Исповедь греховных

      Вечерняя служба, почему-то, оказывается ночной. Об этом говорит орган, которого не слыхать и вовсе. Мелодии его неслышно. Он не играет, наверное, с момента, когда колокола пробили десять раз, говоря об отбое, говоря о службе, что наступает с приходом глубокой тьмы.       Служба проходит в одном молитвенном зале. Как оказалось, их несколько. Главный — где проходят крещения и масштабные службы, коими заправляют надзиратели и монахи. И побочные — находящиеся в корпусах грешников и греховных монахов. Есть ещё залы, но они находятся в корпусе, недоступным для грешников. Лишь для старших по ступени монахов.       Ряса слегка согревает его тело, когда он идёт по корпусу с церковной свечой в руках, но его ступни и вовсе замёрзли из-за холода, кой блуждал по каменному полу, когда он двигается. Вокруг тишина, и только отдаленно слышатся болезненные крики. Этому не стоит удивляться. Не стоит пугаться, потому что это – ночная мелодия этого монастыря. Днём здесь блуждет мелодия органа, а ночью — вой грешников, что искупляют свои грехи. Это Божья молитва, которой наслаждаются старшие по званию. Делают из грешников молящихся марионеток. Исправительный лагерь – место для полного промывания мозга. Он уничтожает любые эмоции, уничтожает личность, желания и мечты. Уничтожает тебя как человека, делая рабом божьим.       Эндрю, помолившись перед крестом Господа на коленях, чувствовал себя ужасно в молитвенном зале. Отголоски не уходящей тошноты все ещё бродят по его телу, а ноги кое-как держат. Они болят. Он не проводил столько времени, стоя на коленях и молясь. Время шло невозможно долго. Вечность. Он был неистово рад, когда зашёл Николас и объявил о том, что конец вечерней службы. Можно покидать молитвенный зал.       Этот Николас был очень сильно похож на Марию, чей образ Эндрю не забывает. Он хорошо помнит ее, хоть и не видел с тех пор, когда ступил на порог монастыря. Куда она делась?       За этими раздумьями он и вовсе не замечает, когда коридор переплывает в эмпоры, открывая вид на двор монастыря, где у колодца никого не было. Луна ярко светит, потому все хорошо видно. Видно, что монастырь словно опустел. Все вокруг исчезли, и даже монахи, всегда стоявшие над колодцем, больше не молятся над ним.       — Тебя здесь быть не должно, — доносится откуда-то сбоку. Эндрю отводит взгляд от колодца, чтобы посмотреть на Кевина. Тот завел руки за спину и смотрел на Эндрю так, словно боялся подойти к нему. Словно, сделав шаг вперёд, перед ним образуется пропасть.       — Тебя здесь тоже быть не должно, — хмурится Эндрю, чувствую неправильную злость внутри себя, — или ты вдруг стал старшим монахом, которому все позволено? — Кевина это почему-то злит. Злит, что Эндрю говорит ему правду, гвоздями вбивая ее в ладони. — Я-то направляюсь к себе в комнату, а вот ты — нет. Ты направляешься ко мне? Так ведь? — вдруг меняется голос Эндрю. Он не любит, когда его тревожат. Ещё больше он не любит, когда к нему пристают без причины, но что странно — он слишком остро на это реагирует. Слишком резво и яро злится, и это неправильно. Неподобающе ему.       — Да, я направляюсь к тебе, — соглашается Кевин спустя слишком долгую минуту. Он слишком долго думает над своими словами, слишком долго и напряженно стоит в одной позе и старается не дышать. Будто что-то случится, если он шагнет к Эндрю. Они оба стоят друг напротив друга, копируя позы — руки за спину. Эндрю даже сквозь рясу чувствует вес креста, словно он мешает чему-то вырваться наружу, как и четки на щиколотках, которые вновь начинают жечь. Обжигать кожу.       — Тогда… Чего ты стоишь так далеко? — Эндрю показательно недоумевает, начиная делать шаг навстречу. Кевин до этого не обращал на него никакого внимания, даже намеками не смотрел на него. — Подойди, не бойся, — он идёт вперёд, но Кевин делает шаги назад, словно Эндрю действительно был каким-то страшным животным. Ему нравится чувствовать, что кто-то остерегается его. Всю жизнь он то и делал, что боялся да от боли разваливался. А сейчас он чувствует этот вкус металла на свои зубах, чувствует вкус превосходства над кем-то, кто боится его. Остерегается. Отдаляется от него. И Эндрю это так незнакомо, так нравится, что он только продолжает медленно направляться к Кевину, с каждым шагом все больше заставляя того отходить да отходить. Кевин не может набраться смелости убежать от него, но и стоять на месте, дождавшись, когда Эндрю к нему подойдёт, он тоже не может.       У Эндрю нет цели. У него есть только желание вновь ощутить искры превосходства над кем-то. Но это иллюзия. Это не он. Не его желания. Нечто иное, способствующее разрастанию другого звена в его душе. Другая личность, вытесняющая его собственную, словно она не нашла еще своего носителя, и выбрала его, как временный сосуд.       Шаг вперед — и Эндрю окутывает темнота. Сзади кто-то подходит и резко натягивает мешок. Он слышит мужские голоса. Их два, но меж ними звучит звон цепей. Лязг, который обвивает шею да душит его. Душит, пока он не потеряет сознание.       Тогда-то и окунается он в темноту.       Где снова видит голубые глаза. Они следят за ним.       — Я бы пришел к тебе, да меня держат кандалы колодца. Загадай желание. Освободи меня.       Шепчут из темноты эти голубые глаза, растворяющиеся где-то в дыму. Над глазами он почти алый, а внизу — кромешная тьма. Эндрю почти слышит голоса из этого дыма, будто души мертвые на дне колодца взаперти. Они пытаются выбраться, пытаются избавиться от держащих оков, но голубые глаза не дают сбежать. Они насильно держат даже Эндрю в этой тьме, в этом дьявольском дыму. Чувствует он касания. Холодные ладони, такие фантомные и нереальны, как когда-то. Он уже ощущал эти касания, утопал в них. И вот снова они пленят его, касаются шрама, движущегося от уголка губы по шее. И чувствуется жар.       Обжигающий.       Мокрый.       Он открывает глаза, словно выныривает из океана. Ничего толком не видно, вода захлестывает и не дает ему способности узреть того, что происходит в этом темном и холодном помещении, где кое-как виднеются огни факелов. Перед ним оказывается какой-то греховный монах, хорошо ему знакомый. Это был Жан, держащий уже пустое металлическое ведро, потому что вся, наверняка, святая вода, оказалась вылита на Эндрю. Он, кажется, вот-вот захлебнется ею, али что — она его сожжёт.       Жан отходит от него, когда видит, что он пришел в себя.       Эндрю не сразу понимает, что сидит на стуле. Пыточном стуле. Ноги ремнями привязаны к ножкам, а руки к перилам. Он даже не дергается, осознавая, что у него не получится оказаться на свободе так просто. Он выдыхает. Вдох судорожный из-за того, что в этом помещении слишком холодно, а его облили водой. Еще секунда, и его конечности начнут превращаться в лед.       Сбоку от него появляется трость, а уже за ней какой-то неизвестный ему дядюшка. Святой отец — говорит массивный крест у него на груди, да ряса с выделяющимся белым квадратом на воротнике. Его шаги достаточно неровные. Ему тяжело ходить, тем не менее, он стоит стойко. Темные волосы и такие же глаза, да и ужасно тонкий разрез глаз, говорящий о другой национальности. Эндрю видит таких людей впервые. В этом монастыре слишком много разных рас. Слишком много грешников из всех уголков страны, кои заключены здесь под единой крышей. По едиными законами и правилами. Под самим единством. Искупление греха — то, что объединяет всех и каждого.       Эндрю следит за движениями этого святого отца. Его раздражают стуки трости об пол. Сглатывает ком, а перед глазами так и расплываются в дыму голубые глаза. Он снова их видит. Снова и снова они преследуют его, что от этого должно было становиться страшно, но ему хорошо. Спокойно на душе, словно это правильно.       Это ужасно.       Его убьют, если узнают, что его преследует что-то нечеловеческое.       — Дьявол где? — ужасно грозно проговаривает старческий голос, из-за которого у Эндрю замирает сердце. Этот голос был словно шаром толстого льда. Ему желанно разбиться об такой.       — Я… — пробует выговорить он, когда горло разрывается, как ткань, — понятия не имею о чем вы, отец.       — Здесь, — трость его сильно бьет по животу Эндрю так, что он давится воздухом, и если бы не стул, сдерживающий его, он бы давно согнулся пополам да упал на землю, — была пентаграмма. Ты вынашивал дьявола, но после крещения она исчезла. Куда? — его лицо приближается к Эндрю, а дыхание опаляет глаза, заставляя морщиться. — Где дьявол, я повторяю.       — Кенго, — раздается голос позади Эндрю. Он был более спокойный. От него веяло безопасностью и спасением. Эндрю зачитывает молитву, лишь бы снова не почувствовать, как тростью жестоко ударяют по его животу. Он молится, лишь бы этот невиданный сзади него оказался кем-то, кто вытащит его из этого стула. Он требует свободу. Быть обездвиженным было хуже, чем быть свободным заключенным. — Прекрати.       — Нет, Ваймак. Пока в монастырь поступает кто-то с исчезающей пентаграммой, а после посреди двора из колодца выныривает смерть, мы не можем оставить без внимания того, из-за которого это все и началось!       — Эндрю — грешник. Он — моя забота, твоя — это греховные монахи. Отпусти его, Кенго.       Святой отец, названный именем Кенго, слишком ненавистно глядел на обладателя голоса, на которого была последняя надежда. Эндрю чувствует знакомую тошноту, когда понимает, что прикован. Он вспоминает прошлое, в котором его как-то пленили, и теперь это сильно бьет по нему. Режет клинком. Он чувствует ту самую тошноту, как когда-то. Это пленение только сильнее заставляет его ощущать подкрадывающуюся тревогу. Он желает избавиться от нее. Перестать чувствовать, ведь после нее ему было очень нехорошо. Его жизнь после этого урагана чувств просто остановилась на какое-то мгновение, и снова он оказался здесь. На точке, с которой все и началось.       На точке пленения.       — Мы не можем просто так отпустить его и позволить ходить коридорами монастыря. Он — дьявол. Пророчество сбывается.       — Пророчество гласит: …когда смерть в обрамлении огненного смрада ступит на тропу искупления — тогда-то пламенит святыня сих земель.В Исповеди Греховных ни слова о мальчике с пентаграммой, — строго говорит тот, кого звали Ваймаком. Он стоял за спиной Эндрю, от него веяло защитой. Этого Эндрю никогда не хватало — защиты. Никто никогда за него не заступался. Никто и никогда ни во что его не ставил, но этот святой отец стоял лишь на том, чтобы его отпустили. Эндрю чувствует благодарность. Мимолетную, почти прозрачную, но благодарность. — Мы не можем наверняка знать, когда начнет сбываться пророчество.       — Колодец… — начинает Кенго, а Ваймак его перебивает движением руки, поднимая ладонь в знаке молчания.       — Это Божья кара для тех, кто находился на его дне. Все эти дни и ночи греховные монахи замаливали их грехи и просили Божьего благословения, но Господь окончательно отказался помогать этим навсегда грешным душам. Тебе ведь хорошо известно, что колодцы — это ядро зарождения дьяволов. Те души вполне могли стать зарождением единого зла, но не этот грешник, — тяжелая мужская рука опускает на плечо Эндрю, и его тошнит. Потому что в последний раз, когда он ощущал такие же тяжелые грубые руки на себе, он почувствовал боль. Сильную. Столь сильную, что она заставляла улыбку расплываться на его лице безумием.       — Господь не позволил бы этому мальчику остаться безнаказанным, — твердит Кенго, судорожно сжимая трость.       — Он ничего не сотворил. Ни одного греха за время нахождения в этом месте.       — Но попал он в монастырь из-за грехов своих, из-за пентаграммы.       — Ее больше нет, и только Господу может быть известно, что на самом деле произошло. Отпусти мальчика, — Ваймак сильнее сжимает плечо Эндрю, настолько сильно, что наверняка останутся синяки. Громоздкие. Такие большие гематомы в виде ладони, словно клеймом повиснут у него на теле, говоря, что он все еще грешен, что он все еще на тропе искупления грехов своих. — Он грешник — моя забота, — снова повторяет Ваймак, — отпусти его.       — Сегодня собрание Совета Святых, он может стать и моей заботой.       — Столь быстро повысить грешника до ступени греховного монаха невозможно, — в голосе пестрит сомнения. Будто все же оставался шанс на собственный провал. В тоне Ваймака слышится лишь одно — желание уйти отсюда, но он не может себе этого позволить, пока Эндрю остается взаперти в низах монастыря, где никогда ничего не сулило хорошего. Низы монастыря — это преисподния и наказания.       — Все выяснится на Совете Святых, — заключает Кенго, но не спешит освобождать Эндрю.       Он отходит от него, и теперь Эндрю набирается смелости повернуть голову в сторону, чтобы взглянуть на того, кто все это время стоял позади. Ваймак был облачен так же, как и Кенго. Они оба были святыми отцами в Совете, о котором также говорила ему Рене. Еще во дворе у них зашел разговор об этом, но он пропускал все мимо ушей, не запоминая ни единого слова, все время глядя на тот колодец, к которому он чувствует нездоровое притяжение. Он постоянно тянется к нему взглядом, стоило ему оказаться где-то недалеко от него. Эндрю не мог себе позволить прекратить думать о дне того колодца, где он, кажется, успел очутиться, встречаясь с голубыми глазами. Те продолжают возникать перед ним фантомами разума.       Смотрит он на Ваймака, но видит голубые глаза. Видит то огненное обрамление огня, словно все помещение в него окунулось, как когда-то он погрузился в святую воду, чувствуя неимоверные агонии, но теперь их черед чувствовать боль от огненного смрада.       Чувствовать омут адского котла, кой вот-вот приблизится к кипению и поглотит весь этот монастырь.       Эндрю не может прекратить чувствовать странную дрожь на кончиках пальцев от предвкушающей свободы. Он наконец перестанет чувствовать знакомое пленение, что обвивает запястья металлом, не давая убежать ему от опасности. Заключение – одно из худших чувств, которые он ощущал когда-либо. Никакая физическая боль не сравнится с той нарастающей паникой, когда он понимает, что все его тело приковано, обездвижено, и выхода нет. Придется дожидаться, когда опасность живьем сдерет с тебя кожу, оставив огромные царапины на теле и тяжелые воспоминания. Они однажды исчезнут, но рефлекс — сформируется.       Этот рефлекс пятном забвения отражался в его разуме, а разум — это зеркальный лабиринт, где ты теряешься. Теряются твои воспоминания — зеркала в этом лабиринте, а события, оставляющие после себя сплошной ужас, разбивают эти зеркала. Стирают память, но следы разбитого стекла и удара всегда останутся. Разум потеряет цельную картину ужаса, но последствия его всегда останутся в глубине, расползутся тревогой по костям да заставят тело дрожать от напряжения. Рассыпятся, как рассыпаются осколки разбитого стекла.       Эндрю чувствует это напряжение. Его самого словно на кресте распяли, почти оторвав конечности, столь сильно он был напряжен. Натянут, как струна арфы, которая вот-вот порвется. И его тревогу можно было сравнить с мелодией органа — она всегда тревожная, всегда ужасающая и пугающая, но что еще пугающее — это ее отсутствие. Эндрю настолько сильно привык слышать его мелодию, что ночь погружается в мертвенную тишину, заставляя кровь в жилах стыть. Вместо органа разливается мелодия мучений. Криками пропитаны не только стены. Криками пропитан воздух.       Чтобы искупиться от грехов да попасть в Рай, нужно пройти через Ад. И этот Ад в этих стенах прячется под крестом. Под святыней. Монахи прячут настоящий адский котел, называя это исправительным лагерем, говоря, что Бог поможет грешникам избавиться от их грехов. Но… Бога здесь нет.       По крайней мере не ночью. Не в низах монастыря. Не сейчас.       Сейчас здесь только Эндрю и голубые глаза.       Он нуждается в том, чтобы найти их.       Нуждается в обладателе этих глаз.       Потому что он его преследует. Потому что Эндрю все чаще видит перед собой его глаза да призрак, и это сводит с ума. Он не желает связываться с дьяволом, коим мог являться обладатель этих глаз, мерцающих перед ним безумием и пленением. Они держали его сильнее, чем ремни, что пригвоздили его на этом стуле. Он не может встать на тропу исчадия, но и прекратить думать об этом фантоме не мог.       Голубые глаза принадлежали дьяволу.       И Эндрю не был способен смириться с этим.       Он смотрит на двух греховных монахов, кои и затащили его в низы монастыря. Не просто затащили, а напали со спины да придушили цепями. Он все еще кое-как чувствует, как металл жестоко обвивает его шею и душит. Перекрывает воздух. И задерживает он дыхание, когда Жан и Кевин тянут свои руки к нему. Эндрю поглядывает на них — такие бледные в свете факелов да худые — такими ладонями обладал Жан, у Кевина они были по ощущениям схожи на ладони Ваймака. Такие же громадные да крепкие. Сильные, но от них, в отличии от ладоней Ваймака, не было ощущения поддержки и безопасности. Наоборот, ощущение гиблой опасности, что пленит этими же руками.       Воздуха становится больше, когда его освобождают. Это мимолетное облегчение, мимолетная свобода, которую он пытался поймать, но Эндрю все равно продолжает сидеть на стуле, дожидаясь указаний, ведь нельзя было действовать наперекор тому, кто возвышался над ним. Он знает, что где-то в темноте, куда взгляд его не дотянется, стоят надзиратели, готовые в любой момент напасть на него, скрутить тело своими гнойными цепями да заставить его встать на колени перед Господом Богом, зачитывая долгую молитву до самого рассвета, пока колокола не начнут будить остальных грешников на искупление грехов.       Молитва — дневной обряд. Наказание — ночной.       Складывалось ощущения, что Эндрю действительно сейчас заставят встать на колени и молиться в качестве наказания. Надежда вся на Ваймака.       Заберите меня отсюда пожалуйста, святой отец,— произносит он в своих мыслях, когда встречается глазами с Кенго. Темные недовольные глаза, желающие его смерти и раскрытие тайны. Эти глаза желают увидеть его смерть. Его покаяние и наказание. Его наверняка схватили, дабы разузнать что-то о дьяволе, как будто Эндрю что-то знает о нем.       Даже если знает, даже если преследуют его эти голубые глаза, он не может позволить себе рассказать о нем. Это его сокровение. Это его грех, кой никогда он не будет принимать и замаливать на коленях, вымаливая прощение. Он не принимает этого дьявола, преследующего его, но будет продолжать желать встречи с ним, потому что в прошлом она закончилась спокойствием. Он этого не помнит: чувствует. Потому, как бы его не пытали, он не примет участия к тому, что происходило в монастыре.       Он не имеет никакого отношения к тому, что случилось с колодцем, если именно из-за этого он оказался в низах монастыря. Он больше не носит на себе пентаграмму. Совет Святых должен убрать с него клеймо дьявола. Вспоминая, что Рене так же носит подобное клеймо — четки с крестами на щиколотках, он понимает, что его всегда будут считать причастным к дьяволу.       Всегда.       — Ступайте, но знайте, глаза повсюду, — напоследок говорит Кенго, а после огибает его с Ваймаком да уходит. Жан с Кевином так и продолжают стоять над ним.       Эндрю не сразу осмеливается встать со стула. Неимоверная слабость хлыстом била по нему, кое-как давая подняться. Ваймак отходит от него, будто опасается, даже несмотря на то, что прикасался к плечу. Поддерживающе. Они все сторонятся Эндрю, словно он осквернит их, стоило ему подойти ближе. И это его успокаивает.       Успокаивает, что сейчас ему дается достаточно пространства, дабы не ощущать себя взаперти, но он не понимает, почему его постоянно сторонятся. Он больше не носитель звезды, но после крещения его с каждым днем остерегаются все больше и больше. Эндрю не виновен в том, что творится в монастыре. Все считают иначе, думают, дьявол. Тогда почему он еще жив?       Они не уверены.       Речь шла о каком-то пророчестве, о котором гласила некая Исповедь Греховных.       Та книга, кою Лютер сжимал меж ладоней при молитве у колодца.       Из-за еще не сбывшегося пророчества его не могут убить.       Дьяволов убить не так просто, возможно, поэтому за ним так тщательно наблюдают и остерегаются.       Хотят понять, действительно ли он дьявол.       Эндрю вновь слышит лязг цепей, которые падают на его шею. Жан обвивает его горло цепями, словно пса на поводок сажал, и Эндрю это не нравится. Его сильно раздражает то, что к его телу вторгаются, его вновь пленят. Поделать с этим он ничего не мог, поэтому стоял, смирившись и дожидаясь, когда цепи перестанут слоями обвивать его горло и сдавливать. Душить.       Он вновь не чувствует нужной свободы. Не чувствует воздуха, в котором так яро нуждался. Желание покинуть низы монастыря слишком сильно, потому не противится. Противиться чему-то — никогда не было по его части до этих пор. С каждым днем его разум вытеснял другой. То самое странное неправильное звено, выбравшее его, как временный сосуд. Оно берет верх над ним, над его действиями. Однако, Эндрю в силах сдерживать его порывы. Именно это он и делает, чтобы обезопасить самого себя.       Действовать против правил и порядков монастыря означало вновь оказаться в постели с женщиной. Он готов на любое другое наказание, лишь бы не это, но ему неизвестно заранее, что его будет ждать. Действовать так, как скажут ему — и он сможет добраться до обладателя голубых глаз.       Где-то в разуме он ему так и твердит.       Делай так, как скажут они.       Эндрю покорен. Спокоен. И его глаза разъедают Жана, ведь он смотрит на него так, будто проклинает, будто Жан сейчас начнет медленно умирать, если он не отведет взгляд. Эндрю не может прекратить думать о том, что он ненавидит его. За то, что пленил. За то, что повязал цепи на шею, а край отдал Ваймаку, кой дернул за него, указывая ему идти дальше. Идти вперед, куда ему будет сказано.       И он идет.       Ему больше ничего не оставалось, как идти в тишине где-то на несколько шагов сзади Ваймака, а за ним и Жан с Кевином, словно беспокойные надзиратели.       Эндрю чувствует зарождающейся гнев, кой только растет чумой по его телу.       С каждым шагом. С каждым факелом, висящим на стене, он ощущает эту ярость, что принадлежала не ему. Все эти чувства внутри ему не принадлежат. Эндрю ничего не чувствует, кроме ярого желания вновь увидеть голубые глаза, вновь почувствовать фантомные касания, кои должен отрицать. Обязан отрицать любую связь с этим невиданным призраком, исчадия на дне колодца, кой преследует его сколько он себя помнит. А помнит Эндрю ничего. Лишь то, как ступил босыми ногами на снег, утопая во мраке холода и искупления. Утопая в забвении церковных свеч и молитвенной кары.       А теперь он следует по коридору, пока Ваймак не говорит ему идти впереди, чтобы они довели его к его комнате и там же оставили под присмотром. Но глядеть за ним будут Жан и Кевин, а не надзиратели.       Почему именно они? —спрашивает он сам себя, а голос изнутри говорит: —Потому что тебя именно они чаще всего на виду держат. Потому что они несправедливо безнаказанны.       И кровь внутри него стынет, когда он ступает на эмпоры. Когда луна невероятно ярко освещает все, касаясь своими дивными лучами снега, кой отражал этот свет, что все мерцало, и дух захватывало, и стоило ему взглянуть на колодец, как нечто внутри заставляет его засмотреться.       Заставляет потерять рассудок.       Заставляет бежать к этому колодцу.       Он срывается на бег столь резко и неожиданно, что Ваймак, шедший за ним, не успевает среагировать и сдержать цепь у себя в ладони. Он выпускает Эндрю, пытается схватиться за последнюю надежду, за свободу его, но тот слишком неожиданный. Он вырывается, убегает столь резво, что Ваймак не сразу понимает, что ему нужно бежать за ним.       Эндрю на бегу панически пытается избавиться от цепей, они усложняют бег, они душат и не дают ему схватиться за воздух, которого становится критически мало. Он глотает на бегу какие-то незначительные надежды и бежит по эмпорам, кои выходили на двор монастыря.       По лестнице бежать нельзя было — гиблое дело. Ступени — одна из дорог на тот свет, ему нельзя было бежать по ней, но Жан с Кевином догоняют его. Нагоняют, почти ступают на пятки, и Эндрю ничего не остается, кроме как перекинуть свое тело за борт высокого каменного балкона и упасть с него, надеясь, что большой сугроб снега сохранит его целостность. Он ощущает моментальный холод, захлестывающий его во влаге да морозе.       Его руки судорожно пытаются избавиться от цепей, но те словно проклятые змеи, только сильнее душат его. Он хватает морозный воздух ртом, чувствуя обжигающий жар со всех сторон. У него было выиграно время, пока к нему спустятся по лестнице да прибегут по большим сугробам снега, кои только сдерживали их шаги. А он на коленях движется с этого места, ощущая снег на рясе, ощущая окоченение конечностей. Его босые ноги перестают чувствовать хоть что-то, потому он на коленях кое-как да движется к колодцу. Хватается за морозный воздух, раздирая свое горло, и пытается избавиться от цепей, кои душат да душат, и только ближе к колодцу он освобождается от них, выдыхает, задыхаясь все больше. Лежит у каменного кольца, прижимаясь к нему. Наплевал на черную кровь вокруг, он наоборот прижимается к ней лихорадочно, словно она, как огонь, согреет его.       Но она давно замерзла. Странно замерзла. Не была льдом, но и на кровь не походила, будто так и продолжала течь из низов колодца, распространяя осквернение по двору монастыря.       Он дышит. И это единственное, на что он был способен. Адреналин захлестнул настолько сильно, что Ваймак с греховными монахами становились лишь черными пятнами на этом белом снегу. Кое-кто даже упал в сугроб, кажется, это был Жан. Эндрю на последнем издыхании посмеивается с него, а после находит в себе остатки силы для того, чтобы подняться на ноги. Он держится за колодец. Держится так крепко, словно знает, чего желает.       Упасть на дно.       И Ваймак видит в нем это вспыхнувшее желание, он останавливается у оскверненной крови, да старается отдышаться, крича имя Эндрю так, словно они находились в километрах друг от друга.       — Эндрю! Постой! Бог тебя сбережет, только не делай этого!       — Почему? — на выдохе кричит он и это слишком жалобно. Слишком смертельно. Вновь глотает жгучего воздуха. — Почему я вам так важен? Я просто умру, плевать, искупил ли я грех али нет!       — Эндрю!       Ваймак не успевает ринуться к нему. Было слишком поздно.       Эндрю позволил своему телу упасть на дно колодца.       Ваймак глядит, как Эндрю пропадает во мгле дьявольского омута, глядит на Жана с Кевином и говорит:       — Достаньте его любой ценой!       — Отче, действительно, почему он так важен? — спрашивает Жан, не осмеливались подходить к колодцу слишком близко.       Ваймак строго смотрит на монахов, начиная чувствовать, как смерть дышит в затылок, его голос почти мертвенный.       — Он имеет отношения к пророчеству. Он не дьявол, он тот, кто его остановит, но если вы его не достанете живым, мы все здесь ляжем мертвыми! Достаньте его! Это приказ совета, — Ваймак в гневе движется в сторону монастыря, а Кевину с Жаном только и остается, что пытаться восстановить дыхание да осознать все, что произошло.       В это поверить тяжело было. Пророчество, о котором так пекся монастырь, стараясь выйти на тропу исцеления да минования беды, наоборот привело к тому, что они ступили на тропу исчадия, как предвещала Исповедь Греховных.