Исповедь греховных

      Тихая фоновая молитва. Помещение содержит в себе пять душ, одна из которой замерла в мгновении. Эта душа между пространством мертвых и живых. Словно ангел, посланный с небес, наблюдает за происходящим, словно дьявол, посланный из Ада, контролирующий ситуацию.       Крест перед глазами как маятник в часах. Туда-сюда. Туда-сюда. Молитва — заклинание. Оно заставляет забыться, оно заставляет застрять на грани. Граница закрыта с обеих сторон. Это серая зона, из который плененный не в силах выбраться. Найти выход — невозможно, только лишь остановив тихую молитву, остановив покачивающейся крест маятника.       Туда-сюда.       Кажется, этот маятник начинает тянуть на дно. В омут тихий, где на дне черти водятся. Желание пленить — само исчадие. Кандалы на щиколотках, на душе. Везде. Это было бесполезно. Никакой крест перед глазами не сдержит дьявола. Лишь слегка мелькнёт ярким светом в глаза. Святым светом.       — Отдай его мне, — голос незнакомца. Тяжёлый. Прямо как тот крест, на котором распяли Господа, как те гвозди, которыми его пригвоздили — острые и металлические. Большие. Таким ощущался голос этого незнакомца в рясе. Святой отец, да не совсем незнакомый.       — Ты уже отобрал у меня одного сына, — Тильда смотрит на своего брата злобно. Такой злобы никто никогда не видал на ее лице. Словно это не она отдала второго сына своему брату. Сразу понятно было, что незнакомый голос принадлежит никому иному, как брату Тильды. Лютер.       — Отобрал? — спрашивает Святой отец и стучит пальцем по пустому стакану. Он вот-вот треснет. Вот-вот паучьи трещины по стеклу пройдутся ударом молнии. — Громко сказано, сестра. Ты сама отдала его мне, потому что тебе было плевать на него. Плевать так же, как и на этого.       Тильда хмурится. Роберт, сидящий около нее, не смеет и слова своего вставить, потому что понимает, что не имеет права. Он знает Лютера, знает, на что тот способен. Знает, зачем он здесь. Роберт сам в тайне от Тильды пригласил его сюда. Роберту известен исправительный лагерь, некий монастырь, которым заведует Лютер, состоя в Совете Святых. Прошел месяц с неудавшейся свадьбы Эндрю. Этого было достаточно, чтобы послать телеграмму Лютеру, и чтобы раны Эндрю затянулись. Он месяц не трогал своего сына, не разговаривал с ним и не слышал его голос. А все из-за боязни оказаться оскверненным.       Увидев, что произошло, Роберт начал бояться Эндрю. Ведь это не его сын, которого он знает. У Эндрю всегда были глаза полные боли и мольбы, но эти глаза были пусты. Ни единой эмоции. Он никак не реагирует ни на что. Потому что Эндрю — исчадие дьявола. На нем вырезана пентаграмма.       Тильда понимает, что ее брат прав, она всегда наплевательски относилась к своим детям, и теперь она не знает, каких слов подобрать, чтобы оставить Эндрю у себя. Она обязана оставить его. Появление Лютера сильно потрясло ее. Тильда сразу осознала, что в этом появлении замешан ее муж. Роберт выглядит тем, кто готов даже заплатить, чтобы его сына наконец-то забрали из этого дома. Но Тильда не даёт.       — Не пойми меня неправильно, сестра. Для чего тебе он? Почему ты его не отдаешь? Он — сам грех, мало того, что у него похоть, нарушающая традиционные ценности, он ещё и брак оборвал, да и на нем сам рисунок дьявола запечатлен. Ты своими глазами видела, что этот ребенок сделал с тем, кого вы подослали в качестве наказания. Внутри него сидит сам дьявол, он осквернит этот дом, осквернит вас, и вашим местом после смерти будет Ад.       Лютер спокойно стучит пальцем по столу. Настолько спокойно, что почти агрессивно. Сильно стучит, словно пытается пробить череп Тильды и вонзить туда свои слова. Взять верх над разумом сестры и вразумить ее.       Его губы поджаты достаточно, чтобы выдать его злобные намерения да стойкость, с которой он готов идти вперёд, лишь бы добиться желаемого результата. Лютер желает отобрать у Тильды всех детей. Ради создания большой монастырской семьи? Нет, потому что Роберт попросил. Он был тем, кто натолкнул Тильду на то, чтобы избавиться от одного сына, ведь два одинаковых сына в семье могло народу говорить об участие дьявола. Тильда долго сопротивлялась, но Лютеру удалось забрать Аарона. Теперь черед Эндрю. Проклятого Эндрю, от которого Роберт желает избавиться, не оставляя клеймо греха на своей семье. У них ещё могут быть дети.       — Отдай его мне, сестра. Я позабочусь о нем.       Маятник туда-сюда. Туда-сюда. Крест перед глазами становится все чернее и чернее, словно его поджигают, но он не перестает шататься со стороны в сторону перед пустыми глазами, полными лишь желания встать со стула. Спина сгорблена, почти ломает надвое, и ни один шрам не ощущается на теле.       — Ты… — Тильда тяжело дышит, она пытается сохранить свой плод.       Плод, сотканный из ее плоти, ради которого она почти умерла. Она не хочет вновь отдавать его, но это вынужденная мера, ей следует придерживаться, ведь Эндрю действительно не тот, что был до того дня, когда Роберт подослал Дрейка. Эндрю не тот, которого они нашли мертвым на кровати, всего в крови. В крови Дрейка и в ошметках его тела, что были по всей комнате, а стены заляпаны алыми пятнами. Дрейк будто бы взорвался. И именно это было там, что кричало: «Дьявол!».       — Он будет в безопасности, поверь мне, — эти слова звучали так, словно безопасности не будет. Лютер обманывает, и это слышится, эти слова из его горла — наигранные. Не правдивые.       — Я даже не знаю, где ещё мой сын! — Тильда громко бьёт по столу ладонями и тут же поднимается с места, стоя напротив своего брата. Смотря в его глаза, полные клеветы.       — В хорошем месте, вместе с моим сыном, Николасом. Я тебе единожды о нем рассказывал. Они счастливо живут в монастыре.       — Монастырь? — она остывает. Очень быстро, а Роберт тянет ее сесть назад на стул. Ее крик до сих пор гулом отдавался по комнате, отскакивая от стен, потому что это было слишком громко для такой тишины. Гробовой.       — Некий исправительный лагерь, куда ссылают скверных людей. Они избавляются от грехов, становятся нормальными и совсем иными. Идеальными. Я воспитывал Аарона, он один из примеров самых идеальных людей в нашем монастыре. Совет Святых будет рад узнать, что братья воссоединились, а такой… — он смотрит в сторону. Смотрит на маятник. Туда-сюда. Крест, что гипнотизирует и так пустующие глаза. Молитва, которая доносится почти из тишины. И Лютер говорит: — А такой объект, как Эндрю, послужит примером для остальных монастырей. Мы уничтожим дьявола внутри него, мы сможем сделать его идеально святым и безгрешным. Соглашайся, сестра.       Роберт аккуратно касается ладони Тильды, а она смотрит на него яростно.       — Это все ты подставил!       — Эндрю — дьявол, мы не можем держать его у себя в доме! Ему место в исправительном лагере! Там-то из него всю дурь выбьют.       — Он твой сын!       — Он мне не сын! Он — дьявол! Исчадие из самых низов! Мы даже в комнату его зайти не можем! Она до сих пор в крови и ошметках Дрейка! А знаешь почему? Потому что это сотворил он!       — Хорошо! — бьёт кулаком Тильда и встаёт из-за стола.       Она двигается к кресту, который как маятник туда-сюда. Туда-сюда. Она просит Марию, жену Лютера, отойти в сторону одним махом руки. И маятник останавливается. Мария перестает загипнотизировано метать крест перед глазами Эндрю, но зачитывать молитву не прекращает, наоборот, повышает голос, чтобы слова были громкие и точные. Чтобы молитва точно сдержала дьявола внутри Эндрю.       Пустые глаза — это то, что встречает Тильду, когда она подходит к своему сыну. Она не садится на корточки перед ним, желая быть на одном уровне. Гордость свою она никогда не переступит, всегда будет выше всего, чтобы хоть раз в жизни оказаться на одном уровне со своим сыном. Она рожала с мучениями, была подвержена отторжению общества и много кто прозвал ее невесткой самого Сатаны. Она прошла столько ради того, чтобы этот ребенок, само исчадие дьявола, сидело на стуле и смотрело на нее. Эндрю более двадцати лет мучился и огребал за те страдания, которые принес матери. Он зализывал свою вину в ее ужасном прошлом, чтобы в итоге оказаться под дулом креста, который туда-сюда. И взгляд глаз его все еще устремлен в ту точку, где шатался маятник.       Эндрю смотрит в пустоту, и это заставляет Тильду осознать, что перед ней действительно не ее сын. Перед ней нечто иное. Странное создание, которое не имеет ни толики эмоции. Нет ни чувств, ни какого-то намека на то, что Эндрю хоть что-то чувствует. Лишь пустота. Она черная. Такой черной не являлась даже гниль в теле ведьм. Она заманивает в свой омут, эта чернота, и из него не выбраться. Не вытянуть руку к свободе. Она пленит и не отпустит. Поэтому Тильда молчит. Вся комната погружается в мертвенную тишину, и даже молитва из уст Марии исчезает в пространстве.       Глаза Эндрю пусты. Они сверкают странной белизной. Некогда карие, темные-темные глазенки, становятся все более светлыми, словно сейчас станут голубыми. Этот яркий ангельский цвет глаз блестал в очах, а Тильда не могла осознать, кажется ли ей это, или все в действительности было так. Глаза его белели, как свежевыпавший снег одной зимней ночи. Эндрю неожиданно для каждого в этой комнате начинает двигаться — выпрямлять спину. Даже это движение заставило Тильду отшатнуться от него, как от раскаленного металла, потому что она испугалась. Эндрю походил на бесчувственную куклу, которая когда-то взглядом говорила: «Я хочу кричать… Но у меня нет рта». А теперь он выпрямляется и словно всем своим видом говорит, что ему плевать, что с ним сделают. Его голос не был слышен уже месяц, и если он заговорит — это станет самым ужасающим потрясением.       — Эндрю? — обращается к нему Тильда.       Она выглядит иначе. Не так, как всегда. Не гордовито, а болезненно. Наверняка ее пугает тот факт, что перед ней одно из отродьев дьявола. Она не может собраться. Не может осознать, что действительно родила нечисть. Она, возможно, и сама нечисть. Проклятая. Раз родила двух идентичных близнецов. Грех на ее плечах.       — Эндрю здесь нет, — отвечает ей Лютер, вставая со своего места. Он был громадным. Больше Дрейка, и это заставляет Эндрю взглянуть на него. Взглянуть убийственно и резво встать. Так резко, что Тильда отходит от него, но врезается в Лютера, который тут же кладет свою большую ладонь на ее хрупкое маленькое плечо. И не скажешь, что они кровные родственники. — Это дьявол, Тильда, взгляни, — шепчет Лютер на ухо сестре, а после машет Марии, которая тут же замолкает и ее гомон молитвенный прекращается.       — Это Эндрю, — Тильда отвергает слова Лютера, а Эндрю думает о том, почему она вообще желает его оставить? Некому будет делать работу по дому и быть служанкой? Так он уже месяц ничего не делает кроме того, как собирает ошметки от тела Дрейка в своей спальни и размазывает его кровь, а после рассматривает в зеркале шрамы. Пентаграмма стала такой отчетливой, словно ненастоящей. Его раны так стремительно зажили и всему вина была тому фантомному образу, чьи голубые глаза не покидали его голову, но с каждым днем они становились блеклыми. Стирались из сознания, как стираются следы крови с его тела.       — Взгляни в его глаза и пойми, что это – дьявол. Мария больше не читает молитву, дьявол может вырваться в любой момент, — он нашептывает и нашептывает своей сестре на ухо, хватает ее за подбородок так же, как Дрейк хватал его. Сильно. До посинения. До треска костей. Эндрю наконец проявляет толику эмоций: он хмурится. А глаза сверкают странным блеском. Не характерным ему. — Взгляни в его глаза. Глаза — сердце души, они пустые у него. Его душа пуста, отдай его мне и я наполню их жизнью.       Тильда тяжело дышит, смотрит на сына и дрожащим голос выпаливает:       — Эндрю, скажи хоть что-то!       Лютер смотрит на него. На Эндрю смотрят все. Мать, отец, Мария, которую он не знает как называть. Тетушка? Он впервой ее видел, да и не ее он видел, а крест, который она маятником перед ним колебала. Он относится к ней как и ко всем, кто присутствовал в этом помещении. Он относился ко всем вражески. Каждый нацелен против него и даже мать, которая, на первый взгляд, отстаивала его, но на деле это было не так. Она не была готова потерять то, над чем еще имела власть. Терять свое имущество всегда было тяжко. Не хочет она отдавать Эндрю.       Он даже не дышит, не моргает. Он — всего-то живая кукла, которая окончательно сломалась. А Тильда не верит.       — Скажи что-то!       Эндрю вздыхает.       — А я смогу… — начинает он, из-за чего даже Лютер напрягается, потому что холодный взгляд Эндрю устремлен именно на него, — познакомиться с братом?       Лютер хмыкает. Он отпускает Тильду и та начинает жадно дышать, потому что ее брат чуть ли не задушил, так сильно сжимая кости. Она не могла насытиться воздухом, но он был пропитан напряжением и злом. Таким гнилым, словно стухшее мясо. Глаза слезились.       — Конечно! — с натянутой улыбкой сверкает Лютер. — И с кузеном тебя познакомим, и ты увидишь много других интересных ребят, которые примут тебя. Мы тебя примем с раскрытыми объятиями, — Лютер говорит так, будто сейчас действительно раскроет свои руки таким образом, чтобы Эндрю прильнул в его объятия, но Святой отец не собирался даже касаться его. Такого скверного и грешного. В одном помещении с ним находиться было невозможно.       Эндрю молчит. Ни звука не выдает, только смотрит на то, как Тильда бегает глазами по каждому из них. Она такая странная, думает Эндрю. Это поведение ей не к лицу, ей не идет такой тон теней, который кричит о какой-то панике. Тильда выглядела ужасно. Эндрю помнит ее как начищенный до блеска диамант. Гордый с высоко поднятой головой, а сейчас… Женщина растрепанная. Она все еще в своей белой ночнушке. Лютер и Мария объявились слишком рано на их пороге. Даже Роберт не успел очухаться от их неожиданного появления. Роберт даже стал сомневаться, дошла ли вообще телеграмма к ним. Видимо, дошла, раз они сейчас стоят здесь, заключены в четыре стены, дожидаясь от Эндрю каких-то действий.       Сам Эндрю понимал, что исправительный лагерь, в который его пытаются запихнуть все в родословном дереве, — плохая идея. Но еще ужасной идеей является оставаться под крылом отца. Быть всеобщим признанным отбросом. Он и до этого им являлся, но теперь это и на родителей распространится. Им стоит немедля избавиться от Эндрю, если они не желают замарать свою и так пошатнувшуюся репутацию.       — Что ж, он, как мы видим, согласен отправиться в исправительный лагерь! — громко хлопает в ладони Роберт, пытаясь привлечь к себе все внимание. — Кхм, монастырь, — тут же поправляет он себя. Зачем? Неизвестно. Словно «исправительный лагерь» было чем-то, что укажет на возможную скорую погибель Эндрю. Терять-то ему нечего, да и выбраться куда-то, где будут такие же отщепенцы как и он, было приемлемым поступком. Он наконец сможет увидеть другой сорт людей. Не тех, которые всегда подстраиваются под стандарты общества, выглядят серо и одинаково, всегда обсуждают всех за спиной. У него есть шанс увидеть таких же, как и он. И понять, действительно лишь он грешник своего существования или имеются и другие?       — Чудно, — бросает Лютер, а после смотрит на жену, которая, оказывается, все же не переставала читать молитву. Она произносила ее губами. Без звуков. Это нужно было для того, чтобы сдержать дьявола внутри Эндрю. В монастыре молиться большую часть своего времени — норма, но ему надоедает этот бубнеж жены, даже если с ее уст ни слова не вылетает. Он пальцами показывает какое-то движение туда-сюда, мол, возьми себя в руки и сделай то, что я тебе говорю. Мария внимательно ждет приказа мужа, молчит, но крест в ее руке продолжает маятником колебаться со стороны в сторону. Эндрю заглядывается на это зрелище и пропускает мимо ушей слова Лютера: — Натяни на его щиколотки четки с крестом.       Эндрю пораженно смотрит на Марию. Это первая эмоция за последний месяц на его лице, которая отобразилась ярко и четко, и его замешательство тут же заметил Лютер, что потянул свою сестру за руку и усадил на стул. Дабы она сидела смирно и наблюдала за тем, как Мария судорожно садилась на колени перед Эндрю, громко читая молитву. Это нужно было для того, чтобы дьявол внутри него был заперт и не смог выбраться. Эндрю не чувствует ничего странного в себе, из-за чего так пугаются все вокруг, лишь приятное покалывание в районе живота, где была вырезана шрамом пентаграмма. Она чешется, но это наверняка было из-за рубцов. Заживающие раны часто чешутся.       Он продолжает странно глядеть на Марию, которая вот-вот упадет в обморок или сойдет с ума от того, насколько близко она была к нему. На коленях читала молитву, как перед самим Господом, желая утихомирить того, кого и так внутри Эндрю не было. Возможно.       Ее руки так дрожали, что Эндрю усмехается, даже насмехается над ней. Она казалась ему вовсе неприступной скалой, когда как заколдованная читала молитву, а сейчас она не более чем чертенок в Аду, который боится приближаться к самому Сатане, как маленький ребенок, который столкнулся с разбойниками где-то в переулке. Эндрю на секунду замечает взгляд отца — такой ненавистный, жаждущий как можно скорее избавиться от него. Эндрю уже слышит этот облегченный выдох из его уст.       Ощущение обжигающего дерева коснулось его кожи, но он никак не среагировал. Не изменился в лице и почти сразу привык к чувству тяжести на щиколотках, когда Мария натянула на его босые ноги четки из освещенной древесины. Кресты спадали к его пальцам и выглядело это не так плохо как ощущалось.       — У тебя всегда с собой столько крестов? — вдруг спрашивает недовольно Эндрю, но как будто не своим голосом. Мария напрягается, поднимает голову, смотря на него, но видит перед собой кого-то другого. Глаза Эндрю по неясным причинам вдруг светлеют, а его выражение и эмоции отдают не его характером.       Дьявол — проносится в голове Марии, из-за чего она подрывается с коленей, выпячивает крест перед Эндрю, да начинает громко читать молитву. Тот моргает и образ, который показался перед ней, улетучивается. Она больше не видит того дьявола, который на секунду показался в его глазах. Лютер тяжело вздыхает, понимая, что именно в монастыре и место Эндрю. Четки сдержат порывы дьявола, но уничтожить его можно будет только в монастыре.       — Полезай-ка в машину, — кивает он Эндрю на выход из дома, а сам вновь заставляет Марию взяться за исчадие ада и вести его отсюда как можно скорее.       Позволяет ли Лютер попрощаться с сыном? Нет.       Да и Роберт не позволяет Тильде ринуться вперед. Он жестко хватает ее за запястье, пока это не видит Лютер, который мог не пойми что сделать с ним, если узнает, что Роберт причинил вред его сестре, хотя сам способен на это. Лютер не позволяет другим творить подобное, но сам соткан из любви к власти над кем-то. И его щекотливая улыбка гордовистой победы — тому доказательство. Он горд собой, что смог в очередной раз отобрать у сестры ребенка. Даже если этому ребенку давно двадцать лет.       Эндрю босым выходит на улицу и вдыхает этот морозный холод зимы. Он смотрит по сторонам: улица совсем безлюдная, будто и вовсе нет людей в этой части городка. Его ноги сильно замерзают, как и тело, которое покрыто лишь старой лёгкой потрепанной одеждой. Рваная рубаха да брюки. Ему действительно было холодно. И он чувствовал это так отчётливо, что не мог насытиться, будто только-только смог познать, что такое ощущать. Эндрю стоит на месте, но Лютер открывает перед ним дверь на заднее сиденье машины и приглашает сесть.       Если присмотреться к сиденью, можно было заметить, как небольшие капли чего-то заполняли его. Сиденье освятили святой водой — понимает Эндрю, но все равно уверенно садится в машину, а лицо его ни намека не даёт о том, что он что-то заподозрил или вода как-то на него подействовала. Он даже легкое жжение в районе щиколоток больше не чувствует, потому что дьявола в нем наверняка не было. Он, возможно, был где-то неподалеку. Мог быть в разуме, но никак не в теле. Кажется, если бы дьявол засел внутри него, Эндрю бы от боли скрутило перед крестом ещё тогда, когда маятник перед глазами колебался.       Он даже не вздыхает, когда расслабляется, удобно устраиваясь на сидении. Напоследок, смотря в окно, не видно, чтобы Тильда или Роберт вышли из дома, дабы проводить его. Они отдали его, как товар. Вот, покупайте, забирайте.       Лютер глядит в зеркало заднего вида, поправляя его таким образом, чтобы оно четко показывало расположение Эндрю, который упёрся об дверь, смотря в окно. Он впервые катается на машине и внутри чувствует некое предчувствие и переживание, которое щекочет его. Это было и пугающе, и приятно, потому он прикрыл рот рукой, дабы не выдать то, что уголки его губ слегка приподнялись.       Возможно, он с одной тропы Ада ступает на другую, но чувство нового листа жизни заставляет его нервничать. Он перевернул страницу, а прошлые вырвал, потому что они были слишком заляпанные. Но даже так, почерк неизменный, чернила такие же черные, а жизнь все так непредсказуема. Он не знает, что его ожидает, но наверняка не самое хорошее, раз он сейчас направляется в исправительный лагерь. Другими словами его называют монастырем. Монастыри никогда сами по себе не бывают хорошими местами. Монастырь, который в своей природе исправительный лагерь, явно не сулит ничего хорошего.       Эндрю чувствует подступающий запах крови. Будто он уже стоит у стен монастыря и чувствует заядлый кровавый вонизм. Тяжело ему не думать о будущем, когда сам вид Лютера и Марии говорил о том, что, возможно, монастырь это ещё и тюрьма. Они больше не выглядели менее дружелюбно, какими старались казаться в стенах его дома. Сейчас они спокойные и жестокие.       Мария разворачивает газету, Эндрю не успел заметить того момента, когда она ее извлекла откуда-то. Он думал, что ему сейчас начнут рассказывать о том, куда они направляются, чего стоит ожидать и по каким правилам ему придется жить последующее время. Сколько он пробудет в монастыре знал только Господь.       Мария читает газету, и Эндрю пытается разглядеть, что там интересного написано.       1941.01.13 ZIARUL ROMANIA       — Недавно местные репортеры нашли интересную информацию, — начинает Мария, вычитывая из газеты то, что написано маленьким шрифтом. Это знатно разбавляло грубую тишину и позволяло на секунду забыться. — Оказывается что в штатах 11 лет назад произошел один из самых мистических и ужасных событий в истории.       Она поворачивает голову в сторону своего мужа, а тот глядит на нее в ответ. Им, видимо, хотелось чем-то интересным сбавить всю поездку, потому что напряжение в их спинах от присутствия Эндрю было видно даже незрячему. Они достаточно напряжены, чтобы искать попытки выбраться из водоворота тревоги. Эндрю все также смотрит в окно, но его слух заостряется, и он вслушивается в каждое слово.       — Ведьма, держащая в страхе весь поселок, повесилась на дереве перед своим домом. Это произошло в пятницу 13 мая 1930 года. Поговаривают, что ежегодно 13 мая начали происходить одинаково ужасающие бури и только в этом поселке. Интересно однако. Это место тяжело проклято, — она рассматривает текст, а после коротко облизывает палец, чтобы перевернуть страницу.       — А как поселок называется? — не очень-то и заинтересованно спрашивает Лютер, не отрываясь взглядом от дороги.       — Рейвен Фокс, — незамысловато отвечает Мария, чтобы в следующую секунду негромко завопить: — Какой ужас… Священник зарубил своего собственного сына в церкви. Это было двадцать лет назад, и произошло тоже в этом поселке. Господи, какой ужас! Церковь теперь навсегда осквернена, такой ужас. 1921 и 1930 год, так давно эти события произошли, но как будто бы только сейчас.       — До Румынии интересные новости запада доходят десятки лет, наверняка там произойдет что-то неимоверно ужасное, а мы об этом узнаем спустя лет десять, — устало вздыхает Лютер и давит на газ, чтобы ехать быстрее.       Чем дальше они ехали, чем дольше Эндрю глядел в окно, тем заметнее появлялись горы и снег, которого не было в городке Эндрю толком, начал заметно так появляться, а после он видит огромный приветственный щит, на котором пишется: bINE AȚI VENIT ÎN TRANSILVANIA       Добро пожаловать в Трансильванию.       Он никогда не был в этих краях. Они по-своему прекрасны. Ему известна красота ландшафта Трансильвании, он много наслышан о ней, но даже горы ему не было возможно увидеть из своего городка, с которого они не выбирались совсем. Время шло так быстро, что Эндрю и вовсе не заметил, как утро перетекло в обед, а снег становился таким ярким. Но этот мир казался серым несмотря на свою красоту. Снег казался блеклым и ненастоящим, а сами горы внушали некую тревогу.       Окраина Трансильвании. Горы Карпаты и толстые слои снега. Поля, которые засыпало, а вот дорога все равно шла хорошо. Они ехали без проблем. И Эндрю наслаждался этим. Его расстраивало, конечно, что он не увидит сердце Трансильвании, но даже окраина уже была неимоверной в своей красе.       Он даже не замечает, как они въезжают в город. Маленький городишко Вискри. Так гласила приветственная табличка.       VĂ UREAZĂ BUN VENIT VISCRI       Эндрю смотрит на эти маленькие дома и достаточно узкие улицы, что даже для его городка не было характерно. Машина двигается достаточно медленно по дороге, что позволяет ему рассмотреть домики и их покатые крыши. Все это было достаточно завороженно для него. Прекрасным.       Пока они не оказались на самой окраине Трансильвании. В окружении леса, что тянулся к старинному замку. Верхушки деревьев прикрывали его вид, а горы сзади этого не то замка, не то монастыря ужасающе нависали над ними. И если взглянуть назад — там его встречал лес и горы. Везде горы. И это создавало иллюзию изоляции.       Ты это место не покинешь — так и кричал монастырь, что приближался к ним и приближался. Это не они к нему подъезжали, это он их поедал заживо. Пускал в свои отчаянные ревы бескрайних лесов да гор. Пугал своими объятиями тюремного заключенья. Эндрю смотрит на монастырь и видит замок, в котором обитают ужасы. Трансильвания полна легенд, немало которых кричат о Дракуле в замках. Возможно и здесь, в монастыре, в стенах пряталась та самая кровожадная особь, желающая насытиться кровью мирных грешников.       Ему неведомо, что творится в этом монастыре. Ничего хорошего — говорит ему ужасающий вид замка из серого камня, вызывающий сплошную дрожь на кончиках пальцев. От нетерпения и предвкушения, от тревоги и плохого предчувствия. В жизни Эндрю мало чего хорошего, почти ничего. И это заставляет его почувствовать надежду, поверить, что где-то в будущем наступят лучшие времена, что ему суждено наконец-то узнать, каково это не жить в постоянном угнетении и почти что рабстве. Постоянно быть игрушкой для битья. Эндрю осознает некую наивность в собственных мыслях. Но ему хочется верить в лучшее. Хотя бы в серых стенах монастыря, кой бывал еще исправительным лагерем.       Эндрю не может оторвать взгляда от замка, но после его взгляд падает ниже. Лес заканчивается и начинается короткое поле, которое было усеяно неимоверным количеством самых разных могильных крестов. Его спина ужасающе напрягается, смотря в другое окно — картина остается прежней. В его горле все пересыхает, а четки на щиколотках вновь оживают и начинают обжигать его кожу вновь и вновь. Он замечает это, потому что оно накатывает чем-то неожиданным, как резкий удар хлыста об спину, когда ты больше всего не ожидал его получить.       Монастырь встречает их открывающимися вратами. Они высокие и металлические, а их отворяли какие-то невиданные особи, полностью укрыты черной тканью, где единственным выделяющимся звеном был золотистый крест на груди. Даже голова их полностью покрыта черной тканью. Они странно шевелятся. Не по-человечески, достаточно ужасающе, чтобы Эндрю посмел подумать о том, что под тканью были куклы. Он задерживает дыхание, когда машина заезжает на территорию монастыря, а его взгляд проходится по черным особям, кои словно себе под ноги смотрели, но тем не менее видели всë. Абсолютно всë.       Они смотрят в землю, но Эндрю чувствует их мертвенный взгляд, кой просачивался под самую кожу. Ни глаз не видать, ни лица. А все равно чувство того, что за ним следят — ярое. Столь ярое и заметное, что он моментально разбивает собственную наивность, словно хрупкое стекло бьет тяжелым молотком, который не щадит. Вдребезги разбивает любую поверхность на мелкий осколки — так сыпется любая ложная надежда Эндрю. Он всего-то на секунду в сказочной дороге спокойствия подумал, что наконец-то жизнь станет другой. Но пятна прошлой страницы пропитались на следующую.       Не написать ему новую историю. Не узнать, какой бывает иная жизнь. Жизнь, в которой нет ни мук, ни страданий. Возможно, это была смерть — та самая жизнь без единой проблемы.       В Аду горят — говорит церковь, и именно в Ад Эндрю и суждено было попасть, как говорил ему отец на протяжении двадцати лет.       Машина останавливается где-то у стены, где, кажись, ей было самое место. Эндрю задерживает дыхание, когда Лютер дает ему команду выйти из машины.       Первое, что видит Эндрю, ступив на серый камень босыми ногами, двух темнокожих людей. Девушка и парень. Они сложили ладони в молитвенном жесте, встали друг напротив друга и с закрытыми глазами шептали молитву. Их ноги были такими же босыми, но четок на щиколотках не бывало. Они стояли над небольшим колодцем, где ни ограждения, ни даже какой-то крышки, которая могла бы перекрыть опасную яму прямо посреди монастыря.       Это кажется Эндрю странным. Нет, не то, что он впервые в своей жизни увидел людей такого оттенка кожи, которые его слегка напугали, а то, что над колодцем молились, словно пытались запечатать кого-то. Сердце его гулко стучало до этого момента, а сейчас — пустота. Он ничего не чувствует кроме горького отвращения в горле, ведь чем дольше он смотрел на пару молящихся темнокожих, тем мрачнее ему становилось, ведь молитва, как проклятие, огибала его руки кандалами, а мелкий снег, что ложился на его плечи, и вовсе заставлял тело покрываться неимоверным холодом.       Все здесь раздеты. У всех босые ноги, кроме Святого отца Лютера и его жены. Монастырь квадратом сделанный. Это замкнутые ходы, в которых, казалось, нет ни конца, ни начала. Однако его ведут в эти замкнутые круги. Осторожно, не привлекая внимания, не отвлекая тех, кто беспощадно мерзнул над колодцем, беспрерывно зачитывая молитву, держа меж пальцев четки с крестами.       — Сегодня вечером ты будешь крещен, — оповещает его Лютер после того, как махом руки отсылает Марию в иную сторону. Подальше от себя, подальше от ушей. — Во время вечерней службы ты станешь одним из грешников монастыря, кой восстанет перед дорогой карания и каянья.       — Я уже крещен. У меня есть крестильное имя, — брови Эндрю сводятся, но он не хмурится. Это некое подозрение. Он напряжен из-за того, что выслеживает любую эмоцию на лице Лютера. Но их не стало. Он был безэмоциональным, ни единого намека на какое-либо чувство, потому что лицо полностью расслабленное. Пустота да и только.       — Да? — без толики вопросительного тона спрашивает Лютер. — Ну и какое же у тебя крестильное имя?       Эндрю не двигается. Он знает свое имя. Знал всегда. Он пытается вспомнить слова того священника, который должен был провести церемонию бракосочетания его и Арии. Ему не удается вспомнить. Кажется, священник тогда не назвал его второго имени. Но оно у него точно имелось. Разум будто бы погряз в туман, когда он ступил на эту холодную каменную землю. Его ноги замерзают, а щиколотки ощущают жжение из-за четок. Странное явление. Ноги отказываются работать, и он почти подкашивается, когда пытается вспомнить, как звали его родителей.       Он осознает, что не помнит их имен.       Его глаза панически бегают, и это видит Лютер, кой любезно, нет… Коварно да злорадно тянул уголки своих губ в подобии улыбки. Ужасной. Отвратительной улыбки, что сквозила злом и предательством. Сквозила гвоздями, которые забивали в его гроб, беспощадно и громко. Даже мертвый проснется от этих ударов и стуков. Даже мертвый сочтет это за опасность и будет пытаться выбраться оттуда, откуда никто не выбирался. Рано или поздно все оказываются под землей.       — Лжец, — коротко заявляет Лютер, а глаза блестят чем-то гневным. Эндрю приходится молча следовать за ним по пятам, но оставаясь на расстоянии в поле зрения, чтобы Лютер мог видеть и контролировать его. Эндрю уже под контролем этого монастыря, ведь куда не глянь, везде он видит странных не движущихся особей в черных одеяниях. Здесь не все таковыми были. Он видит проходящих монахинь, что были в рясах, да с открытыми лицами, которые выражали только одно: «Нужно поскорее уйти отсюда».       Ступеньки такие огромные, они тянутся как на пьедестал, как на арену смерти, откуда живым не выбираются. Эти ступеньки были столь громадными, что ночью, если кто-то захочет сбежать, — разобьется. Поднимаясь по этим ступенькам, кости внутри тела казались чем-то тяжелым, словно камнем на дно тянулись. Будто вот-вот разобьются об эти ступеньки. Они громадные и шаткие, но в то же время ужасающе стойкие и тверже любой глыбы.       Они останавливаются прямо у огромной арки, которая превращалась в темный коридор с факелами и вела куда-то вглубь монастыря, откуда доносилось легкое молитвенное пение, схожее было на мольбы. А в мольбах этих сквозила игра органа, который мелодией вспарывал тело. Душил своими протяжными нотами горло, да ломал шею. Эндрю останавливается. Не потому что его пугает орган, не потому что его останавливает Лютер, а потому что у арки, прямо перед ним, в грубой темной рясе стоял сам ангел.       Это девушка. Лицо бледнее снега, а глазки краснее крови и плоти. Она бледнее смерти, худо её тело, что тень от скул пылью падало ей на лицо, делая светлую белоснежную кожу и вовсе серой. Ресницы белесые, короткие волосы выше плеч — белесые, губы бледные, а ряса чернее дьявольского сердца. Она была ангелом, сошедшим с небес, но выглядела так, словно само воплощение дьявола. Ангелы были устрашающими, чтобы спугнуть человека, защитив его, а дьяволы всегда красны да прекрасны, дабы обмануть человека и заманить в свои объятия.       — Приветствую, сестра Рене, — обращается Лютер к этой девице, слегка задирая подбородок, несмотря на то, что и так он был высоченным на ее фоне, но девчушка была ужасающей. Ее кровавые глаза почти проклинали его, пока уголки губ были подняты в не настоящей улыбке. Здесь все ходили с пустыми и напуганными лицами или без них, но она улыбалась. А взгляд ее стеклянный. — Как прошла обеденная служба?       — Рада встрече, Святой отец, служба, как всегда, прошла превосходно — она слегка наклоняет голову, сильнее улыбаясь, и Эндрю замечает ее острые клыки. Это был тот самый вампир монастыря, о котором он думал? Монастырь этот — исправительный лагерь, замок, который мог сдерживать кровожадное проклятие, и видимо эта девчушка им и была. Он не знал, как иначе объяснить ее ангельскую, но пугающую внешность. Она была более пугающей, нежели те темнокожие молящиеся над колодцем.       Лютер довольственно кивает.       — Познакомься, это Эндрю, — говорит он, а глаза некой Рене кинжалами да крестами впиваются в Эндрю.       Они смотрят друг на друга долгую минуту.       — Прошу прощения, почему он так похож на Аарона? — она не удивляется, не выгибает брови в принятом жесте поражения. Рене только ярче улыбается, языком облизывая свои острейшие клыки.       — Это его давно потерянный близнец, сегодня, во время вечерней службы, пройдет его крещение, а сейчас, если ты не возражаешь, то я отдаю его в твои руки. Проведи в первый корпус и отдай его на попечение Святого отца Ваймака, и пусть сестра Эбигейл выдаст ему одежду.              Только в этот миг Эндрю осознал, что у него действительно нет одежды.       Рене послушно кивает Лютеру и дожидается, когда он уйдет с их глаз. Ее руки заведены за спину, а глаза бегают с края на край. Она будто бы разведывала обстановку и будет ли безопасно выдвигаться прямо сейчас. Осматриваясь по сторонам, у Эндрю складывалось впечатление, что каждый здесь стоит настороже, выглядывает кого-то невиданного и отсчитывает секунды, когда будет идеальный момент для того, дабы проскочить.       Она просто двигается вперед, не обращая внимания на Эндрю. Рене выглядит так, словно Эндрю — очередная ненужная ей ноша, которую повесили на нее по причине того, что она явно грешна до такого абсурда, что никому ненужные поступившие грешники отдают ей на временное попечение. По ее раздраженным глазам видно — не впервой ей дают подобные указания.       Рене не идёт по холодному камню. Она парит. Ее ноги босые, и Эндрю замечает, что на ее щиколотках такие же четки с крестом, кои были и у него. Он двигается позади нее неспешными шагами, оставаясь на расстоянии, потому что девчонка была странной. Она была столь сказочной и нереалистичной, как с картины вышла.       Она — рисунок человека, кой повидал немало в своей жизни. Она тот самый призрак со сна, который всегда стоит спиной ко всем. Всегда загадочная и скрытная, но Рене была игривой. Как жертва природной опасности. Она смотрела в глаза этой опасности и никогда не считала себя жертвой, даже стоя перед хищником. Она сама им была.       А Эндрю шел по ее следам. Он дожидался, когда ему расскажут больше об это месте, но ни у кого не поворачивается язык даже заикнуться по поводу этого. Он вздрагивает, когда плавные и игривые покачивания Рене прекращаются. Она останавливается и вздергивает руку в немом приказе замереть.       Ее пальцы коротко указывают в сторону, и действительно, стоит Эндрю повернуться, как сбоку оказывается длинный коридор. Темный. Без единой души. Рене ведёт его туда. Она идёт медленно, словно готовясь к чему-то. Медленно до невозможности. Ее шаги столь неслышны, что Эндрю задумывается о том, что Рене действительно могла быть призраком.       Стоит Эндрю подойти к ней ближе, насторожиться, как она жестоко хватает его за горло и вдавливает в стену, ударяя головой об камень. Ее глаза красны. Они кроваво наблюдают за тем, как страх стремительно заполнял лицо Эндрю, кой схватился за ее крепкие руки, пытаясь избавиться от удушья горла. Рене была сильнее. Ее лицо приближается к нему с дымящей враждебностью, а ее острые ногти почти оставляют раны на и так шрамированной шее.       Она шумно принюхивается к его шее. Там, где был шрам, который шел от уголка губы до ключицы.       — От тебя пеплом прёт, — стеклянным голосом твердит она, принюхиваясь. Ее лицо все ближе и ближе к его шее, кажется, она сейчас выпустит свои клыки и начнет впиваться в его плоть, желая поглотить всю кровь, но она поднимает свои блестящие глаза и говорит: — А знаешь от кого ещё прёт пеплом? От дьяволов.       — Я не дьявол, — кое-как шепчет он, пытаясь оттянуть свое горло от ее дыхания, но ее ногти впиваются.       — Бре-е-еше-е-ешь, — тянет она, заостряя свои слова, а после резко отпускает его. Но, как оказалось, она не перекрывала ему кислород, он не кашляет, пытаясь ухватиться за воздух, а спокойно расслабляется. Она лишь напугала его, но никак не перекрыла кислород. — Ты помечен, — отступает Рене, а Эндрю удивлённо моргает.       Никто не мог знать, что у него пентаграмма, кроме Лютера…       — Помечен?       — Четки, — ее палец указывает на его босые ноги, где на щиколотках были такие же четки с крестом, как и у нее. — Всех, кто как-то связан с дьяволом, помечают четками на щиколотках. Все же, нужно отличать тех, кто и по какой причине попал в это место, кто и насколько грешен да опасен.       — Но, тогда получается, ты тоже связана с дьяволом, — Эндрю говорит тихо, потому что поддается голосу Рене, а он был неслышным да спокойным. Он слегка хмурится: — От тебя не несёт пеплом.       — Значит, ты признаешь, что как-то связан с дьяволом, — на ее лице цветет победоносная улыбка, а после она вальяжно поворачивается, чтобы, игриво покачиваясь, продолжить путь по темному коридору. — Кайся, почему ты здесь? Ты ведь явно попал сюда не потому, что ты давно потерянный близнец Аарона.       — Кое-что произошло…       — В монастыре у каждого «кое-что произошло», — странная дерганная улыбка так и не сходит с ее лица, а Эндрю становится не по себе. Потому что монастырь — ужасное место. Здесь явно не было ничего хорошего, и после слов этой девицы он только начинает это подтверждать.       Он долго колеблется, думает. А Рене надоедает ждать, потому она вздыхает и говорит:       — Давай я расскажу почему я здесь, а потом ты, — она не дожидается слов Эндрю и даже не смотрит на него, дабы увидеть его еле заметный кивок. Начинает: — Я выросла на западе Трансильвании, меня долгое время скрывали, а после, когда увидели, посчитали отродьем дьявола из-за моей внешности. Тогда-то я покинула семью и перебралась самостоятельно на восток, где к моей внешности не относились так, словно я дьявольское дитя. Тем не менее, меня не зря в монастыре считают Инкубом. На востоке одна приятная женщина приняла меня, у нее была дочь, всего-то на год младше меня. Однажды женщина увидела, как мы с ней целуемся и тогда приняла меня за Инкуба. Она тут же вызвала Совет Святых, чтобы меня забрали в исправительный лагерь, в этот монастырь. Потому на мне четки. На деле я не дьявол, совращающий женщин, а просто такой родилась. С любовью к женщинам, но, признаюсь, данная репутация мне даже нравится.       Эндрю мог с ней поспорить. Он даже понимает некий неизвестный ему Совет Святых, который воспринял ее за дьявола. Нечеловеческая внешность. Ангельская, но предательская, значит — дьявол. Она была прекрасна. Даже Эндрю, которого никогда не тянуло к женщине, мог с уверенностью сказать что Рене — привлекательная. Красивая, как свежий рисованный зимний пейзаж, а ее глаза — кровь на снегу.       — Давай! — прерывает Рене в его раздумья. — Признавайся, почему тебя окрестили дьяволом.       Лицо ее потускнело. Она продолжала относится к нему осторожно и враждебно. Глаз не сводила с него, на расстоянии шла, но столь расслаблено, что не сразу можно было заметить ее недоверие.       — Во время… — Эндрю хмурится, проглатывает слова, но кое-как ему все же удается. — Перед тем, как меня изнасиловать, он взял нож и вырезал на мне пентаграмму. А после, — Эндрю останавливается, смотрит в кровавые глаза Рене, которые были полны внимания, — после он взорвался.       Она хмыкает.       — Я даже знаю почему он это сделал… — Рене видит вопросительный взгляд Эндрю, а потому и продолжает: — Часто грешников метили пентаграммой, чтобы они никогда не смогли попасть в Рай и чтобы таким образом наказать за грехи, отдать дьяволу. Ты говоришь, что он взорвался. Значит, дьявол встал на твою сторону и счел его за угрозу. Тогда понятно почему от тебя пеплом прёт. Ты принадлежишь дьяволу.       Эндрю может поверить в ее слова. Он осознает, что это действительно могла быть истина того, почему его раны так моментально затянулись, почему его тело не болит от побоев и не болело даже после него. Он чувствовал себя хорошо. Так, будто бы ничего не было. Но голубые глаза он помнит хорошо. Почему он не помнит имён родителей? Имени того, кто начертил на нем пентаграмму? Но помнит голубые глаза, яркие. Кое-как, но помнит.       Они остаются в его разуме меткой, которая выжигает его воспоминания. Он действительно начинает понимать, что с его памятью что-то творится. Его разум подлежит искушению чьих-то уделок. Сознание затуманенное, значит, что кто-то действительно засел в его голове да царит там по-своему. Наверняка этот тот, кто спас его, но теперь Эндрю был должником. Имуществом дьявола.       — Кстати о принадлежании, — тихо говорит Рене, прячась в тени коридора. Чем дальше они идут, тем темнее становилось. Черная дыра, поглощающая их. — В этом монастыре ты так же принадлежишь Богу, потому, если не хочешь разгневать его, стоит знать некоторые правила, — ее голос звучал, как насмешка. Про Бога она говорила весьма грубо, словно пела балладу о нем. Она, казалось, над своими же словами смеется, говорит какую-то белиберду, в которую сама же не верит. А эта белиберда, видимо, глубоко в ней засела, раз она тараторит ее столь быстро, будто ее насильно заставляли вызубрить эти слова, чтобы они отпечатались в ее уме раз и на всю жизнь.       — Правила? — эхом стучит по стенам вопрос Эндрю. Он вдруг теряет Рене из виду насовсем. Ее шаги, в отличии от него, были бесшумными, призрачными, даже шлепанье босых ног не разносилось как было у него. Он не мог сделать свои шаги бесшумными.       — Тебе стоит ходить тише, иначе, если пожелаешь побродить ночью, то придется искупить грех. Надзиратели везде и повсюду, — Рене говорила так, словно в этой кромешной тьме коридора кто-то действительно находился. От чего Эндрю напрягается и начинает следить за звуками своими шагами, делая их как можно тише. Шепот казался криком в такой темноте. — Однако, они не всегда рядом. Будь начеку. Рано утром звонят колокола до тех пор, пока не начнется утренняя служба, после колокола бьют на обеденную службу, на вечернюю и перед отбоем. После последнего удара колокола и закрытия огромных дверей в молитвенный зал нельзя покидать своих комнат. Орган перестает играть, а значит все твои действия будут слышны.       Эндрю вдруг понимает, что перестал обращать внимание на вой органа, который, кажется, доносился с самих стен. Это было странно, ведь еще у входа в монастырь по нему бежали мурашки из-за льющейся мелодии забвения. А сейчас она стала чем-то обыденным, будто он уже достаточно времени пробыл здесь, чтобы свыкнуться со звуками здешнего места.       Рене больше ничего не говорит, только то, что детали и остальные правила ему станут известны на опыте в ходе проживания в этом монастыре. Она ведет его по темному коридору вглубь правого корпуса, где в темноте покоились комнаты грешников. Здесь было столь темно, как будто бы тьма должна была поглотить все их грехи, весь шум, но в такой темноте даже собственное замирание сердца было сродни удара кувалдой. Рене ведет ладонью по стене. Этот шаркающий звук сливался с отголосками мелодии органа, и, кажись, голова Эндрю вот-вот взорвется.       Рене была тихой и осторожной в этой темноте. Она знала, что делать. Ее движения были отточены до идеала, но все равно в звуках того, как ладони скользили по каменной стене, сочилась неуверенность в действиях. Осторожность.       — Что ты делаешь? — вопрос Эндрю застревает во тьме, а Рене стискивает зубы. Это было слышно. Ее челюсть издала некий звук, по которому Эндрю осознал, насколько она напряжена. Было странным то, как яро ее тон действий с игриво-расслабленного сменился на напряженный и тихий. Словно на кону была жизнь, а в этой темноте она искала спасение. Эндрю молчит, ведь начинает чувствовать что-то неладное. В темноте было что-то неладное. Он стоял на месте, не видя собственных рук. Темнота поедающая. Здесь ни окон, ничего, сплошной тоннель. Дорога в Ад. Именно здесь находились спальни грешников. Именно здесь, проходя по коридору, они сходили с ума от этой темноты.       Слышится звук. Спичка резво проходится по красному фосфору и тускло загорается. Этого пламени достаточно, чтобы Эндрю увидел сосредоточенное выражение лица Рене, которая нашла в стене углубление. Именно там находилось обильное количество церковных свечей и спичек — единственный источник света в этом месте.       Она берет свечу в руки и идет к нему. Оказывается, они были по разные бока коридора, а голос был столь громким, что это оказалось заметно не сразу. Они были на расстоянии, которое в темноте было незаметным, но сейчас они понимают, насколько далековато отошли друг от друга, тем не менее, их голоса слышны были так, словно они находились рука об руку.       Движение. И они шагают на встречу. Свеча тускло пламенит в руках Рене, и она аккуратно прикрывает ее ладонью, словно из-за низов коридора могли достать дуновения ветра и коснуться огня. Эндрю идет к ней, но в пространстве проносится странный звук. Словно цепи звякают. И этот звук был довольно знакомым для Рене. Это было ясно по ее выражению лица, которое тут же окрасилось тревогой. Что-то надвигалось на них, ведь не просто так Рене изменилась в лице. Оно ужасом налилось.       Секунда, всего секунда, и за звяком цепей следует черная тень. В свете легкого пламени ее было хорошо видно, она как из-под земли явилась перед ними, но Эндрю мог поспорить, что не слышал никаких странных звуков, ни шагов. Лишь звяк цепей и резкое появление этой особи.       Это был надзиратель.       Он вспоминает о словах Рене. Все те тени в черных деяниях, полностью покрытые, были надзирателями. Именно они бродили по всей территории монастыря и следили за порядком. Чтобы ни одна душа не прошла незамеченной. Рене была уверена, что им удастся незаметно пробраться по этим коридорам, но жизнь не любит никого, кто попадает сюда. Их это тоже не миновало, и теперь, стоя прямо перед надзирателем, она чувствует как накатывает какое-то безумство.       Эндрю замечает, как напряженные плечи Рене расслабляются, и она натягивает улыбку. Острую. А глаза ее становятся огненно-кровавыми, когда пламя отражается в них яростью сумасшествия.       — Я, по приказу Святого отца, веду Эндрю в его комнату, — с клыкастой улыбкой молвит она, задирая выше нос. Это дало понять, что она не настолько боится надзирателя, чтобы ее голос дрожал. Он ровный. Спокойный. Девчушке явно ведомы прелести этого монастыря, ведомо, кто и какие на самом деле надзиратели. Что от них стоит ожидать, потому она так уверена и смела. Ей известно, как нужно вести себя с этими странными особами. Она осторожна. Очень.       Надзиратель отходит в сторону, чтобы дать им дальше пройти. Он не издает ни звука, ничего. Он, как живая статуя посреди коридора. Его дыхания даже слышно не было. Ничего слышно не было. Надзиратель — призрак этого места, иначе как объяснить то, что они под тканью, ничего не видя, ходят по темным коридорам монастыря, где даже мертвый дорогу не найдет и заблудится. Эти надзиратели заставляли тело Эндрю страшно покрываться мурашками.       Ему не было так боязно даже тогда, когда над ним нависал сам дьявол.       Надзиратели сами как дьяволы. Черные деяния. Ни сердце, ни дыхания, ни глаз, лишь чернота.       Рене желает схватить Эндрю за руку и потянуть за собой, но она этого не делает, ведь это, судя по ее взгляду на надзирателя, было запрещено. Касаться кого-либо наверняка было запрещено, ведь не зря сюда попадают и по причине греховной похоти. В этом месте, кажется, даже дышать было грехом, что уж говорить о том, чтобы касаться кого-то, ведь, не дай Бог, он сочтет это за грех.       А грех карается.       Это место неспроста зовется исправительным лагерем, здесь обязательно будет идти карание за любое непослушание. Нужно придерживаться строгих норм и уставов если желаешь жить, — именно эта было спрятано в теле Рене, когда они осторожно обошли надзирателя и последовали коридором дальше. Уже в тишине.       Воск капал на руки Рене, а она на это никак не реагировала, сильно сжимая зубы. Она ведёт их в неизвестность, ведёт вперёд, что темнота поглощала их с каждым разом всё больше и больше.       Шаги уже тяжёлыми кажутся. Казалось, что в этом коридоре нет конца. Но вдруг перед ними оказывается лестница. Винтовая лестница, которая вела вверх. По ней невозможно было идти. Эндрю так и норовил сделать шаг назад и упасть со ступеней, переломив себе шею, но он всегда был труслив, когда дело касалось самоубийства.       Потому он идёт вперёд. Следует за Рене.       Они оказываются на уже освещенном этаже. Здесь не было окон и от светящихся факелов на стенах было неимоверно душно. Эта духота так сильно сдавливала горло, что Эндрю желал поскорее убраться отсюда. Однако, Рене повела его ещё дальше. По темному коридору раскидывались деревянные двери, но Рене вела его дальше и дальше. Эндрю уже сходил с ума от того, что он не понимал, куда его ведут.       Идут по коридору, поворачивают, а там очередной коридор, но уже побольше и светлее. Он широкий и дверей здесь было меньше. Рене идёт к одной из них — легко отворяет. Эндрю замечает, что на них нет замочной скважины, то есть внутри комнаты нельзя было запереться. Дверь мог открыть абсолютно кто угодно и когда угодно. Его это пугает.       — Сестра Эбигейл принесет тебе одежду в течение какого-то времени, — говорит ему Рене, а после вручает ему свечу и приглашает зайти в комнату. — Вечером к тебе нагрянут.       Эндрю успевает только сделать шаг в комнату, когда сзади раздается ужасающий громкий хлопок двери, который заставляет его вздрогнуть. Рене спешно захлопывает его в комнате и покидает это место как можно скорее, словно у нее появились неотложные дела. Ему становится не по себе когда он осматривает комнатушку. Кровать большая. Двуспальная и для одного человека это было слишком. Она имела лишь только простынь. Без подушки и одеяла. А напротив одинокий шкаф. Он был открыт, а внутри лишь пару вешалок да зеркало во весь рост на дверце. Стул одинокий в углу, а на нем пара свечек и спичечный коробок. И окно. Маленькое, с решеткой, через которую сочился ледяной холод зимы.       Эндрю придется привыкнуть к холоду. Привыкнуть к тому, что он больше не помнит, какой была его жизнь за пределами монастыря.