Исповедь греховных

      Подумать он не мог, что наказание настигнет его следующей ночью.       Когда Эндрю, следуя указаниям на протяжении всего дня, услышит три стука в свою дверь, услышит знакомый скрежет цепей, от которого кровь застывала, а сердце замирало в предвкушении чего-то опасного. Опасность явилась на пороге его комнаты в облике его самого — брата. Близнец его стоял со свечей у двери да наблюдал за ним высокомерно. Так, словно не смотрел в своё же отражение. Они похожи, но совершенно разные. Росли в разных условиях. Аарон — под диктатурой монастыря, Эндрю — под побоями. Обоих растили в ужасных и строгих условиях, оба смотрят друг на друга, как на врагов, коими они и являлись.       Эндрю грешник в этом месте, Аарон — последователь Господа, выросший в его благословении, под его рукой, да в пучине молитвенных троп.       Надзирателю был подан знак: Аарон коснулся его, чтобы привести в движение. Ни слова не сказал. Надзиратель реагирует моментально, и Эндрю видит, как из-за угла показывается Рене. Вся в цепях да белой ночнушке. Ее ноги обвиты цепями, руки – цепями, даже во рту были цепи, сдерживающие каждое ее слово. Это была одна сплошная цепь, край которой находился у надзирателя. Тот с лёгкостью освобождает бедную девицу и жестоко садит ее на колени.       — Она призналась, что всему ее вина, — впервые раздаются слова изо рта Аарона, кой выглядел ужасающе жестко и строго в свете церковной свечи. Он смотрит на Эндрю ненавистным взглядом, как смотрят на врага, которого победили. — Прошлой ночью вы были замечены, что подобает нарушению и несёт за собой наказание. Она призналась, что уговорила тебя выйти наружу вместе с ней. Так что твое право помочь ей искупить грех. Правила ей известны, она тебя проинформирует, — Аарон выходит из комнаты всего на долю секунды чтобы отдать свечу одному из надзирателей и принести сложенную простынь, передавая ее в руки Эндрю. Они стоят слишком близко, и он видит в глазах близнеца пустошь. Пустота. Когда-то там были эмоции, когда-то там были чувства, но монастырь стер их, как стирает память Эндрю. — Если на простыне не будет ее крови, то хуже будет тебе, — шепчет он чуть ли не в самое лицо ему, что дыхание тяжелое ощущается. Оно теплое, но отдает холодом. Все в этом месте — мертвенный холод, готовый отморозить конечность каждому.       Эндрю молчит, он не знает что ему стоит делать. В его силах только в неверии сжимать простынь и глядеть на Рене, которая морщилась из-за боли когда надзиратель поставил ее на колени и прижимал сильнее, стоило ей лишь шевельнуться. Она сжимала свою челюсть до треска зубов, пытаясь обернуться в сторону, но ее голову тут же хватает фантом в черных одеяниях, направляя ее взглядом в потолок. Такое количество надзирателей поблизости казалось нашествием мертвых. Все они — призраки темного омута, коих изгнали в этот монастырь. Он судорожно дышит. Столь судорожно, что воздух перестает попадать в легкие.       Почему-то Аарон ничего не говорил надзирателям. Он прикасается к каждому из них, и те, хорошо зная свое предназначение, уверенно следуют несказанной указке. Надзиратель с цепями отпускает Рене, подбирает металлические веревки и движется к выходу, растворяясь в темноте коридора и каменных стен. А надзиратель со свечей наоборот — движется в комнату Эндрю и становится прямо напротив кровати. Это напрягает. Их тишина, их покорность Аарону без единого слова и уверенность в каждом шаге ужасающи, как танец чертей, пляшущих под звуки песни адской. Под крики тех, кого испепеляют в котле.       — Николас через время навестит вас. Чтобы к тому времени простынь стала доказательством искупления за грех. Иначе она знает, что наказание станет еще ужаснее, — Аарон смотрит на них напоследок. Видит, как Рене поднимается с пола на дрожащих ногах, и кивает самому себе, но так, словно кивок был предназначен для надзирателя, стоявшему спиной к нему. Так казалось. Казалось, что они стоят спиной к выходу, но на деле не было ясно, как именно они стоят. Это были просто фантомы, полностью скрытые под черными деяниями.       Двери пощечиной закрываются, оставляя после себя затишье.       Рене не выглядела как испуганный человек, но тело ее — да. Оно говорит, кричит о том, что ей было страшно, когда Аарон обнаружил ее. Ей было страшно, когда надзиратели обмотали ее в пучину цепей и повели на наказание. Но сейчас она спокойна. Относительно. Рене успокаивает тот факт, что ее наказание упало на плечи Эндрю, который не осознает происходящего вокруг него. Одно известно — их ждет кровопролитие. Если не в сей раз, то в другой.       Эндрю наблюдает за Рене, как она поправляет свою ночнушку и движется к надзирателю, у которого свеча в руках была. Рук не было видно, лишь черные перчатки, держащие пламя. Рене щурится и всматривается в руки надзирателя. Отходит на несколько шагов от него и в забаве склоняет голову к Эндрю.       — А он-то спиной к кровати стоит, — она игриво подмигивает, а от радости почти прыгает. — Его руки держат свечу так, будто он завел свои культяпки за спину, вот так, — она улыбчиво демонстрирует Эндрю позу, которую скрывают черные деяния. В свете свечи плохо было видно, но после того, как Рене скрепила руки в замок и завела их за спину, стало понятно, как стоял надзиратель. И Эндрю, присмотревшись, смог разобрать эту неестественную позу.       Эндрю замирает, осознавая кое-что.       — Почему ты говоришь? Он же может все слышать.       Улыбка только сильнее расцветает на ее лице.       — Нет, — Эндрю слышит, как из ее горла вырывается странный звук, схожий на хмыканье. — Большинство надзирателей глухие, и их используют в наказаниях, касающихся сексуального насилия. Они работают как источник света, держат свечки и стоят для запугивания, чтобы наказание точно прошло. Такое негласное правило у Совета Святых. Оно ни разу не проговаривается, установлено еще со времен основания монастыря, а те, кто уже давно здесь, слишком внимательны к деталям.       — Почему ты ходила ночью по коридорам? Еще и за меня заступилась?       — Рекомендую тебе начать раздеваться, пока надзиратель не повернулся к нам.       — Раздеваться? — недоумевает Эндрю, все так же сжимая в руках выданную простынь, которую Рене у него забирает, кидая на постель.       — Раздеваться, — довольно улыбается Рене, сверкая своими клыками, которые даже в пламени свечи словно светились. Она поддевает свою ночнушку, полностью снимая с тела, оголяясь. — Кровь-то не только моя потребуется, будем тебя резать, — к ноге ее было прикреплено лезвие. Тканью, от чей-то белой кровавой рубашки. Крепко связано. Кровь выступала мелкими крапинками из-за того, что лезвие впилось в ее плоть. На деле это был нож. Откуда она его достала? Знает только Бог. Рене уверена в том, что она делает. Хватает рукоять ножа, а после и Эндрю за ночную рубашку, бросая его на кровать и залезая сверху. Аккуратно расправляет простынь под собой, напевая какую-то молитву.       — Что ты делаешь? — голос Эндрю подрагивает от непонимания происходящего. Рене, полностью оголенная, нависла над ним, и Эндрю делал все, чтобы смотреть только на ее лицо, не ниже. Но ее ладонь, в которой она сжимала рукоять ножа, вынудила его взглянуть ниже.       Он смотрит на этот нож, а Рене, ни сколько не стыдясь своего открытого тела, устраивается удобнее над простыней, чтобы кровь, которую она вызовет, попала на белоснежное пелено. Эндрю нечем дышать. Он задыхается от того, насколько девушка была близка. Это не вызывало возбуждение. Наоборот. Отвращение. Он бы не смог прикоснуться к ее телу в интимной манере. Ему было и вовсе ужасно глядеть на женское тело. Оно красиво: безупречно, изранено, шрамированно от побоев и следов цепей, но сейчас Эндрю чувствует животный страх и тошноту не к этому. А к самому женскому телу. Пока он пытается сдержать рвотные позывы от случайного взгляда на оголенное женское тело, Рене раздвигает его ноги.       — Раздевайся, или мы тебя режем, или ты меня на сухую трахаешь, — лезвие Рене касается его подбородка. Касается шрама, тянущегося от края губы до ключицы, и Эндрю чувствует дежавю. Перед глазами он видит громадную фигуру, которую невозможно разобрать, и чувствует этот холод металла, чувствует опасность и то, как режуще двигается нож. Он отрывками вспоминает то, как получил этот шрам, вновь ощущающий острие ножа. Эндрю не дышит. Задыхается, глядя в кровавые глаза Рене. Она больше не улыбается. Строго следит за его движениями, почти носом прикасаясь к его щеке. Настолько близко, что Эндрю чувствует, как её грудь прижимается к его, и к горлу подкатывает тошнотворный ком.       Эндрю пытается его сглотнуть, пытается избавиться от тошноты, от которой уже кружится голова, но Рене не дает. Она не даст ему спокойствия, пока не будет того, что было сказано преподнести: кровь на белом полотне. Избавление от греха. Последствие наказания. Эндрю было ужасно от ее слов. Он был бы готов вонзить в себя острие ножа, если бы Аарон принудил бы их к сексу. Он был бы готов на любое наказание, лишь бы не спать с женщиной. Одежды с него снимают ужасающе быстро, он не успевает понять что произошло, когда Рене уже подставляет лезвие к его внутренней части бедра, совсем игнорируя то, что Эндрю не имел нижнего белья. Ей все равно. Кроме крови Рене ничего не интересует.       — А теперь смотри мне в глаза и забудь о ноже, — свободной рукой она хватает его за подбородок, сильно сжимая, столь сильно, что Эндрю перестает замечать острие, касающееся его кожи. Его ужасно трясет. Отвращение настолько плескалось в нем, что он был готов вырвать собственный желудок. Как смотреть на Рене после этой ночи — он не знает, а вот девица знает. Она действует уверенно, без единой погрешности. — Поболтаем? — она натянуто улыбается, а после резво вонзает нож во внутреннюю часть бедра Эндрю, вызывая у того моментальный вскрик, не позволяет она ему кричать дальше — сжимает челюсть настолько сильно, что она хрустит. Глаза ее жестокостью пропитаны, но вот на лице улыбка, и говорить она начинает, дабы отвлечь хоть на секунду Эндрю: — Ты спрашивал, почему я ночью по коридорам бродила? Так вот, — вновь лезвие вонзается в плоть, — есть одна прекрасная дама, от которой я без ума, однако… Нам не разрешают быть вместе. Ее наказали за то, что застали нас слишком близко друг к другу, а после я пошла искать ее комнату, но потом наткнулась на тебя, —лезвие ведет ровную линию, а горло Эндрю немеет от напряжения, дышать невозможно. — Конечно, я заступилась за тебя, ибо мне так выгодно, меньше мороки и менее болезненно, и возникает вопрос, что ты ночью делал в коридоре?       Глаза ее наполняются кровью, становясь столь темными, что Эндрю начал ощущать подступающие слезы от накатившего страха. Безумного страха. Это безумство пряталось в пламени свечи, которая гасла в руках бесшумного надзирателя, кой походил на статую, на могильный крест, веками стоявший над мертвым. Это безумство искрило в Рене гневом. Ей не понравилось то, что из-за Эндрю она не смогла добраться к своей любимой. Не смогла обнять ее и извиниться перед ней на коленях за то, что из-за нее та получила наказание. Рене злится на Эндрю. Только сейчас. В этот проходящий миг.       Эндрю шипит от того, как сильно она вонзила нож в плоть, как она безжалостно вела по ноге, собрав весь гнев в этой ране.       — Я не знаю… — шепчет он, прерываясь на то, чтобы вдохнуть больше воздуха. — Что-то потянуло меня выйти.       — Что-то потянуло, говоришь, — Рене хватается за его слова слишком резво и неожиданно, останавливая движение ножа. Из раны сочилась кровь, которая стекала по ноге прямо на простынь, где и должна была оказаться. Нож Рене кладет осторожно на простынь, словно он фарфоровый, и глядит на Эндрю серьезно, пристально, что-то подозревая. А тот чувствует сильное жжение в районе ноги. Рана была глубокая, но так казалось по ощущениям, на деле Рене резала так, чтобы создалось впечатления того, что это была кровь из-за сухого секса. Она знала, где резать и как. Ее руки тут же поднимают край рубашки Эндрю, чтобы взглянуть на живот. — Когда тебя в святой воде топили, здесь была пентаграмма, — она тычет его в живот, — или монастырь сумел убить дьявола, или нас заставят еще больше колодцу молиться, — она закатывает глаза, отстраняясь от Эндрю, а тот тихо спрашивает, слегка отдышавшись.       — Колодец?       — Стоит посреди двора, там запечатывают души, дьяволов, мертвых, живых, и, поговаривают, если во время молитвы нечистая сила тебя заберет в колодец, то ты можешь загадать желание. Прелестный колодец желаний, живым из которого никогда никто не выберется, — она вновь улыбается. Уже в привычной манере. Легко и непринужденно, но в глазах таятся отголоски гнева да зла. — Бери нож, будешь резать мне вагину.       — Что? — почти вскрикивает он, а Рене смеется, словно ведьма. Хитро. Забавляясь, чтобы после похлопать по его щекам успокаивающе, смеясь с его ошарашенных глаз.       — Да я шучу.       — Твои шутки отвратительны, как и ты, — огрызается он, морщась. Он не может сдержать странных порывов злости, которые неожиданно встали поперек горла. Это говорил не он. Эндрю приходит в себя моментально, его глаза сбрасывают странную пелену, а Рене только хмыкает на его слова.       — Как заговорил, — она оценивает его. Проходится взглядом пристально, будто понимает, что с ним только что произошло, осознает, что это не его слова были. А после снова эта улыбка, от которой Эндрю чувствует удушье на шее своей. Рене больше не интересует он. Ее интерес пропадает почти моментально, когда она хватает нож для того, чтобы уверенно, резко и глубоко пройти по своей ноге. Она специально сняла с себя ночнушку, чтобы это было удобнее делать, и ее подол не ниспадал на нож, мешая. Рене не желает пачкать кровью свою ночную одежду. Кровь свою она поверх крови Эндрю вытирает, смешивает их, и он понимает зачем: цвет крови слишком сильно отличался. У него она была почти черная при таком ужасном освещении. — Все, свободен, можешь одеваться.       У Эндрю до сих пор кровоточила нога. Рене было плевать. Она сделала вид, что искупила свой грех, что пошла по правилам и смогла избавиться от надоедливых монахов.       — Кстати, — вдруг заявляет она, когда начинает перевязывать свою ногу тем самым куском ткани, который еще и нож к ее ноге привязывает, — если будешь слушаться монахов, искуплять грехи и помогать другим их искупить, как мне сейчас, сможешь быстро добраться до статуса греховного монаха и стать на ступень выше отброса. Сейчас мы с тобой — грешники. Я годами остаюсь на этой ступени просто потому, что все монахи скучные. Но если хочешь и постараешься, то станешь как твой близнец.       — К чему ты ведëшь? Я не пойму.       — Дьявол в тебе интересный. Надеюсь, он покажет Совету Святых настоящую исповедь греховных, а то как-то скучно живется, — Рене вновь приближается к нему достаточно близко, и в этот раз ее выражение лица светится благодарностью. — Не ходи ночью по коридорам, ради Бога. А то тебя заставят спать с женщинами, судя по тому, что ты здесь не только из-за дьявола внутри себя.       — Ты так спокойно реагируешь на это, — замечает Эндрю и успокаивается, потому что Рене надевает на себя свою ночнушку, когда закрепляет нож на бедре, предварительно вытерев его об простынь.       — В этом монастыре удивляться чему-то — быть легкой добычей, привыкай.       Она спокойно и довольно хватает простынь из-под него, изображая хромоту. Сегодня ночь обошлась только одними порезами, что не могло не радовать ее, и времени у нее было предостаточно, чтобы попытаться сбежать из комнаты и встретиться со своей дамой. Рене только этого и жаждала. Она ни о чем не жалеет, когда взяла вину Эндрю на себя, тем же обезопасив и себя, и его. А Эндрю так и остается сидеть на кровати, пытаясь привести себя в чувства, пока Рене показывает простынь надзирателю и движется к выходу. Через несколько минут слышится чужой голос, уводящий ее вглубь коридора.       Эндрю прижимает руку к своей ране и думает лишь о том, что с ним случилось на мгновенье.       Кто его подменил?

***

      — Видишь тех двоих? — шепчет ему на ухо Рене, а Эндрю судорожно дышит из-за холода. Они стоят посреди двора монастыря после обеденной службы. Стоят на морозе голыми ногами на снегу. Эндрю трясет, а Рене выглядела так, словно ей и вовсе было наплевать на любые морозы. Она увлечена наблюдением за парой грешников, которые молились над тем самым колодцем, на который Эндрю теперь обращал особое внимание. — Это два греховных монаха, которые тебя притащили в молитвенный зал. По монастырю прошёлся слушок, мол, раз ты родственник святого отца, то тебя могут и в Совет Святых запихнуть. А избавления от грехов уже пошло, если будешь слушать их приказы — быстро поднимешься.       Эндрю почти не слышит ее из-за холода. Потому что мысли туманны. Он улавливает только то, что те два греховных монаха были теми, кто притащил его в молитвенный зал, где он окунулся в настоящую агонию, ощущая, как смерть изнутри раздирает его. Как дьявол, внутри покоившийся, вырвался наружу.       И теперь, стоя на холоде посреди двора, он смотрит только на колодец, кой манит да манит его. Эндрю не может оторвать от него взгляда. Рене думает, что Эндрю смотрит на Жана и Кевина, молящихся над этим колодцем, думает, Эндрю ощущает к ним отторжение и неприязнь, раз она раскрыла ему правду о них. Что это были они, чуть не сломавшие ему конечности в молитвенном зале. Эндрю их узнал, но ужасающей неприязни к ним нет. Наоборот, он с интересом наблюдает за тем, как они молятся. Но больше всего его интересует колодец, к которому невозможно было подобраться если ты не греховный монах.       Что-то тянет его к этому колодцу. Желание. Говорят, упади да загадай желание, раз это колодец желаний, но что-то в нем явно было не так. Эндрю не понять. Никому не понять. Но монахи над ним молятся, значит, что-то явно греховное да злое там таится.       — Эндрю-ю-ю, ты меня слушаешь вообще? — говорит Рене сквозь дымку его разума. Он только сейчас замечает, что и вовсе не слышал, что происходило вокруг. Рене выглядит весьма обозленно — так говорит ее выражение лица. Глаза пусты. Кровавые глаза, кажется, кровью наливались только ночью. Только при угрозе.       — Нет, — честно отвечает он, медленно моргая. Его тело замерзает с каждой секундой все больше.       Рене даже не удивляется его откровенности, не удивляется его заторможенной реакции, потому что все, что странное в монастыре, норма. В этом месте невозможно остаться целым и невредимым. Здесь чувство боли — признак искупления греха. Боль — обыденность, принять которую стоит каждому грешнику. Потому ей плевать на состояние Эндрю, плевать на собственное состояние. Ее внутренности давно убиты. Голоса в голове больше не поют и с каждым днём рассудок разбивается на мелкие осколки.       — Не забудь, что сегодня у тебя вечерняя служба ещё, а то за пропуск на прошлой неделе кому-то пальцы отрезали, — спокойно уведомляет Рене, будто отрезанная конечность это то же, что и порванная страница в книжке.       Эндрю никак не реагирует на Рене. И это ее должно было бы раздражать, да плевать она хотела на раздражение. Она знает, что он ее слышит, даже если не слушает. Этого достаточно. Чего в ней недостаточно — встречи со своей дамой сердца, о которой она даже старается не заикаться лишний раз, чтобы чьи-то уши не уловили бы этого. В разуме, где-то там на его затворах, она ведёт диалог с Эндрю, рассказывая о том, какая Элисон чудесная. Как она ее любит и готова отдаться ей без остатка, лишь бы не надзиратели, кои убили бы ее при первом намеке на чувства, которые к ней питает Рене. Элисон бы сразу посчитали за грех, который немедленно стоит уничтожить.       Рене начинает думать о том, что Эндрю не должен так пристально смотреть на этот странный колодец. Он и в народе странный, и в монастыре. Это тысяча девятьсот тридцатый монастырь с тысяча девятьсот тридцатым колодцем, зарегистрированный как тысяча девятьсот тридцатое странное место, в котором насчитывается около тысячи девятисот тридцати могил в округе, и еще неизвестно сколько трупов – вспоминает Рене слова Ваймака, святого отца, одного из участников Совета Святых. 1930 сама по себе странная цифра, которая так или иначе связана с этим монастырем. В Европе почти две тысячи таких монастырей с такими же странными колодцами, которые зарегистрированы и известны человечеству. Как правило, в таких колодцах покоились души мертвых, коих сбрасывали туда после смерти, не имея сил и материалов раскапывать могилы. Их закидывали в ямы, сжигая. А после, духи в колодцах соединялись в единое целое и превращались в одного дьявола. Чтобы бед дьявол не творил — молиться над колодцем нужно было. Днями и ночами. И таких колодцев было так много, что деревни умирали от происходящего. Тогда-то и зарождались первые монастыри. Люди молились господу, запечатывали дьяволов в колодцах, а после, когда утомились, когда больше не могли продолжать это дело, сотворили из монастырей исправительные лагеря, в которые засылали каждого человека, который отличался от других. Другой цвет кожи — исправительный лагерь. Другая раса или национальность — исправительный лагерь. Любовь к своему полу — исправительный лагерь. Нежелание идти по правилам — исправительный лагерь. Другая религия — исправительный лагерь. Не веришь в Бога — исправительный лагерь. Отличаешься от общества — исправительный лагерь. Тебя отправляют в исправительный лагерь под предлогом, что это монастырь, и это все ненадолго. Человек даже не подозревает, что монастырь — это что-то хуже Ада. Монастырь — это смерть под крестом. За молитвенной позой прячется бессонная ночь, когда нужно было искуплять грех. В этом монастыре любят искуплять грех через насилие в постели.       Рене хочется вздохнуть, но если она это сделает, то заглотнет холодного воздуха, чего не очень-то и хотелось. Ее конечности замёрзли до такой степени, что и вовсе перестали ощущаться. Она кусает губу и та трещинами покрывается.       — Что-то мне хочется умереть, — заявляет она, и Эндрю этому даже не удивляется. Он сам желает умереть с концами, да что-то жизнь этого не хочет. — В этом монастыре скучно, — это звучит как шутка, но является правдой. Молитва да боль. Ничего больше. — Интересно, какая жизнь за пределами монастыря?       — Ты не помнишь ее? — вдруг приходит в себя Эндрю и поворачивается к ней.       — Нет, — честно признается Рене, не ощущая ничего, кроме внутренней пустоты. — Лишь какие-то основные моменты, которые я тебе, вроде как, рассказывала… Или нет? Что-то я забыла.       Здесь у всех провалы в памяти, что ли?       Эндрю даже не хмурится. Кажется, его лицо перестало выдавать какие-то эмоции после ночного эмоционального потрясения, от которого он до сих пор отходит, а при одном воспоминания и вовсе начинает дёргаться.       Он смотрит на Рене, когда ее глаза вдруг удивленно расширяются, смотря на колодец. Эндрю тут же оборачивается и замечает, как из колодца что-то выливается — черная субстанция, отдаленно напоминающая сгустки крови. Он продолжает стоять столбом, не понимая, что происходит. Никто не понимает, что происходит. Каждый стоит и не шевелится, дожидаясь того, что будет дальше. Два монаха над колодцем, Жан и Кевин, продолжают молиться, но их слова становятся все слышнее, пока не начали перерастать во что-то громкое. Эндрю чувствует движение сзади — оборачивается, а рядом стоит Лютер, сжимая какую-то книгу обеими руками так, чтобы меж молитвенной позой она была заключена, как заложник. Эндрю видит, что книга, которую он сжимает, несла в себе название «Исповедь греховных», что было странным. Почему не Библия? Почему именно с этой книжкой Лютер встал на колени перед колодцем и стал молиться? И каждый грешник и монах вокруг так же падает на колени, начиная молить Господа, ведь, наверняка, черная субстанция гласила о дьяволе, который проснулся из недров колодца.       Рене, уже стоявшая на коленях, дёргает Эндрю за рукав, чтобы и он начал молиться, но он слишком поздно реагирует. Из колодца начинает выплывать ещё больше черной субстанции, а вместе с ней и тела. Дьявол выбрасывает их. Очищает колодец этих трупов, засоряя территорию монастыря, и теперь на белоснежном снегу кровь грешная. Проклятая.       Непонимание происходящего повисает над каждым, и каждый встаёт на колени и читает молитву. Кроме Эндрю. Он не может перестать смотреть на колодец, тот выглядит, как спасение. Как портал в мир, где его ждёт спокойствие или агония. Колодец, откуда невиданная сила выбрасывала трупы и субстанцию, от которой в панике бились все грешники и монахи. Эндрю не может прекратить смотреть на эти трупы в слизи с интересом.       Все затихает. Тела лежат на снегу вокруг колодца, дёргаются. Как будто бы внутри было что-то. Тела дёргаются с каждой секундой все больше.       И они вдруг взрываются.       Все и всё вокруг оказываются в черной крови, и молитва прекращается. Даже монахи, стоящие у колодца, отошли от него, когда слизь начала выступать за границы. Эндрю это что-то напоминает. Будто он уже видел подобное.       — Господь всемилостивый, — мертвым голосом шепчет Лютер, а Эндрю не знает, что тут сказать.       Рене около него встаёт с колен и начинает вытирать кровь с лица. Она смотрит на эту странную субстанцию, размазывает подушечками пальцев, а после и вовсе языком касается — пробует на вкус.       — И каков вердикт? — спрашивает у нее Эндрю, скрещивая руки на груди.       — Это вкус проклятия.       — Ты знаешь, какое на вкус проклятие?       — Да, — серьёзно заявляет Рене и вновь облизывает пальцы с отвратительной субстанцией. — Горькое, склизкое и, главное, чёрное.       — Не знаю, что меня больше удивляет: то, что ты знаешь, какое на вкус проклятие, или то, что из колодца оно вылезло вместе с взорвавшимися трупами.       — Думаю, тебя вообще удивлять ничего не должно.       — Возможно, — заканчивает Эндрю, потому что это действительно было так. После сегодняшней ночи его должна удивить только собственная смерть, ведь, кажется, он в этой жизни увидел достаточно. Взорвавшиеся трупы, кои вылезли из колодца посреди бела дня — это более, чем достаточно.       — Дьявол! — кричит Лютер. — Дьявол!       — Он это только-только понял? Его племянник буквально с пентаграммой ходил, — откуда-то слышит Эндрю. Это было сказано шепотом, но ему это ничего не стоило. Он смог уловить эти слова. И не только он. Потому что многие монахи и грешники устремили свои глаза на него.       — А я могу уйти отсюда? — тихо спрашивает Эндрю у Рене, а та отрицательно кивает после нескольких секунд раздумий:       — Думаю, нет.

***

      — Оу, ты живой.       Первые слова, с которыми встречает его Рене в душевой. Она стоит около закрытого окна, выстеленного мозаикой изображением иконы, и меж пальцев ее тлеет сигарета. Эндрю смотрит на ситуацию вокруг: все оголенные да сидят на стульях, омывают себя водой с вёдер. На полу везде сливы. Он и подумать не мог, что под душевой прячется помещение с голой плиткой, стульями вокруг и ведрами, где всем плевать, что на тебя могут смотреть и твое тело. Здесь каждому плевать на взгляды, какие бы они не были. У всех тела разные, но кое-что их объединяет — шрамы. У всех были шрамы или новые ранения. Эндрю лишь бегло огибает глазами помещение, видит несколько монашек да монахов, то ли это грешники. Он уже не отличает. Рене предупреждала, что в таких душевых могут быть все. Будь это грешник, греховный монах или монах. Единственное — здесь не встретишь кого-то из Совета Святых и их последователей, детей.       — А должен быть мертвым? — риторически спрашивает он и поправляет полотенце на бедрах. Рене прямо на пол позволяет пеплу упасть, а после снова задумчиво затягивается, оглядывая его на предмет новых ранений.       — Ну, вообще-то да, — кивает она, а за ее спиной возникает какая-то девица. Длинные волосы блондинистые, но намного желче, чем у Рене. У нее-то волосы белее снега, а у девицы ее — нет. Это, наверняка, та дама, о которой Рене с безумием в глазах говорила, приставляя к его ноге острие ножа.       Эндрю чувствует подкатывающую к горлу тошноту, когда видит оголённые женские тела, а здесь их немало, также, как и мужских. Но от них, почему-то, не воротит, наоборот, хочется смотреть. Господь ему наказание.       Девица отбирает у Рене сигарету и сама ею затягивается, выдыхая куда-то в сторону, чтобы дым не пал на Рене. Получается непрямой поцелуй, когда та отбирает у нее сигарету назад и так же затягивается.       — Это тот с пентаграммой? — на ухо Рене шепчет девица, но вопрос доносится и до Эндрю, который так и продолжает стоять рядом, да чего-то ожидать.       — Да, — кивает Рене, а после обращается к нему: — Тебя, слушок прошел, собирались связать, да в подвале наказать. А, как правило, из подвала живыми не возвращаются и после в колодце оказываются мертвыми, — она останавливается, вновь затягиваясь сигарой, — а ты, видит Бог, живехонький да здоровехонький. Ни царапины.       Царапина есть, но скрывается под полотенцем, и Рене эту царапину знает — ее удел искусства.       — Почему тогда меня не отправили ещё туда? — Эндрю звучит так, будто бы он этого только и желает. Девица, Элисон, — вспоминает он ее имя, которое недавно звучало из уст Рене, — слегка вызирает из-за плеча ее, и говорит:       — Потому что монахи, коих за тобой послали, бесследно исчезли, — ее улыбка безумна да остра. Эндрю уже знаком с такой. Рене одними глазами могла нести такую улыбку. — Тебя начинают остерегаться и подозревать в том, что было с колодцем. Говорят, ты избранник дьявола.       Эндрю не удивляется. Его лицо продолжает выражать пустоту, а горло чувствовать что-то отдаленно напоминающие тошноту. Он стоит несколько секунд, прежде чем понимает, что в монастыре ему стоит быть ниже травы, тише воды и сильно не показываться на глаза святых и грешных, если он хочет побыть живым. Но когда Эндрю желал жить? Он даже страх не почувствует, если сейчас его схватят за руки и понесут куда-то в неведении на встречу к смерти.       В монастыре, наверняка, каждый знает его из-за родословной крови со святым отцом Лютером да из-за пентаграммы, которая исчезла после крещения. Это был шрам на его теле. Шрамы просто так не исчезают. Как и ожоги от святой воды. Рене призналась ему несколько часами ранее, что все его тело было в ожогах, когда его вытащили из воды, а через несколько часов они сошли, чему даже она удивилась, когда завидела его.       Эндрю только сейчас обращает внимание на сигарету меж пальцев Рене и придает ей значение.       — Будешь? — вдруг протягивает она ему сигару, а Эндрю отрицательно кивает, и тогда сигарета отдается Элисон, которая моментально с удовольствием затягивается — долго и сильно, выдыхая достаточно внушительную кучу дыма.       — Нет, — тихо говорит Эндрю и пристраивается рядом сбоку. Упирается в небольшой подоконник, на котором удобно сидит Элисон около Рене, любовно упираясь ей на плечо.       Видимо в душевой никто не боялся показать себя настоящим и то, что скрывает, ведь Эндрю вновь видит тех двух греховных монаха, кои молились над колодцем да его в молитвенный зал тянули днями ранее. Они сидят в самом углу помещения рядом, касаясь бедрами друг друга, о чем-то тихо говорят, и выглядят слишком интимно. Настолько, что сердце Эндрю сжимается от этого зрелища. Здесь они выглядят спокойно да близко, любовно и смело, нежно и счастливо, когда понимают, что в безопасности, даже если это иллюзия.       Жан и Кевин выглядят почти так же, как и Рене с Элисон, только нежнее. Между Рене и Элисон было какое-то скрытое безумие, прячущееся в острых улыбках да кровавых глаза. Они выглядели стервозно, но в касаниях друг друга — любовно. Только любовь у них пестрит другими красками. Кровавыми.       — Откуда у тебя сигареты? — спрашивает Эндрю, потому что он действительно не понимает, как в этом монастыре можно было достать что-то подобное.       — Вылазки. Некоторым монахам позволено покидать монастырь. Они отправляются в город, когда какое-то место требует вмешательства церкви, — Рене докуривает сигарету и тут же приступает ко второй. В почти пустой пачке прячется и спичечный коробок. — Недалеко отсюда есть город Вискри. Там-то монахи все и закупают. Им выдают все бесплатно под предлогом пожертвования для церкви. Люди спокойно отдают им сигареты пачками, контрацепцию и даже противозачаточные собственного приготовления. На самом деле бесполезное травление организма, — ее голос на тон ниже опускается. Она не смотрит на Эндрю, а куда-то вперёд, раздумывая над следующими словами. Секунда — переводит на него свои широко открытые глаза и говорит: — Многие боятся делать аборты с помощью вешалок, поэтому соглашаются на что угодно. А чтобы получить что-то с города — нужно как лучше отблагодарить монаха. В этом монастыре все делается через постель. Где-то до зимы произошел случай, когда девка, Джейни ее звали, умерла от секса, ибо отрабатывала полученные противозачаточные. Их она так и не отработала, и пачка до сих пор где-то у какого-то монаха. Проще потерпеть вешалку внутри себя, чем сдохнуть от такого, — она легонько улыбается, но это выглядит как насмешка.       — С помощью вешалок? — задаётся вопросом Эндрю.       — Да, с помощью вешалок, — из-за плеча Рене вызирает Элисон, утверждая его слова с детальной ухмылкой. — В монастыре стойкая женская солидарность, крыс среди женщин здесь находят быстрее, чем они успевают что-то донести святому отцу. Сестра Эбби, заведующая корпусом грешников, втихаря проводит аборты девицам, ведь родить ребенка в этом монастыре считается грехом, мол, от дьявола залетела — грех не искупила. Здесь нет никакой логики. Секс — грех, но через постель ты его искупляешь. Такие вот дела.       — Почему так происходит?       Рене долгую минуту думает, ударяет по сигарете, чтобы пепел осел на пол.       — Из-за практики истребления однополой связи, если женщина любит женщину — ее искупление греха обязательно произойдет через кровать. Мужик должен оттрахать ее до крови. Некоторым даже обрезание делают, чтобы кровь при проникновении вызвать, Господи прости, — она морщится. И это впервые, когда Эндрю видит на ее лице что-то схожее на отвращение. — Женщины находят разные способы, чтобы вызвать кровь моментально и больше не возвращаться в постель к мужику. Кто-то режет себе вагину, чтобы раны при сексе открылись, кто-то договаривается с монахом, у каждого свои пути обхода. Главное преподнести старшим монахам доказательство в виде кровавой белой простыни.       — А кто это «старшие монахи»?       — Аарон, Николас — ты их знаешь, твой близнец и кузен, получается. Дэн и Мэтт, те, которые темнокожие. Они единственные здесь такие, ты их наверняка видел. Вон те двое, — Рене затихает, кивая в сторону двух парней, кои рядом сидели, — Жан и Кевин, последователи Кенго и Ваймака, святых отцов в Совете. Если бы они не спалились при надзирателях, были бы старшими монахами, а так они даже не просто монахи, они опустились до греховных монахов, и если их снова завидят целующимися, — она начинает тихо смеяться, — то и вовсе станут грешниками, если не мертвыми.       — То есть? Здесь есть ступени монахов?       — Ага, — говорит Элисон. — Грешники попадают в монастырь. Проживают крещение, наказание, а после и сами их проводят. Поднимаются к степени греховных монахов — монахи, но все ещё грешники. Проводишь наказания, в ходе которых и сам страдаешь. После — ты монах. К тебе могут обращаться как к святому отцу, тебе позволено покидать монастырь и надзиратели меньше обращают на тебя внимание. И ты проводишь наказания, участвуешь в них, но не страдаешь. И далее — старшие монахи. Сюда попасть практически невозможно, или ты должен быть полностью искупленный от грехов, подопечным кого-то из Совета, и главное быть марионеткой в руках Святых, или же достаточно быть их родственником. Этим монахам позволено все, но у них настолько промыты мозги, что они не делают ничего. — Элисон вдруг замолкает, сползает с подоконника, и Эндрю видит ее оголённую грудь, из-за чего сразу отворачивается, смотря куда-то вперёд на Жана с Кевином. Он не желает видеть женские оголенные тела. Элисон оказывается выше Рене на целую голову. Она стройная, но спина выгибается кое-как. Эндрю чувствует ее боль, которая витает в воздухе. Что-то произошло со спиной Элисон при наказании.       И Рене видит это. Видит, насколько больно было выгибаться Элисон, она осторожно кладет свою голову ей на плечо, и сигарета так и продолжает тлеть. Эндрю стоило бы пойти помыться, иначе скоро начнется вечерняя служба. Почему-то она проводится в самую темень.