу, чтобы все это прекратилось.       И невиданный приближается к нему слишком близко. Столь близко, что между ними пестрит яркий свет, исходящий от касаний. Это огонь, но он безопасен. Он оказывается светом в конце туннеля, оказывается надеждой, той угасающей с каждым днём, за которую Эндрю неосознанно хватается.       А после, он чувствует прикосновение к губам.       Слишком нежное. Оно пленит своей искрой, своим изяществом и неимоверной красотой, которая жизнью движется по его телу. Невиданный целует его, легонько проходясь по губам своими нереальными. Его касания были чем-то, что возвращало Эндрю чувство жизни, чувство свободы и безопасности. Дьявол целовал его так, словно нежно и тихо нашептывал проклятие — привязывался к Эндрю. Связывал их души, чтобы они слились воедино, чтобы их тропа была единой. Куда один — туда другой.       — Я вернусь к тебе, — шепчет в самые губы невиданный. Эндрю не может открыть глаза, потому что это слишком ярко. Слишком ослепляюще. — Обещаю. Господу нас не разлучить. Больше никогда.       И целует. Вновь целует Эндрю, но растворяется, словно его и не существовало. Словно это был поцелуй спящей красавицы, но иначе — Эндрю терял сознание от него. Больше нет того ослепляющего света. Есть только темнота и чьи-то голоса. Ничего больше.

***

      Голоса исчезают. Все исчезает, когда его ужасающе тяжёлые веки поднимаются, а глаза слепит от керосиновой лампы, что стояла на прикроватной тумбе. Из нее полыхает дым, такой знойный, и в глазах рябит. Боли нет, потому что она ушла из него, осталась где-то на дне колодца озвученным желанием. Где-то в поцелуе, в растворимой сказке.       Это было так странно: не чувствовать боли в конечностях, не чувствовать ломающихся костей и тревоги. Это было так странно… Чувствовать спокойствие. Все это время его не было. Все это время Эндрю ощущал лишь озноб по всему телу, тревогу и боль. Неимоверную. Она с каждым днём разрасталась по всему телу, становилась невозможной и ужасной, надоедая и становясь обыденностью. И тогда-то он осознает, что боль была для него столь обыденной, что сейчас спокойствие казалось чем-то пугающим.       Он понимает, что у него есть силы, чтобы встать с кровати, чтобы встать на ноги. И это не оказывается чем-то сложным. Ощущение лёгкости счастьем подрагивает на кончиках пальцев, и он чувствует себя хорошо. У него нет того страха, что над ним сейчас окажется надзиратель, у него нет паники от предстоящего наказания, которое вмещает в себе что угодно. Он слыхал о том, что многих монахов лишают возможности ходить несколько недель, кочергой выжигая кресты на ступнях. Рене однажды обратила внимание на крест, кой был выжжен сзади шеи. Но он не помнит, каким образом тот появился.       Теперь-то ему известно, почему он все стремительно забывает. Это дьявол его воспоминания забирал и питался ими, чтобы выжить. Это он вытеснял его разум и иногда брал верх над ним. Теперь внутри него, кажется, пустота. Нет чувств. Нет ничего, что могло бы хоть намекнуть ему на то, что он жив.       Он словно оказался на том свете, не чувствуя ни боли, ни эмоций. Ничего. Он оказывается сплошной оболочкой чего-то, что просто движется. Просто существует.       Эндрю осматривает комнату, когда встаёт с кровати без каких-либо проблем. Он глядит на стол, а там лежит книга. Такая знакомая. Ужасающе знакомая. Как и ее название.

ИСПОВЕДЬ ГРЕХОВНЫХ

      А меж страниц виднеется ленточка, которая заставляет его остановиться. Замереть да проникнуться лёгким любопытством, которое распространилось по телу слишком резво. Оно ударяет в голову, и Эндрю ничего не может с этим поделать, кроме как действительно пойти по тропе своих желаний и почитать.       Он открывает эту книгу и видит множество странных нечитаемых символов. Знает о пророчестве, о котором так пекся Кенго в низах монастыря. Оно спрятано где-то меж этих страниц, дожидаясь, пока его обнаружат да зачитают. Эндрю пальцами проходится по странице — она давняя. Бумага хрупкая. Наверняка эта книга была достаточно древней.       Полистав пару страниц, Эндрю осознает, что каждая страница была выделена для пророчества. На одной стороне оно было хорошее, радующее глаз, предвещающее хороший конец, но вторая сторона гласила о плохом конце. О неминуемой гибели, которая вирусом распространится по всем ближним землям, что каждый, ступив на эту землю, будет обречен на ужасный конец. И вся книга была исписана цифрами да монастырями.       1930 МОНАСТЫРЬ       ОГНЕННОЕ МАРЕВО       1931 МОНАСТЫРЬ       ДРЕВЕСНАЯ ВИСЕЛИЦА …       2005 МОНАСТЫРЬ       БЕЛЕСОЕ ПЛЕНЕНИЕ       2015 МОНАСТЫРЬ       КУКОЛЬНОЕ ЗАЗЕРКАЛЬЕ       Это не года монастырей, это их количества, их номера. Многих номеров попросту нет, и они пропускаются с огромными отрывками. Сейчас 1941 год, и Эндрю находится в 1930 монастыре, которому пророчество этой книги предвещает огненное марево. И каждому монастырю было предвещено свое пророчество на страницах этой книги.       Господь был автором этой книги? Кто ее написал и почему она оказалась сейчас рядом с ним?       Он читает то, что относится к монастырю, в котором он сейчас находится.

1930 МОНАСТЫРЬ

ОГНЕННОЕ МАРЕВО

      Да пребудет спасение в обрамлении родственной крови, да почувствует он неладное деяние в стенах святых, узнает спасение все об агонии мглы, да примет он царствие греховное, тогда-то смерть в обрамлении огненного смрада ступит на тропу искупления — да пламенит святыня сих земель. И каждого охватит этот смрад смертью искушения своей, якоже спасение окажется в пучине темной бездны, падая во мрак желаний.       Вторая половина страницы вырвана. Ее нет.       Нет, наверное, молитвы, кою стоит зачитать, о которой твердит пророчество с хорошим концом.       Да пребудет спасение в обрамлении родственной крови, да почувствует он неладное деяние в стенах святых, узнает спасение все об агонии мглы, да примет он царствие греховное, тогда-то смерть в обрамлении огненного смрада ступит на тропу искупления — да пламенит святыня сих земель. И каждого охватит этот смрад смертью искушения своей, якоже только спасение не охватит в пучину собственных объятий марево огня, зачитая исповедь греховную единожды, да сможет освободить от дьявольских бразд свое желание да жизнь сих святых земель.       Он всё ещё не понимает, о чем говорят эти слова, он все ещё не знает, стоило ли этому верить, ведь все казалось вымыслом. Все казалось неправдой, но выглядело именно ею. Те слова Ваймака и Кенго, которые сильно тревожились по этому поводу, не могли быть просто так. Это имело смысл. Имело истину.       И Эндрю понимает, что он имеет отношение к этому пророчеству, потому что так твердят строчки, в коих сказано о бездне и мраке желаний. Разве не это с ним только что произошло? Он сам позволил своему телу упасть на дно колодца желаний, окунуться во мрак и почувствовать дьявольские касание, кои определенно являлись гибелью этого монастыря. Он не знает, что ему делать.       Стоило вообще как-то действовать? Эндрю закрывает книгу, не желая читать больше ничего. Ему этого достаточно.       Достаточно знать, что смерть нависает над ними. Достаточно понимать, что он желает смотреть в ее голубые глаза. Он и подумать не мог, что в их голубизне будет прятаться что-то подобное. Он видел там лишь… Что он в них видел? Ничего, кроме голубизны. Вдруг он понимает, что только в голосе можно было услышать скрытый мотив. Услышать что-то злорадное и хитрое, но не в глазах. Глаза — зеркало души, и у невиданного они были пусты.       Ему больше не хотелось даже знать о существовании этой книги.       Он не будет ей верить.       До последнего не будет.       Книга осторожно закрывается. Так закапывают могилы, закидывая их землёй. Так закрываются двери в больничную палату, когда человек оказывается при смерти. Так ставят подпись на документе о смерти человека. Так останавливается жизнь. Его сердце делает кульбит, стоит страницам схлопнуться.       Он осматривает комнатушку и совершенно не осознает, где находится. Это место ему неизвестно. Возможно, это был некий госпиталь или же палаты для отлеживающихся. Странно было то, что такое есть в монастыре, где тебя наказывают практически ежедневно, если в монастыре умирают не ежедневно от болевого шока или суицида — он начнет задумываться, действительно ли это место может быть и не столь ужасным. Но, уже будучи здесь, ему становится плевать.       Эндрю не желает сбежать отсюда, но и жить он не желает. Умереть не может. Испытывать боль — обыденность. Его жизнь — это всего-то существование, в котором нет смысла. И надеяться на то, что он когда-то да появится, было бессмысленно. Надежда ускользает меж пальцев каждый раз, когда всполыхает.       Он слышит звон колоколов и что-то в разуме бьётся тревогой. Это как рефлекс, который выработался у него за все это время в монастыре. Если звенят колокола, значит пробуждение, служба, отбой. Но что-то в звоне колоколов было предсмертное. Они были тревожные, неравномерные и звон не прекращался. А орган не играл.       Этого не могло быть. Всегда они сливались воедино, но сейчас он слышит звон колоколов слишком отчётливо. Значит, он где-то недалеко от улицы, не в низах монастыря, что не может его не радовать. Он кое-как осматривает стены в темноте, глядит на дверь, которая была слегка приоткрыта. А за ней коридор.       Знакомый темный коридор, чью темноту пытаются стереть факелы с огнем. И Эндрю слышит, что колокола отдаются с какой-то стороны. Идёт на них, понимая, что движется в молитвенную залу. Один из дополнительных ходов в это проклятое помещение. В место, где он ощутил самую настоящую ненавистную боль. Место, где его тело разрывалось на куски. Место, где он ощущает просто неимоверную тошноту из-за ещё свежих воспоминаний, из-за ещё фантомно ноющей боли.       Эндрю замирает. Это главный зал, где всегда проходили крещения грешников и службы, на которых грешники не имели права присутствовать. Они всегда были в небольших молитвенных залах своих корпусов. Но этот — главный. Большой. По стене которого расползаются трубы органа, и именно из них сочится та самая ужасающая мелодия. Сейчас была тишина. Или звон колоколов и отдаленный человеческий гул. Это было странно.       В монастыре или тишина с криками, или звон колоколов, смешивающийся с молитвой на губах да доносящейся тревогой из органа. Сейчас был бушующий шторм колоколов да чьи-то возгласы. Громкие. Непривычные для слуха.       И он идёт через весь молитвенный зал, огибая его и не рассматривая, потому что будет чувствовать тошноту из-за нахлынувших воспоминаний. Не рассматривает, пока что-то со стороны не привлекает его внимание. Он хмурится, и что-то внутри замирает, когда он останавливается прямо напротив кого-то. Кого-то неподвижного.       Живая скульптура.       Из двух людей… Элисон и Рене?       Что-то внутри Эндрю начинает зарождаться.       Животный страх. Потому что он понимает, что перед ним живая скульптура из мертвых людей. Из мертвых девушек, который ужасающе сильно напоминают ему Рене и Элисон. Это не мог быть кто-то другой, не мог. Он своими глазами смотрит на это и видит именно их, хоть и стоит достаточно далеко, но этого достаточно, чтобы развидеть, как они окаменели, все также оставаясь живыми телами. В них словно вонзили каркас, из них сделали чучело, стоящее для красоты и памяти.       Из них сделали сливающуюся скульптуру. Два тела в единое целое. Два тела, окровавленных собственной любовью, а рты их зашиты. И это видно. Видно эти швы в крови, кои расстилались по лицу, а ещё… У них нет глаз. Они широко раскрыты, но глазных яблок не было. И это настораживает.       Настораживает то, что это кто-то сделал. Кто-то жестоко убил Рене и Элисон, делая из них единую окровавленную скульптуру. Кто-то сделал это и поставил в молитвенном зале как самый страшный грех, над которым стоило молиться да молиться.       Эндрю чувствует, что земля уходит из-под ног.       Он не знает, что делать. Кричать? Звать на помощь? Никого нет. Зал пустовал, и это тоже было ужасающе странно. Такого никогда не было. Не было того, что в зале ни души. Стоило найти хоть кого-то, кто скажет ему, что это очередной сон. Это — нереальность, которая просто преследует его. Он сейчас проснется.       Нет. Нет, Эндрю, пойми. Это реальность.       И для него это становится почти сразу известно. Он принимает это, ведь понимает, что все возможно. Всë. Он делает шаг вперёд, все так же смотря на окровавленную скульптуру из Рене и Элисон, чувствуя, как сердце бьётся все сильнее и сильнее. Оно вот-вот сломает рëберную клетку.       Шаг. Судорожный и неуверенный, перетекающий на бег. Он бежит к главному выходу из этого молитвенного ада. Он бежит от вида этой скульптуры, почти не видя, что бежит прямо по коридору и к выходу из монастыря. Настолько ярко, что это почти свет в иной мир. Он потерял дар видеть на несколько мгновений, пока не столкнулся с кем-то, возвращаясь в реальность.       Это все происходит столь быстро, что он не сразу осознаёт, что кто-то крепко держит его за плечи, сжимая. Эти прикосновения не приносят дискомфорта, наоборот, ему удается быстрее прийти в себя и наконец увидеть мир таким, каким он является.       — Осторожнее, мой свет, нельзя же так по коридорам бегать, — слышит Эндрю знакомый голос быстрее, чем смотрит на того, кто его придерживал. Его тревога должна была только усилиться, но она уходит от него так же, как и руки опускаются с плеч, заземляющие касания исчезают, и Эндрю чувствует ту самую пустоту, которую ощущал в госпитале. Она черной дырой разрастается внутри него, пожирая все.       Эндрю поднимает глаза, а перед ним юноша. Те самые блестящие глаза, в которых прячется пустота, глядя в них кажется, что там прячутся эмоции, прячутся настоящие чувства, но на деле это все вызывала улыбка. Она обманчиво показывала Эндрю ту картинку, которую он желал видеть. Он смотрит на лёгкую ухмылку юноши, кой, кажется, скрывал лисью хитрость в прищуре своих глаз.       Они встречаются взглядами, и Эндрю наконец слышит его слова.       — Как ты меня назвал?       Молчит. Улыбается хитро и непринужденно, словно пробирается под кожу и выискивает путь к его памяти, чтобы стереть эту встречу с разума, чтобы он забыл о том, что было сказано, когда в воздухе тяжелым звоном повисло то заветное «мой свет».       Юноша глядит на него так, словно знает. Это не может быть ни что иное, кроме этого узнавания, понимания, что они уже знают друг друга. Что этот юноша давно является частью его жизни. И это пугает Эндрю, потому что он не знает, что ему думать. В голове остаются отголоски тревоги из-за живой скульптуры в молитвенном зале, он пытается сказать о ней, пытается начать разговор именно с этого, донести хоть кому-то то, что по стенам монастыря бродит опасность, не догадываясь, что она улыбается ему, оголяя свои клыки.       Перед ним возникает Рене в своем привычном облачении, сверкая алыми глазами да острой улыбкой. Она закидывает вальяжно руку на плечо рыжего юноши и улыбается ещё шире, когда оценивающе проходится по нему взглядом.       — Неподобающие выглядишь, — задорно отмечает она. — Давно в себя пришел? — она отступает от юноши и движется к нему, жестоко хватая за подбородок, большим пальцем зажимая его шрам, тянущийся от губы и по шее. Она щурится, слишком тщательно осматривая нарушения в его лице. Их не было. Не было ничего. Даже гематом. — Как ты вообще выжить умудрился?       Эндрю шокирован. Нет, не из-за того, что он выжил и остался целым после того, как упал в колодец. Он шокирован тем, что Рене не была призраком его воображения, она была настоящей, ее прикосновения ощущались зимним холодом на коже, а сама она была обычной. В своей привычной манере, слегка безумно улыбаясь, веселясь с его вида, да продолжая ходить вокруг да около.       — Ты… — начинает Эндрю, до сих пор не осознавая, кого или что он видел в молитвенном зале, если не Рене с Элисон. — Жива?       — А должна быть мертвой? — по-птичьему склоняет голову набок, улыбаясь ещё больше. — Но кое-кто все же оказался мертвым, — все так же с весельем в глазах тянет она, слегка покачиваясь на носках, — только что обнаружили тело Кенго, повешенным над колодцем. А вот это, — она хватает стоящего спокойного и отстранённого юношу за руку, указывая на него пальцем, тыча в щеку. — Это Нил. Незадолго до смерти Кенго появился в монастыре, он — грешник, а поэтому… — она начинает щуриться, пытаясь найти в Эндрю какую-то погрешность, — поэтому я скидываю его на тебя! Давай, твоя очередь заботиться о новоприбывших!       Он медленно моргает, пока трещины двигаются по его телу, ему неведомо то, что происходит. Он не понимает. Ему нужно время, дабы осознать все происходящее, что случилось в стенах монастыря в его отсутствие.       Их троих прерывает странный крик, доносящийся откуда-то из дверей в залу молитв.       На коленях сидела какая-то монахиня, крича:       — Мертвы! Святые Матери мертвы! —она рыдала, а на ее устах пламенила молитва, кою она зачитывала судорожно, задыхаясь в собственных слезах. Рене смотрит на нее с интересом и некой радостью, заставляя Эндрю напрячься. Она украдкой поглядывает на него, будто знает, что Эндрю видел то, что было в зале. Она выглядит так, будто одобряет злодеяние, до которых Эндрю не имел никакого отношения.       Нил, стоящий рядом, даже не удивляется происходящему хаосу вокруг, но все же удосуживается напомнить о своем нахождении рядом:       — Святые Матери?       — Старшие в монастыре, — поясняет Рене, — члены Совета Святых. Их было семь, но сейчас… — она задумывается, двигаясь со стороны в сторону, как маленький гиперактивный ребенок, а после оголяет клыки: — Они начинают умирать одна за другой.       Их начинают толкать толпы несущихся в молитвенную залу монахов и грешников. Они сбивают, ударяясь плечами друг о друга, каждый из них в панике, каждый напуган, и только они втроем стояли, будучи как не с сего мира. Не с этого монастыря. Рене выглядела веселящейся, в то время как Эндрю пытался прийти в себя. Перед ним стоит кто-то, кто так сильно напоминал того самого невиданного со дна колодца, и он не мог ошибаться. Это действительно было так. Он почти уверен, что перед ним тот, кто однажды спас, кто однажды причинил боль и не дал ему умереть. Но… Смотря в его глаза, стоя рядом с ним — он ощущался другим. Все же, Эндрю сейчас явно не мыслит трезво. Он только-только видел, как из Рене и Элисон сделали живую окровавленную статую, а Рене сейчас стояла около него да осматривала несущуюся толпу к молитвенному залу. С этого у него возникает вопрос.       — А где Элисон?       — Что? Соскучился? — ухмыляется она и хватает его под руку, унося куда-то в противоположную сторону. Они шли к эмпорам, кои выводили на двор монастыря, где также толпились монахи, что-то высматривая, да судорожно молясь, складывая руки в молитвенном жесте, нашептывая. — Нил, не отставай! — кричит она ему через плечо, когда ведет да ведет Эндрю через толпу. Она крепко сжимала его запястье, и Эндрю был уверен — кости сейчас треснут. За ним следовал и Нил. Такой тихий, невероятно тихий и спокойный. — Элисон! — стоит ей завидеть знакомый силуэт монахини, как она сразу бросает Эндрю, наплевав на него. Рене была неимоверно рада увидеть Элисон, которая опиралась на каменный балкон, выглядывая во двор, да что там творилось.       Эндрю удостоверился в том, что то, что он видел в молитвенном зале, было что-то иное. Было миражом. Иллюзией, кою сам Господ ему показал, как некое предупреждение, дабы все были настороже. Там все же был кто-то мертв. Святые матери. Он знал только Эбигейл да Марию, неужто это были они? Вместо них он увидел Элисон и Рене?       — Значит, — начинает Нил, стоящий около него, — теперь я — твоя ответственность?       Его голос — неприступная стена. Каменный колодец, от которого было невозможно избавиться. Его не засыпать, не запечатать молитвой: он бездонный. Неимоверно глубокий, куда даже лучи света не дотянутся. Эндрю вновь вспоминает как его душили цепи, обвивающие горло — именно так ощущался тон голоса Нила. Пленительно. Удушающе.       — Мне стоит переодеться… — он не успевает договорить, как вдруг замечает висящее тело прямо над колодцем, посреди двора монастыря. Около колодца был фонарный столб, а балка тянулась прям над колодцем, где и был повешен святой отец Кенго. Его глаза расширяются, а тело вновь окатывает та напряженность, которая всегда преследовала его при малейшем намеке на пленение. — Что произошло? — осторожно подходит к Рене, упираясь на балкон, — то самое место, откуда он падал в снег. Балконы высокие, что могло гарантировать ему сломанную конечность, но он был в целостности.       — Здесь кровь, — останавливает его неожиданно Нил, будучи прямо сзади, шепча чуть ли не на ухо, — убери руки.       Эндрю смотрит сначала на него. Напугано и слегка шокировано, а после глядит на каменный борт, на котором действительно была кровь. Его собственная. Это не могло быть иначе, ведь он явно стер себе кожу, когда перевалился всем телом через балкон да упал. Он не пугается вида крови, но само понимание, что он смотрит на свою, заставляло его позабыть о висящем трупе перед глазами. Нил своим голосом заставляет его забыться обо всем, словно крадет воспоминания прямо из-под носа. Эндрю вытирает руки об подрясник, кой обычно надевается под рясу. Ему стоит переодеться.       — Его тело обнаружили вот совсем недавно, после того, как ты вылез из колодца, — говорит Элисон, даже не смотря на Эндрю. Она не подобающе залезла на балкон и сидела на самом краю. За такое и выговор можно было получить от старших, но сейчас вокруг одни потрясенные грешники да молящиеся особы, коим дела не было до других, кроме трупа святого отца.       — Я вылез из колодца? — недоумевает Эндрю.       — Почти, — сбоку от него возникает тот самый греховный монах, кажется, Жан. Он до сих пор не имел сил запоминать все имена. — Мы с Кевином уже собирались звать на помощь других монахов, чтобы тебя вытащить, как вдруг ты просто взял и вылез из колодца, лег на снег и заснул…       Рене рядом прыснула в кулак, а после не удержалась и в голос засмеялась.       Эндрю вдруг стал еще сильнее чувствовать присутствие Нила рядом. Он был настолько близко, что это нельзя было оставить без внимания, особенно после слов Жана, кои повергли его в шок. Он не помнил абсолютно ничего. Даже отдаленно. Лишь поцелуй, в котором забылся, который отправил его в глубочайший сон. И вдруг он чувствует неловкость, стоя рядом с Нилом. Как будто бы целовался с ним.       Эндрю совершил ужасающий грех.       От такого греха не искупиться. Не избавиться. Он клеймом останется на нем, как остаются несколько десятков шрамов. И они чешутся. Ужасно. Внутри него уже нет того дикого звена, кой вытеснял его разум, теперь лишь пустота, а стоя рядом с этим юношей, он понимал, что грех, который был совершен — принят им самим. Не стыдится он этого греха, не стыдится он понимания того, что Бог не назовет его дитем своим. Как будто он давно принял в себе это греховное мужеложство. Как будто давно был в пучине этого всего.       Жан тяжело вздыхает около него, заставляя выйти из мыслей. Эндрю даже дёргается от такого резкого выныривания из пучины непонимания.       — Нужно найти Кевина, — сам себе шепчет Жан.       — Вам, наверняка-а-а, сейчас ой как тяжело, — улыбается Рене, смотря на него, а тот выглядит недовольно. Вражески. И Эндрю с Нилом между ними, будто меж двух огней, посреди фронтовой зоны, где ведутся смертельные бои. Она ещё больше улыбается, когда Элисон касается ее головы, начиная поглаживать.       — Мне — нет, — шепчет Жан, безэмоционально наблюдая за тем, как монахи молятся над бездыханным подвешенным телом. Никто не реагирует даже на гул, доносящийся из молитвенного зала, где слышались молитвенные крики и просьбы Господа пощадить их. — А вот Кевина стоит найти. Это сильно ударит по нему.       Секунда. Всего мгновение, и перед их лицами проносится чье-то тело. Падает с верхних этажей монастыря, жестоко ударяясь о землю. Даже насыпь снега не могла бы спасти падающего.       — Кто это был? — моментально спрашивает Жан, вызирая из-за балкона и смотря на тело, которое оборвало неожиданно молитву многих монахов, привлекая внимание.       — Кевин? — выгибает бровь Элисон, а Эндрю слышит тихий смешок со стороны Нила, который, кажется, только забавлялся от происходящего. И это было неправильно. Он, как новоприбывший грешник, должен ужаснуться с того, что происходит прямо сейчас. Один из святых отцов был повешен над колодцем, и никто понятия не имел, как он там оказался, ведь в монастыре множество надзирателей, кои всегда все видят. Что-то было в Ниле не так. Эта реакция — неправильная. Умерли Святые Матери, и прямо перед его глазами кто-то совершил самоубийство, бросившись с верхних балконов.       Жан судорожно впивается пальцами в камень, надеясь всем сердцем не увидеть знакомые очертания лица. Эндрю замечает, как дрожат его пальцы, и понимает, что мужеложство в этом монастыре не было грехом для грешников. Это было то, что спасало их в этих стенах. Утешение. Настоящее тепло и свет в самой кромешной хладной тьме. Жан почти задыхается около него, смотря на то тело. Они все стояли на краю балкона, пытаясь разглядеть, что за особь совершила собственное убийство.       — Там кто-то, кажись, тоже хочет сброситься, — говорит Нил с забавой, прямо как Рене, и указывает на соседский корпус, кой отсюда им было хорошо видно. Они могли увидеть, что происходит на верхних этажах, и на самом верхнем был виден силуэт человека.       Ужасно знакомый для Жана, который сразу узнает в нем Кевина. Упавший суицидник им не являлся, это был какой-то неизвестный для Эндрю монах.       — Господь всемилостивый! — выплёвывает Жан и тут же начинает стремительно бежать в тот корпус. Он бежит так, словно Кевин был для него всей вселенной, будто, если тот сейчас сбросится, он тоже перестанет существовать. И это было именно так. Потому что Эндрю видел, как они созависимы. Он видел, какие прутья греха их огибают, и они только позволяют им затягиваться. Они позволяют греху быть. Существовать, потому что это единственное, ради чего они живут. Ради друг друга. Если не станет одного — не станет другого.       Эндрю замечает, как и Рене начинает бежать за Жаном.       — Ты куда? — выкрикивает он, а она оборачивается и машет:       — Такой греховный роман нельзя упустить! Особенно в монастыре! Оставляю Нила на тебя! Комната 20:15!       Комната 20:15? Он о номере своей комнаты не осведомлён, о какой 20:15 может идти речь? Он оборачивается к Элисон, будто та могла дать ему ответы на вопросы, кои таились у него в голове, но монахиня лишь кивает, да продолжает наблюдать за тем, что происходит во дворе. Уже четыре мертвых тела. И это продолжается.       Смерть продолжает висеть над ними перевёрнутым крестом. Она продолжает тенью ходить за каждым и прятаться в толпе. Никто не знает на кого глядеть, потому что как минимум две смерти выглядят как самоубийство. Кенго не мог повеситься средь бела дня над колодцем самостоятельно и остаться незамеченным. Все здесь было не так. Что-то вдруг сломалось. Идиллия молитвенная была нарушена ещё тогда, когда Эндрю попал в монастырь.       И Кевин начинает бояться его. Действительно бояться. Не ненавидеть, а дрожать от наказывающего страха при одном виде Эндрю, который просто был. Он не мог стоять над колодцем и раздумывать о том, как этого дьявола достать со дна. Он не хотел этого делать. Готов был понести любое жестокое наказание за неповиновение. Это всё ещё исправительный лагерь. Это не только монастырь. За его неповиновения с ним могли сделать что угодно, лишь бы он усвоил свой урок. Они бы выбили из него всю дурь, весь его характер, чувства и эмоции, оставляя лишь оболочку, как сделали это с Даниэль и Мэтью, за которыми он наблюдал свысока: те стояли на коленях перед подвешенным телом святого отца и молились, словно тряпичные куклы.       Их рутина — молитва. Когда-то они были такими же влюбленными, как и он с Жаном. Когда-то они были такими же грешниками, которые прятались в своих комнатах ночью и жались в объятиях друг друга, находя утешение и поддержку после очередного наказания. Когда-то меж ними существовала нежность, любовь, забота. Сейчас там молитвенная пустота — то, чего добивается этот монастырь. Исправительный лагерь, который просто сделает из тебя контролируемую оболочку для вечной молитвы. Чтобы ты отдал свою жизни за молитву, как солдаты отдают жизнь за территории. Это был их долг — благодарность за то, что монастырь помог им искупить грех, стать лучше. Стать никем.       И сейчас Кевин на грани. Он ощущает, что ломается. С каждым днём всё сильнее. С каждым днём его взгляд становится пустым, и объятия Жана уже не спасают. Сколько бы они не прятались в углу темной комнатушки, дабы излечить раны друг друга близостью. Касаниями. Сколько бы Жан не шептал ему на ухо: «Все обязательно прекратится, мы справимся».Он всё же ломается.       Внутри него ломается что-то важнее костей.       Сердце замирает, когда он стоит на балконе да глядит на повешенного святого отца. Его разум не может в это поверить. Он твердит себе прекратить смотреть на него, но не может. Не может прекратить осознавать происходящее. И трещины внутри него расходятся паутиной плена.       Что-то разбивается.       Надежда.       Это был тот самый переломный момент, когда служители монастыря добиваются своего: ломают. Оскверняют тела своей пустотой. Сначала это маленький камушек, который трещит, трещит, а после лопается, и из него выходит черная пустота, которая поглощает все. Именно она сейчас распространяется по нему. Именно потому он желает с этим покончить.       Но касания…       Такие знакомые и нужные, такие желанные, но уже давно не утешающие. Кевин чувствует холод от руки Жана, которая тянется к нему, к его ладони. Он начинает дрожать от прикосновения. Дрожать от телесного контакта, который был огнем посреди заснеженного леса. Он не имеет сил смотреть на Жана. Видеть в его глазах что-то схожее на утешение, но оно разбитое вдребезги.       — Кевин, постой, — шепчет Жан, будто боится испугать Кевина, а тот не может смотреть на него: вина его захлёстывает. Он заставил Жана волноваться.       — Нет, Жан, я не могу больше здесь находиться… — на грани слышимости говорит он, и слова превращаются в попытки остановить последние эмоции и чувства — слезы.       — Все будет…       — Нет! Ничего не будет хорошо, разве ты не видишь? Ты слепой? За моей спиной висит труп святого отца, который взялся из ниоткуда! Только что из верхних этажей кто-то сбросился, а в молитвенном зале из мертвых святых матерей сделали скульптуру! — Кевин рыдает, глядя на ошарашенного Жана. — Ты действительно не видишь, что здесь происходит? Жан, пожалуйста, очнись…       Жан сглатывает тяжёлый ком в горле, пытаясь не дать себе выйти из-под контроля и поддаться сильным эмоциям. Он смотрит, как глаза Кевина заливаются слезами и мечтает их вытереть. Но не может. Он не знает, что ему стоит делать.       — Я не могу больше терпеть, mon amour. Давай умрем вместе?       Неуверенное движение, и Жан тянет Кевина к себе, чтобы крепко обнять, пальцами зарываясь в его локоны. Сердце Жана разрывается, когда он ощущает как пальцы Кевина жестоко впиваются в его спину, почти вгрызаются. И эти объятия неспокойные, полны тревоги и страха, но именно они позволяют Кевину избавиться от пустоты, начинают зарождаться чувства, которые убивают эту пустоту. Жестоко. И он рассыпается в руках Жана на тысячи мелких осколков.       Кевин замечает Рене, которая выглядывала из-за угла, исподтишка наблюдая за ними. Она легонько улыбается и кивает ему, а после скрывается, не оставляя и следа после себя. Будто она лишь мимолётный призрак.       — Нет, mon amour, ты будешь жить, — говорит ему Жан, а после все же осмеливается вытереть слезы с щек Кевина, и позволить греху полностью им овладеть, целуя его, как будто прощаясь. Как будто это действительно их предсмертный поцелуй.