Исповедь греховных

      Одежду ему не принесли. Она сама оказалась под дверьми. Эндрю сидел на краю голой кровати и обдумывал все. Сидел в кромешной тишине, которая поглощала его, и только завывания зимнего ветра разбивали эту ожестачайшую тишину мрака. Он начинает ненавидеть то, что вокруг отсутствуют любые звуки. Ноги босые. Замерзают. Четки давят, оставляя следы на коже, и ему становится ужасно. Ужасно от всего и вся. От самого себя.       Рене была права. От него несло пеплом. Он смог это почувствовать, когда снял с себя старую одежду. Кто-то постучал в дверь. Трижды. Три стука. Троица. Бог любит Троицу.       Отворив дверь, тот замечает, что за ней оказалась лишь стопка идеально сложенной одежды. Там было лишь две рясы и рубашки. И больше ничего. Не было белья. Лишь только черные рясы и белоснежные рубахи. Переодеваясь, Эндрю сбрасывает с себя старую одежду, которая в действительности воняла пеплом, особенно в районе живота. Именно там ткань словно выжженной казалась.       Он переодевается в рясу и глядит на себя в зеркало, а там видит шрам. От уголка губ, который линией прячется за воротником.       Сглатывает образовавшийся ком в горле и ждет.       Ждет чего-то неизвестного. Ждет.       Так проходит много времени. Он замерзает, сидя на краю кровати. Замерзает от того, как холод сочится из незакрытого окна. Здесь будет невозможно холодно спать. Решетка — лишь способ сделать так, чтобы грешник не сбежал через окно из монастыря, но заботило кого-то, будет ли холодно зимой ему? Наверняка это было сделано специально. В коридорах была ужасающая жара за счет множества свечей, которые горели так, словно пытались сжечь все эти стены. Они мраком и огнем расползались по камню, желая его испепелить.       Невозможно было находиться там, в коридоре, — сгоришь.       Невозможно было находиться здесь, в комнате, — замерзнешь.       Эндрю сидел на кровати таким образом, что ноги были сложены крест-накрест, дабы у него была возможность накрыть ступни подолом рясы. Он пытался согреться хоть немного. Всего-навсего почувствовать малейшее тепло, но зимний мороз посчитал, что не может позволить ему почувствовать себя немного лучше. За окном темнело. За окном становилось все холоднее, и эти часы проходили незаметно. Ведь Эндрю думал только о том, чтобы согреться. Он был истощен. Дул на свои ступни теплым дыханием, а оно словно само пропитано холодом было — резало замерзшую кожу.       Разогреть свое тело можно было, шевелясь. Эндрю кое-как подымался с постели и начинал ходить по комнатушке. Прямо как крест перед его глазами, который в памяти отпечатался настолько сильно, что, кажется, он до сих перед ним маятником мелькает. До сих пор это происходит. Туда-сюда. Туда-сюда.       И он туда-сюда, туда-сюда по комнате, пытаясь разогреть свои мышцы, чтобы ему не было так холодно, но этого было недостаточно дабы перестать чувствовать эти ужасающие порывы холода, которые обвивали кандалами его щиколотки. Сами четки — уже кандалы, а холод — металлический шар, который удерживал его на одном месте. Эндрю не мог решиться активно разогревать свое тело: бегать, прыгать, да что угодно, лишь бы заставить свое тело разгорячиться от активности, пропотеть и почувствовать теплоту, дискомфортную, но теплоту.       Не успевает он решиться на подобный шаг: дверь в его комнату резво отворяется. Он не слышал шагов. Не слышал разговоров, только тишина. Она здесь повсюду и нигде. Она была везде, но всегда что-то кричало. Кто-то. Это сливалось в непрерывную мелодию органа, в непрерывный треск огня на конце факела. Это непрерывный звяк цепей и крестов. Это непрерывная молитва.       Но на фоне этих звуков все равно везде казалась тишина. Она была призрачной. Такой тонкой гранью, границей между разными мирами, которую невозможно было перешагнуть. Ее нельзя было даже найти. Ведь она расплывчата. Может быть там, куда ей укажешь ты, а может быть там, где ты никогда не посмеешь ее искать. Не рискнешь. Ведь это может быть опасным для жизни.       А на пороге два парня. Черные одежды, златые кресты, обе ладони держат четки, а ноги босые. Без четок на щиколотках. С дьяволами не связаны, — сразу мелькает в голове Эндрю, когда он вспоминает недавние слова Рене о том, что тех, кто связан с дьяволом любым образом, метят четками.       Это слегка неловко вот так вот стоять столбом посреди небольшой комнатушки, когда у дверей стоят два великана, которые смотрят на него так, будто ведут на казнь. Возможно, не будто.       — Церемония крещения должна пройти вот-вот, а тебя все еще не видать в молитвенном зале, — говорит один из них. Эти два парня — грешники, судя по такой же рясе, которая была и на Эндрю, и на Рене. У Лютера и Марии они были совершенно другими, более деловитые и показательные, говорящие, что перед ними никто иной, как кто-то главный.       Эти двое грешников друг на друга были схожи. В тени. В темноте. Комната во мрак погрузилась, когда Эндрю решил потушить свечу и оставить единственный источник света — окно. Это самое ужасное, что он вообще мог окрестить как источник света, ведь оно столь ничтожно.       И только покидая комнату и войдя в свет душного коридора, в который можно было выйти и не мерзнуть в комнатушке, Эндрю понял, что ему было достаточно боязно это делать. Рене, захлопывая за ним дверь, явно хотела сказать, чтобы он сидел и не высовывался из помещения совсем. А теперь ему удается выйти и почувствовать душное тепло от огней коридора. Он просторный, но факелов достаточно, чтобы нагреть каменные стены, а вентиляции предельно мало, чтобы избавиться от духоты.       Стоя около этих двоих громил, Эндрю мог надеяться только на то, чтобы они не схватили его за ноги и руки и не оторвали их с концами. Он лишь украдкой поглядывает на них, чтобы рассмотреть внешность. Почти одинаковые. Оба имеют смоляные черные волосы, только у одного кудрявые локоны, а у другого — прямые. У первого темные глаза, а второго — зеленые.       Он смотрит на каждого из них. Они словно одно целое. Это заметно по тому, как они сплоченно двигаются. Их каждый малый шаг был отточен до идеала. Контролирован.       Но эта сплоченность так же быстро рушится, как Эндрю успевает ее заметить. Один из парней кивает ему идти в неизвестную сторону. Не туда, откуда он пришел с Рене, а вообще в противоположную. Вглубь этого коридора. Вглубь неизвестности и темноты. И он движется за ними по пятам. Их шаги — одинаковы. Они все идут нога в ногу, не издавая ни единого звука своими босыми ступнями.       Монастырь оказывается лабиринтом. Не обычным со стенами и развилками, а кромешной тьмой, где ничего не было видно. Окон совсем не было видать, из-за чего большинство коридоров погружались в сплошной мрак. Потеряться здесь было простой задачей, сориентироваться — невозможно. Эндрю поражало то, с какой уверенностью парни шли вперед, а он мог только ощущать на подсознательном уровне их присутствие и идти за ними. Это было тяжело.       Но это был единственный выход, который открылся перед ним. Ему неведомо, чего стоит ожидать, а чего остерегаться. Остается только следовать тому, что ему прикажут сделать. Именно это и происходит. За его шагом следят. Он чувствует эти взгляды на себе, но они идут со стен. Взгляды не принадлежат этим парням, которые вели его, кажись, на каторгу, а не на крещение.       А для чего это крещение? Что если они проводят другой ритуал, привязывая грешников к этому месту. Не зря здесь их много, не зря здесь множество надзирателей, которые в прошлом могли быть средь грешников. Могли проходить то же, что и Эндрю сейчас чувствовал на себе: путь вперед. В бездну.       Снова он думает об обрыве, на краю которого находился, но была проблема.       Сколько шагов бы он не делал в пропасть, кануть в нее у него никогда не получалось.       Все обрывалось.       Пропасть сбегала от него. Не давала ему кануть в бездну. Никто не дает ему просто уйти из этого мира. Даже те самые голубые глаза из фантомного забвения не желали убивать его, как бы он не молил.       Коридор темноты выплевывает их на волю. Ему становится дышать легче от этого, ведь все это время он был напряжен до невозможности, так, что его дыхание просто замерло. Он двигался. Шел. Но не дышал. И сердце его странно себя вело. То стучалось, то останавливалось, и это было отчетливо ощутимо также, как отчетливо ощутимо изнывал шрам пентаграммы у него на животе.       Кто-то, заточенный в эту пентаграмму, явно не излюбил того, что оказался у входа в молитвенный зал.       Он пытался вырваться наружу, и тело Эндрю свело пополам от этого. Он пал на колени прямо перед громадными дверьми в молитвенный зал, откуда доносился молитвенный вой вперемешку с тревожной мелодией органа. Его тело сломалось прямо у входа, и грешники, кои привели его сюда, услышали то, как трещали его кости.       Эндрю был полностью обездвижен болевой агонией. Невозможно устоять на ногах. Так сильно внутри что-то раздирало его. Кто-то раздирал его.       Голубые глаза. Именно они это делали. Именно дьявол внутри него пытался избежать крещения, пытался убраться из этого места и избавиться от собственной агонии, потому страдал Эндрю, потому на него безразлично поглядывали два грешника, ведь понимали — четки. Четки говорят о том, что творится с Эндрю. Они выжигают его кожу на щиколотках так сильно, как никогда. Он чувствует неимоверную боль.       Больно. Больно. Больно.       Эту боль невозможно было сдержать, невозможно было стерпеть, и он просто начинает кричать от агонии. Его раздирает. Жестоко разрывает изнутри, и он валяется на полу. Бьется об него, чтобы последовать своей обыденной привычке — перекрыть приносящую боль своей. Он всегда это делал чтобы вернуть себе контроль над телом, показать самому себе, что оно принадлежит ему. Но сейчас оно принадлежало некому дьяволу, который пожирал его тело. Испепелял органы, ведь они слишком близки были к молитвенному залу. Молитва, сочащаяся сквозь закрытые двери, заставляла его голову изнывать от бесчисленных болей.       Грешники хватают его. Хватают жестоко и больно, от чего он кричит еще больше. Потому что ему хочется разодрать свой живот от боли, разорвать ту чертову пентаграмму, из-за которой все и началось. Ему не дают этого сделать. Громадные двери вперед с характерным звуком величия отворяются, и Эндрю чувствует, как у него идет кровь из ушей, когда молитва врезается в него кинжалами. Крестами и иконами.       Где-то там, на эшафоте, у ямы полной воды, стоял Лютер, чей голос выделялся средь молитвы грубыми словами.       Мы смиренно поклоняемся Твоему славному Величеству и молим Тебя избавить нас от всех тираний адских духов, от их сетей, их лжи и их яростной злобы. Соблаговоли, Господи, защитить нас силою Твоею…       Эндрю рвет. Он и подумать не мог, что раздирающая агония моментально вонзится в его тело, когда он ступит в молитвенный зал. Он и подумать не мог, что подобное может с ним произойти.       — Отпустите меня! — воет Эндрю, чувствуя, как два грешника тянут его насильно, почти ломают руки. Или это дьявол ломал кости изнутри? Его ломало. Он чувствует, как сквозь тело проходит множество ударов, множество игл и мечей. Это было ужаснее хлыста, это было ужаснее раскаленной кочерги, потому что на его теле возникало немало ожогов. Расцветали так, как цветут маки на зеленом поле. Они окрашивают его в кровавый цвет, и как окрашивается тело Эндрю.       Он в крови. Собственной. Потому что дьявол разрывает его, а молитва режет. Вскрывает старые шрамы, образовывает новые. Эндрю не может прекратить кричать. Его горло разрывается от криков, а молитва вокруг становится невыносимой. Она становится настолько громкой, что кровь из ушей хлынула по шее.       Эндрю знает, что его живот сейчас – подобие вскрытого трупа. Он ощущает, как из него выливается кровь. Ощущает, как кожа рвется словно ткань. Это невозможно пережить, но он никак не отключается. Никак не умирает. Убейте его кто-нибудь.       Избавьте от мучений, кои он не заслуживал. Он заслуживает столько боли, сколько принесла ему жизнь. Она держит его на плаву. Держит его живым, но он давно мертв. Силы иссякли давно.       Умереть.       Умереть. Умереть. Умереть.       — Убейте! — кричит Эндрю, а его ломают. Грешники, державшие его руки, садят тело на колени и придавливают ноги, чтобы он не дергался. — Убейте…— шепчет он и тяжело дышит. Горло саднит от криков. Саднит от того, что из самых низов его раздирали дьявольские когти.       Эндрю больше не чувствует дьявола внутри себя, который разрывал бы его. Чувствует лишь потребность взглянуть куда-то в сторону.       В стороне, где за него молится его же лицо. Его брат близнец. Эндрю дышит. Он дышит настолько глубоко и быстро, пытаясь осознать, правда ли то, что он видит.       Колени болят. Ноют, прямо как и все тело. Он думал, что избавился от чувства боли, что никогда ее больше не почувствует. Но эта боль была ужаснее какой-либо. Его хватает за челюсть Лютер и прямо в лицо начинает кричать молитву, прижимая к лбу Эндрю крест.       По щекам слезы, из ушей кровь, а ноги разъедают четки с крестом. Ожоги горят настолько сильно, что он не может перестать шептать слово «убейте».       — Убейте, убейте, убейте…       Но его никто не слушает. Из него хотят вытянуть дьявола и показать, для чего этот монастырь был создан. Что это самый настоящий исправительный лагерь. Что это — Ад, который ожидает каждого, кто свяжется с не той силой, кто свяжется с дьяволом.       Эндрю хочет взглянуть в сторону, хочет посмотреть на собственное лицо. На своего брата, о котором мог только слышать, а его лицо сжимают, не дают ему повернуться. Заставляют слезы течь по щекам и резать кожу. И совсем скоро вместо слез из глаз польется кровь.       В ушах звенит. Снова этот звон. Снова мысли о том, что он может вот-вот умереть. Это обманка. Жизнь ненавидит его настолько, что заставляет его завидовать мертвому. Умолять о смерти. Эндрю должен сам себя убить, но он не может. Он слишком слаб.       Надежда о том, что жизнь когда-нибудь наладится, угасает. Она была мимолётной искрой, которая просто исчезла. Оказалась сном.       А после вода.       Его мозг отключается. Тело не реагирует ни на что вокруг, он лишь чувствует, как его окунают в воду. Его душат. Топят. Пытаются лишить жизни, но он знает, что выживет. Он понимает это как никто другой. В этой жизни он усвоил урок — он не умирает.       Лютер окрестил его. Утопил в той самой яме с водой, около которой находился. Он топил Эндрю, как котенка, чтобы избавить его от греха. Избавить от дьявола.       Эндрю понимает, что внутри него больше никого нет, когда видит голубые глаза. Они полны гнева. Полны желания смерти и жалости. Жалости к нему.       Под водой фантомные руки дымом застилают его, чтобы избавить от ран. Вновь. Вновь этот дьявол с голубыми глазами режет тело, а после избавляет от ран, затягивает их и оставляет живым.       Напоследок шепча:       — Прости.

***

      Плачет. Сквозь сон. Сквозь мрак, который пробрался в его голову и оставил там след, запятнав все его воспоминания. Он не помнит, почему тело его болит, не помнит, как он попал сюда и что с ним стало. Эндрю известно где он. В комнате монастыря. Холод пробирается через окно, но ему совсем не холодно. Нет.       У него есть только одно желание. Оно сочится сквозь него, оно пропитало его кости и вымазало в крови тело. Чистые. Руки его чистые. Одежда чиста, как никогда. Он не видит на себе крови, но чувствует. Как она течет по его коже, как она окрашивает одежду в темные пятна, и как сердце разрывается от дьявольских когтей.       Вода.       Это одно из того, что застряло у него в голове. Влилось в его жилки и мелькало перед глазами в темноте. Лицо Лютера, которое читает молитву и топит его в воде, а там, средь темноты и влаги, виднеются голубые глаза, которые почти сливались с водой, если бы не дым, преследовавший его. Руки фантомные, которые касаются его щек и ужасающий мертвенный холод, который можно было прочувствовать даже под ледяной водой.       Он скучает по этим глазам. Они нагоняют тревогу, но после каждой встречи с ними становится неимоверно спокойно, и это удушье. Это желание, которое невозможно сдержать в клетке, оно рвется наружу с непоколебимой стойкостью и рвением. Эндрю не может перестать ощущать, как его касаются эти нежные призрачные руки.       Медленно моргает, желая избавиться от образа его же лица перед собой. Это его брат. Брат. И его Эндрю тоже помнит, только… Как его зовут?       У него проблемы с памятью. Шаг за шагом прошлое стирается, шаг за шагом он не понимает, откуда на нем столько шрамов, откуда он приехал. Почему Рене помнит откуда она родом? Может, она это придумала? А может… Дьявол пожирает его? Это было самое простое объяснение, почему Эндрю не помнит ничего, что с ним было до того, как он ступил на порог монастыря, до того, как врата позади него закрылись и показали, что такое настоящая клетка.       Он расстёгивает свою рубашку — единственная вещь, в которую он был одет. Ноги голые. Холод давно их сковывал, что Эндрю прекратил их чувствовать. Ему плевать было. Он ничего не чувствовал кроме как потребности прикоснуться к покрытому шрамами телу.       Пальцы ужасающе холодные, касаются кожи и понимают, что нет тех привычных рубцов круга. Нет шрама пентаграммы. Эндрю не подрывается с кровати. Он продолжает ошарашенно лежать в своей постели и думать о том, что может ли шрам быть одним из его ложных воспоминаний? Не знает он, но уверен в том, что шрам обязан быть там.       Его мысли заставляют подняться с кровати, чтобы подойти к зеркалу. Чтобы полностью восстать оголенным перед ним и осознать, что шрама действительно не было.       Кожа на животе была избавлена от пентаграммы, но не от других шрамов, которые он не помнит как заработал. Помнит только удары хлыста да кочерги. Больше он не способен вспомнить что-либо. Вспомнить, откуда он. Лишь голубые глаза перед ним, которые с прикосновением стирают его воспоминания.       Он тяжело сглатывает, осознавая, что горло его в целостности. Нет чувства голода или желания пить. Есть только желание выйти из этой комнаты. Он не мог побороть это желание. Оно зудело на кончиках пальцев, и Эндрю просто вздохнул, понимая, что ему придется выйти из этой комнаты.       Просто, чтобы почувствовать спокойствие. Чтобы отыскать голубые глазенки.       Эндрю надевает на себя обычные одеяния. Рубашка да ряса и больше ничего. Он не уверен в том, стоит ли действительно идти на поводу своих желаний. Однако они манили его сильно, беспрекословно заставляя его двигаться из комнаты. Покидать холодные стены.       Дверь перед ним открывается со скрипом.       Этот скрип — затянувшаяся молитва. Читая ее, человек теряет голос, тот становится все тише и тише пока не исчезает. Так исчезает дверной скрип, который не произвел на Эндрю никакого впечатления. Весь монастырь скрипит. В нем неимоверное количество звуков. Если прислушаться — здесь нет тишины.       В монастыре никогда не бывает тишины. Орган не играет. И это отдает чувством пустоты, которое слонялось по каменным стенами. Музыка была другая. Ночью не было мелодии органа. Ночью была исповедь греховых. Они напевали в криках молитвы. Они каялись за своих грехах. Это крики боли. Сердце Эндрю могло бы сжаться от подобного осознания, но он не в силах осознать происходящее. Он чувствует, что это правильно. Чувствует, что так должно быть. Грех должен искупиться. Кто-то ему однажды говорил, что боль — это одно из чувств искупления греха, чем больше ты страдаешь от агонии, тем чище ты становишься.       Это было выжжено в его памяти. Это, казалось, осталось в нем навсегда. Не стереть эту мудрость. Не отобрать ее. Сколько не пытайся, а Эндрю уже запомнил навсегда, что боль — это искупление за грехи. Не помнит он, откуда это знает, но кто-то явно вбил ему это таким образом, что даже забыв собственное имя, он никогда не забудет эти слова.       Потому у него так много шрамов. Это искупление за грехи, но пентаграмма — грех, исчезнувший с него. Куда она подевалась? Почему последнее, что помнит он — вода и боль. Его разрывало изнутри, и отголоски той агонии остались следом на нем. Тяжелым следом. Как выжженный кочергой крест на задней стороне шеи. Он смог его под пальцами почувствовать. Он помнит касание кочерги, но не помнит кто ее ставил. Эндрю не помнит своих создателей.       Какими они были?       Жестокими. Они не прощают грехи, они любой ценой избавят тебя от них,— говорит ему его тело.       Эндрю выходит в коридор. Тот встречает его знакомым теплом. И криками.       Чьи-то девичьи крики, кои эхом доносились снизу. Эндрю будто бы стоял прямо над тем местом, где все происходило. Он никак не реагирует на это, но рефлекторно к его горлу подкрадывается ком когда он слышит хлопок. Кожа о кожу. Кто-то сильно ударил девицу, которая и кричала. Судя по тому, как резко прекратились слышаться крики, ее ударили достаточно сильно, от чего она наверняка утеряла сознание.       Думая об этом, Эндрю не замечает, как проникается животным интересом к происходящему. Он бы хотел узнать, что здесь творится. Он бы хотел знать, почему та девчонка кричала, какой грех она сотворила, что таковым образом ей пришлось искупать его. До собственной смерти. Некоторые грехи можно искупить только смертью, но даже так Рай не светит. Грешников здесь немало, раз крики доносятся отовсюду.       Эндрю слышит их везде.       Идет по темноте коридора. Ничего не видно толком, но, прикасаясь к стене, он будто видел все. Видел касаниями. Чувствовал теплый камень, что прогрелся под пламенем факела. Теплота все еще стояла у стены, значит факелы погасли не так давно.       Ему хочется выйти отсюда. Но он не знает куда стоило следовать. Это место — сплошной лабиринт, распространявший свои невиданные ходы на все этажи, как верхние, так и нижние, что в землю уходили как мертвецы.       Эндрю движется дальше. Он уже не знает куда идет. Куда-то вперед, где его ждет нечто, известное лишь Богу. Именно сейчас Эндрю замечает крест у себя на груди. Он прятался под рясой и был словно камень. Такой же неподъемный. Он тяжело касался его грудной клетки, как четки на щиколотках, которые саднили всегда до этого. Сейчас он чувствовал лишь их вес, каждую секунду привыкая к тому, что они есть, забывая о них. Забывая, что они — символ ношения дьявола внутри себя, или само воплощение дьявола.       Шаги замедляются, когда Эндрю замечает свет, падающий будто из ниоткуда. Свет, ведущий его в недры надежды на выход, где он увидит все как можно лучше. Лучи — всего-то лунный свет, а коридор выводит его на эмпоры.       Именно здесь эти лучи кажутся чем-то волшебным. Инородным. Если встать с краю, можно было увидеть тот самый колодец. Колодец желаний? Над ним стоят, молятся, словно просят чего-то, желают. Над ним стоят молятся, словно запечатывают кого-то молитвой. Эндрю не понять истинного олицетворения этой ямы посреди монастыря, которой молятся. Или желают чего-то. Или прячут кого-то.       Идти куда-то вперёд ему не дают женские руки, которые резко хватают его за спиной, прижимая ладонь ко рту, дабы он не вздумал кричать. Эндрю не успевает среагировать, чтобы начать кричать. Его прижимают к стенке, и он видит кровавые глаза Рене. Она приложила палец к губам, мол, молчи. Молчи, иначе все плохо кончится.       И снова этот ужасающий звон цепей, принадлежавший наступающей угрозе. Нельзя было дышать. Нельзя было и лишнего шага сделать — иначе неминуемое наказание. Искупление греха за неповиновение.       Надзиратель.       Где-то по коридорам в тенях прячется. Лишь звон цепей может уведомить о том, что он где-то близко. Рядом.       Этот звон цепей будто над ухом звенит. Эндрю намертво замирает. Боится пошевелиться. Знает, что это будет не к добру, а глаза Рене, полные гневной тревоги, только подтверждают его догадки.       Цепи будто рядом проносятся. Будто огибают их шеи и начинают душить. Почему за надзирателями следуют звуки цепей?       Они когда-то были грешниками? Они были заключенными грехами. А цепи говорят об этом. Говорят, что надзиратели — заключённые, идущие на поводу у кого-то. Как сторожевые псы, вынюхивающие нарушителей порядка.       И именно сейчас нарушителями порядка были они с Рене, прижимающиеся плотно к стене, прячась в ее тени. Нужно было быть как можно тише. Нельзя было даже дышать, пока звон цепей не угаснет.       Благо, угасло. И Рене выдыхает спокойно, отступая от него на несколько шагов. Она не шепчет. Нет.       Она говорит жестами. Ее пальцы жестикулируют набор каких-то предложений.       Бог не благословил его на знания жестового языка.       Он хмурится от того, что и вовсе не понимает, что ему пытается донести Рене. Она блестит своими кровавыми глазами и раздражается от того, что Эндрю смотрел на нее непонимающе. Ей приходится вновь вплотную подойти к нему, чтобы начать шептать на ухо:       — Ночью нельзя бродить.       Тогда, что ты здесь делаешь? — так и светится в его глазах, а Рене видит. Она видит его насквозь, читает, как Библию. Не говорит больше ничего. Нельзя. Это риск. Сказать слово — подвергать себя опасности.       Руки ее хватают его за ладони. Осторожно, будто это могло спугнуть Эндрю. Кожа ее была холодная. Такими холодными не бывают даже мертвые под землей, ее ладони походили на фарфор. Не только белоснежные даже в темноте кромешной, но и хладные. Хрупкие. Как могло показаться, а на деле сильные, ведь то, как она сжимает ладони Эндрю, не могло создать впечатления хрупкой девицы. Сильной — да. Ее хватка была нечеловеческой. Нельзя было позволить ей и дальше сжимать его ладони: кости сломает.       Рене тянет его за темный угол коридора, ведет дальше, выводя с эмпоры. Здесь небезопасно. По всему округу звенят цепи, говорящие о блуждающих надзирателях. Они — призраки этого монастыря, заключенные, которым не позволено покидать место это. Они никогда не искупят свои грехи, потому следят за порядком, чтобы сделать вид искупления грехов. Цепи говорят — они все взаперти. Они принадлежат монастырю, привязаны, как души самоубийц привязаны к месту своей смерти. Может, иногда стоит умереть от собственной руки? Ни в Ад, ни в Рай не попасть. Можно вечно блуждать вокруг места своей смерти, так и не найти покой.       Эндрю не знает, как ему бывать в этом месте, где над всеми нависает крест, на коем распяли Господа. Он, как дамоклов меч, но кое-что страшнее этого. Угроза, смешивающая в себе искупления за грехи болью да наказаниями.       Их шаги бесшумные, движущиеся в очередной темноте монастыря по невидимым коридорам. Они длинные. Невозможно запомнить все ходы, но Рене знает, куда движется, ее шаги тихие, но движения уверенные, а ладони нащупывают знакомый рельеф стен, говорящий, что они на правильном пути. Эндрю слышит откуда-то очередной звон цепей, и заставляет девицу замереть. Дергает за рясу, а та понимает, что он хочет ей сказать. Они почти сливаются со стеной, когда слышат приближающиеся цепи. Они движутся по каменному полу, создавая звуки скрежета, бьющего по барабанным перепонкам.       Спина так сильно жмется к стене, что Эндрю мог позвоночником коснуться камня, столь сильно он прижимает себя к поверхности, желая спрятаться. Звук все приближается да приближается, что было на опасно кратком расстоянии от них. А после останавливается прямо перед ними. В нескольких шагах. В нескольких мгновениях от неминуемого обнаружения.       Но Бог благословил их, и звон цепей возобновился. Тронулся вперед. Исчез где-то впереди.       Никто из не выдыхает, не расслабляется, а только сильнее струна напряжения, как нитки у марионетки, натягивает их кости, заставляя двигаться дальше не дыша.       Рене заводит его в свою комнату. Она такая же, как и у него. На стуле так же одиноко лежали церковные свечи, одну из которых она поджигает.       — Спрячься под кровать, — говорит она ему и стоит прямо перед дверью, дожидаясь чего-то.       Эндрю слушается ее прячется под кровать, забиваясь как можно ближе к стене, дабы его не было видно. Он уже чувствует, сколько пыли собрал своей рясой, она пробирается ему в нос, заставляя готовится чихнуть. Пальцами он зажимает нос и контролирует свое дыхание, когда вдруг слышит скрип дверей и скрежет цепей. Снова эти цепи.       — Не слыхали ли вы странные звуки коридорами? — слышится незнакомый голос, который словно из низов Ада доносился. Грубый. Низкий. Да заставляющий кожу покрываться мурашками. Холодом насыщенно каждое слово, и сердце перестает биться из-за него. Голос был холоднее зимы, что бушевала за окном, он замораживает конечности.       — Нисколько, — уверенно говорит Рене. Ничто не говорило о том, что она ощущает тревогу или что-то ей подобное. Спокойствие — то, что обвивало ее конечности. Не цепи, ужасом распространявшиеся по темным коридорам, а спокойствие. Ей ведомо как стоит отвечать и выглядеть перед надзирателями. Она знает, что вранье должно как можно сильнее походить на правду. Ни дрожи, ни страха, лишь уверенность.       — Как что-то услышите — уведомьте. Грешник должен быть наказан за нарушение покоя.       И двери закрываются, за ними исчезает скрежет цепей, и Рене пронизывает осознание происходящего. Слишком много ошибок. Достаточно, чтобы их заметили и вознесли на пьедестал наказания. Свеча — она уже была зажженная в ее руках, и она моментально открыла двери надзирателю. Он мог догадаться, что она стояла перед дверью и дожидалась его появления. Вторая ошибка — на ней была ряса. Не ночнушка. Значит, она не принимала душ, значит, она не спала, значит, она нарушила правило. Третья ошибка — кровать. Она застелена. Всем известно, что после звона колоколов к отбою кровать обязана говорить о том, что правила поддерживаются.       Эндрю было позволено вылезти из-под кровати, тогда-то он и увидел, что кровать Рене имеет простынь, подушку да одеяло. А у него нет такого. Голая кровать, только простынь. Наверняка одно из наказаний или новоприбывшие грешники всегда имели подобную постель. Рене в монастыре достаточно долго — говорит ее опыт и поведение при надзирателях. Она хмурится. Ее глаза блестят в пламени свечи тревогой, становясь почти черными.       — Они уже знают, — мертвым голосом говорит Рене и движется к нему. Свеча прямо перед лицом мерцает, заставляя его отодвинуться на шаг назад, иначе его лицо обожжется. — Тебе стоит переждать эту ночь здесь, если тебя ненароком поймают, пока ты будешь добираться к своей спальне, тебе не жить. Но жди наказания. Оно и меня не обойдет.       Она шепчет. В такой тишине это кажется почти криком, казалось, стены подслушивают, потому она говорила как можно тише, как можно ближе к его лицу, а Эндрю понимает, что наказание неизбежно. Челюсть неосознанно сжимается, а тело фантомно ощущает побои прошлых годов. Ощущает, как призраки прошлого начинают разрезать его тело на куски, снова и снова напоминая ему, что грех наказывается.       Идешь против правил — идешь против Господа.