Исповедь греховных

      — Согласны ли вы, Эндрю Миньярд, взять Арию Хэнсен в жены?       Сжимает руки лихорадочно, достаточно, чтобы услышать хруст. Нет, не готов. Скажи это, Эндрю. Скажи, что ты не готов войти в брак с женщиной. Скажи это. Пусть твое горло сдавливают отцовские сильные руки. Пусть хлыстом спина осквернëтся. Позволь новым ранам пластом ложиться на старые, незажившие. Совсем недавние. Позволь дать им себя избить. Позволь. Лишь скажи, что не желаешь жениться. Ведь лучше полумертвым на полу лежать, нежели на бумаге жизни связывать, надевать кольцо на безымянный палец и понимать, что это — клетка заточения дьявольского.       Шагнуть назад невозможно. Глаза выискивают ходы, а разум задыхается от нескончаемого поиска побега. Огонь со свечей реет вокруг него, он может лишь молиться, чтобы все здесь воспламенилось пламенем — даром Божьим. Не готов он клятвой руки связывать свои. Не готов поддаваться уставам, что писаны его родителями.       Когда клятву молвил, не подумал, что окажется в сбивчивом забвении, где-то на дне колодца, на дне которого последние частицы надежды блекнут в оставшейся воде. Земля ее с последних сил держит на поверхности, но скоро ей суждено будет умереть. Так и Эндрю, кой стоит у алтаря, весь задыхающийся и суматошный. На устах тихая молитва, кою даже губы не обрамляют. Это была не клятва, что из сил последних вымолвлена под взглядами возмездья. Эти взгляды невозможно было ощущать без чувства хлыста на спине, когда колени изнывают, когда в них вбиваются гвозди.       Свечи, кажется, воздух загрязняют. Так тяжело дышать ему не было даже тогда, когда он впервые ощутил хлыстовой удар в спину. Такой сильный, что спина почти переломилась надвое, его хребет почти осыпался осколками горечи, осколками безнадёжности.       Эндрю не может сказать и слова. Не может сказать те заветные три буквы, кои в горле застряли. Это не просто ужасающий ком страха перед последствиями. Это клинки. Это кресты, нацеленные на его горло угрозой. Со всех сторон. Даже священник, кой взглядом своим ожидающим и яростным, крест сжимал, словно собирался всадить его в глотку и протолкнуть насквозь. Взгляды отца и матери его пронзают столь сильно, что он вновь и вновь сдерживает себя, дабы ненароком не зажмурить глаза, словно готовясь к удару. Всего семь людей в комнатушке этой малой, включая его. Они все здесь как в клетке, как семь смертных грехов, кой суд Божий приговорил к казни.       И первым выбрали его.       Ему искреннее жаль Арию, которая с таким трепетом и нетерпением ждала этого дня. Когда она в скромном белесом платьице встанет перед алтарем, а рядом с ней будет Эндрю, что возьмёт ее за руку и скажет: «Да, Ария Хэнсен, я беру тебя в жены и говорю тебе…»       НЕТ.       — Прошу прощения, мистер Миньярд?       Душат. Эта маленькая комнатушка, выделенная на заключение брака, кажется тюремной камерой. Он пытается найти выход. Все закрыто. Он не видит ни окон, ни дверей, лишь только разъярённые глаза отца. Лишь только его стойку громоздкую, когда готовится он бить. Спина его ровна, как отражение убийцы в кинжале, когда он хочет замарать его в крови. Его отец поднялся со стула, угрожающе смотря на Эндрю, кой осознает, что натворил.       Он прошептал… Прошептал это «нет» так, словно губами прочитал, но это оказалось громко. Услышали все. Оборачиваться в сторону своей некогда жены он не хотел, но она вынудила его. Глаза сами потянулись к ней в поддержке. Он умолял Господа, чтобы Ария вдруг передумала, чтобы именно она стала центром неудавшейся свадьбы. Хэнсен неплохая девушка. Заботливая и работящая. Такую, какую всегда хотели родители видеть у себя в невестах. А кто он? Никто. Нелюбимый ребенок в семье тиранов, кои хотят воспитывать себе игрушки. Он не работает. У него нет того, чего он дал бы Арии взамен. Нет денег, на которые надеется семья Арии. Он ничтожество, которое отказывает в браке такому ангелу как эта девушка.       Глаза блуждают по ее лицу и видят надежду. Надежда, что тонула в море отчаяния и чего-то, что нельзя было развидеть за пеленой надвигающихся слез. Это его слезы горечи? Или он смотрит сквозь пелену слез Арии? Девушка стоит сгорблено, и платье на ней вдруг кажется похоронной тканью. Мертвым полотном, которым обшивают гробы аристократов изнутри. Оно становится грязным. Окровавленным. Ария держит букет, кой моментально засыхает. Так же, как и улыбка, сходящая с ее лица.       Все услышали его ответ. Никто не хотел его принимать.       — Повторюсь, — тяжело говорит священник, кой в одной руке крест сжимает, а в другой книжку мнет. Его спина, кажись, еще сильнее сгорбилась в ужасающем тоне оскорбления. Это «нет» из уст Эндрю стало спусковым крючком, стало тем, что накалило пламя свеч в это малой комнатушке. Всё напоминало клетку. Из которой не выбраться. Четыре стены. Ни окон, ни дверей. Лишь собственное сумасшествие и три буквы на устах. Священник горло очищает и тянет так муторно и долго, словно медленно нож в плоть вонзал: — Эндрю Миньярд, вы согласны взять Арию Хэнсен в жены? Вы готовы связать ваши жизни узами брака? Вы готовы...?       — Нет, — резво с уст его срывается. В этот раз более увереннее, но.       Эндрю чувствует, как земля уходит из-под ног. Чувствует, как отец собирается подойти со спины и схватить его за шею, дабы утопить в клятве на страницах молитвенной книги святого отца, в строках которой он удавится молитвой искупления. В комнате стоит ужаснейшая гробовая тишина. Стоит глаза закрыть и впереди темнота. Будто в гробу лежишь, ищешь ту самую, спасением плененную нить, кою дергать нужно, чтобы колокол над могилой звенел, чтобы его нашли. Откопали, да жизнь вернули. Никто не хочет, чтобы он оказался жив. Его наверняка намеренно под землю спрятали, дабы такое ничтожество, коим он является, не бродило по земле, не мозолило око человечества. Уж лучше Богу пользу на том свете принесет, нежели проживет данные лета бескорыстно, не принося в мир ничего.       В руках его свеча давно погасла. Воск, павший на ладонь его, так и застыл обжигающей каплей на коже бледной. Не смотрит он никуда. Не смотрит. Не может. Не имеет сил. Не имеет смелости взглянуть в глаза той, мечты которой раздробил тесаком в одно мгновение. Лишь три буквы, но режут они все тело. Три буквы и каждая из них ядом пропитана. Каждая ужасом оповита. Эндрю мечтает о том, чтобы это все прекратилось.       Пожалуйста, взгляните на меня иначе. Пожалуйста, примите мое «нет».       На него глядят глаза. Пятеро пар глаз смотрят на него ненавистно, и лишь только глаза Арии смотрят на него с предательством. Осуждающее разбитое предательство, что встречается с отражением печали. Она откладывает свой букет на стол, стоящий перед ними, где горели свечи. Почти догорали. Девушка откладывает не только цветы, но и свою судьбу, чтобы обеими ладонями смахнуть слезы с глаз. Она вытирает их так драматично, так наигранно, словно пытается показать причиненную ей боль. Священник медленно закрывает молитвенную книжку, дабы продлить смертную казнь Эндрю, дабы заставить его чувствовать, как предупреждающе проходится металл острия тесака по его шее.       Эндрю понимает, что это — его конец. Страницы неозвученных к концу клятв и молитв прячутся в шелесте старого фолианта. Они тихо шепчут ему, что он — предатель слова своего. Предатель судьбы, предназначенной ему самим Господом. Отрекся он от нее, сказав те заветные три буквы. Те заветные клинки, кои все-таки пронзили его горло.       Ни слова сказать невозможно. Если он это сделает — не видать ему ни жизни, ни смерти.       Исчезнет он, как исчезают маки, когда лепестки, кровью налитые и ветром подхваченные, исчезают с полей многолетних, когда на их место приходят новые цветы, кои все поле снабжают цветом своим, но никогда не становятся краше, чем кровавые пятна у дороги, провожающие путников. И Эндрю ощущает это. Раны открываются. Они, как врата Ада, в кои никто попасть не желает, но видимо ему суждено отправиться туда в сей момент, когда девушка, не ставшая его женой, слезы пускает из-за несостоявшегося брака, когда отец подходит со спины, и рука его ложится на спину, на раны незажившие.       Его рука словно металлом окутана, а металл этот разгоряченный, ужасающе печет. Эндрю невольно вспоминает, как мать его кочергу в камине грела. Он не понимал почему, пока она не сказала снять рубашку, пока она не встала за его спиной с этой кочергой в руках и сказала не кричать. Молчать.       Не удалось ему тогда сдержать порывы боли, не удалось ему остаться тихим. Мать выжгла на задней части шеи что-то, что в зеркале он кое-как мог развидеть как крест. Кровь запекшаяся, и раны ужасающе обжигающие. Они до сих пор саднят, до сих пор обжигают руку каждый раз, когда он касается рубцов. Все его тело — картина, рисованная болью, злостью и родительской ненавистью. Все шрамы от бедер вплоть до шеи сейчас, кажется, ранами раскрываются. Каждая линия белесых и красноватых шрамов слишком ощущаются на коже. Он может сосчитать каждый из них, но их так много, что потребуются часы, а то и дни. Шрам на шраме, горечь на боли, и ни капли нежности в глазах родителей он не видал.       И вот снова. Отец улыбкой своей проходится как лезвием по венам, становится за спиной и ведет рукой вдоль хребта. Вот-вот сломя его. Эндрю не дышит. Чувствует ужасающую боль, словно его вновь и вновь обжигают кочергой, а после бьют. Ломят его так, что он не может горбиться. Одно движение спиной — и кровь окрашивает белоснежную рубашку. Денег на пиджак не хватило, он и вовсе стоит в рубахе соседского парня, который был очень добр и поделился своим тряпьем. Улыбка парня соседского была опасной. Эндрю ее знал, как никто другой. Дрейк всегда улыбался ему. Улыбался так, словно выжидал какого-то момента, каждый раз приходил к ним домой, чтобы навестить его любимого соседа Эндрю, чтобы часами смотреть на него голодным взглядом, сидя напротив за столом.       Их всегда разделяло небольшое расстояние, которое словно мешало Дрейку сделать какой-то шаг.       Рука отца раскрывает все его раны, и Эндрю чувствует, как рубашка пропитывается каплями. А отец стоит сзади него, закрывает это зрелище, чтобы никому, кроме него, не было видно, как кровь пленит белоснежность ткани. Эндрю почти падает в пропасть меж скал, образовавшиеся под его ногами. Он слышит, как лёгкие разрываются в теле его отца, потому что в этой комнате все вдруг перестали дышать. Мертвыми словно стали.       Сердцебиение столь быстрое, за коим не угнаться, оно столь бешеное, что не слышится в гомоне, что удалился в разум его. Голова раскалывается, как земля во время землетрясения, как кара Божья, которая стилетом нависает над его сердцем.       Священник тяжело вздыхает. Этот вздох Эндрю может счесть за удар. Конец.       — Ты уверен? — на ухо шепчет ему отец, но это так громко, словно удар хлыстом по спине. Это не голос отца, это рев кнута, кой воздух разрезает.       — Уверен, — Эндрю старается говорить громко и уверенно, но голос дрожащий его подводит. Перед отцом он встанет на колени и молить будет не только Господа помиловать его за совершенный грех.       Отец перестает давить рукой на недавние раны, которые сам же и поставил. Он наносил их с тиранским удовольствием, что до сих пор скверным пламенем на кончиках искрило. Отец, весь раздраженный и разодетый в самый свой лучший костюм, уже готов схватить Эндрю за волосы и выдрать их, впечатать в этот стол, вонзить в него все канделябры в этой комнате.       — Прошу прощения, господа, — отзывается священник и оглядывает молодоженов, которые так и не связали свои судьбы в клятве. По щекам Арии шли лёгкие тропы соленых вод, и Эндрю ощущал некую вину из-за этого. Она опустила голову, смотря на букет перед собой, что завял ещё с первых несостоявшихся клятв. — Раз церемония завершена, прошу всех покинуть это место.       — Как же так! — воскликнула какая-то женщина. Эндрю из-за гула в разуме и отца за спиной не мог осознать чьи это были слова. Его матери или матери Арии? Это не мог быть голос Арии, которая скорбно склонила голову над свечой, что давно перестала искрить пламенем желаний и будущего.       — Брак не состоялся. Было отвергнуто благословение Господа, клятвы… — священник не успевает договорить, он был нагло прерван тем, что невеста, схватив подол платья, убежала из этой малой комнатушки, громко хлопнув дверью.       Ее родители смотрели ей вслед, держась за сердце, а на устах их тихая молитва. Они просят прощения за все сотворенное и нелепое, что произошло здесь за последние несколько мгновений. Эндрю чувствует, как на него навешивают кандалы, что были ужаснее тех, которые он чувствовал, когда клятвы почти дошли к концу пути, когда они готовы были пересечься.       Эндрю вдруг понимает, какую ошибку он сотворил. Он мог быть в браке, в несчастливом браке, с женщиной, которую никогда не мог счесть даже за близкую знакомую. Не может он ее даже за жену свою счесть. Воспринять ее он мог лишь как неплохого друга. Хорошая работящая девушка, что была достойна такого же хорошего и любящего мужа. Эндрю не был таковым. Он не любил женщин.       — Мы просим прощения, святой отец.       Эндрю смотрит лишь вперёд, а рядом с ним становятся родители Арии, кои кланялись священнику, кланялись ему в молитве и желании избавиться от бремя греховного, что легло на их плечи из-за ужасного поведения дочери и отказа от дара божьего — брака данного.       Они уходят.       Только четверо людей остаются в этом помещении. Родители Арии уходят вслед за ней так, словно все знали, что церемония закончится именно так. Словно все пришли сюда для того, дабы убедиться, что Эндрю был ничтожеством, которое не сможет взять на свои плечи брак. Он был парнем, у которого ни работы, ни дома, ничего, что могло бы помочь этому браку выжить. Он скорее позволит себе учинить рукоприкладство и никогда не попасть в Рай, нежели действительно вступит в этот брак.       Он мог это сделать, хотя бы ради уменьшения побоев, но теперь их станет наверняка в несколько раз больше. Слишком отвратительно со стороны его. Слишком слабо. Эндрю слаб. Никто это не отрицает, и даже собственное отражение в зеркале подтверждает это. Его ужасающие синяки под глазами, кои можно было вырезать, но под ними бы все равно оставалась та чернота. Их невозможно вывести. Невозможно от них избавиться.       Не знает, как Ария не сбежала ещё до того, как они познакомились. А как они познакомились? Эндрю не помнит этого момента. Они словно всегда знали друг друга, виделись на рынке и чаще всего у молочного павильона. Ария зачастую брала свежий творог по четвергам и молоко каждые два дня. Они виделись часто. Регулярно. Иногда их связывали слова, разговоры, иногда просто взгляды. Но имена друг друга они смогли узнать только тогда, когда она со своими родителями явились на пороге их скромного поместья с целью выдать Арию замуж за Эндрю.       Эндрю не понимает, почему они считали, что это правильно. Почему они думали, что он не сможет сказать «нет»? Знали, что он слишком напуган. Знали, что он сделает что угодно ради того, чтобы старые раны не открылись из-за новых, постоянно возникающих из воздуха остриём кинжала.       Мать Эндрю потирала глаза так, словно пыталась вдавить их себе в голову. Она пыталась подавить тяжёлый вздох, что рвался из ее горла, но у нее не удалось, и вся комнатушка была снабжена эхом ее скорби.       — Я разочарована в тебе, Эндрю, в очередной раз.       Женщина продолжает сидеть на стуле и надеяться лишь на то, что все вернётся до того момента, когда Эндрю посмел подумать об оскверненных трёх буквах отрицания. Она желает, чтобы Ария вернулась, чтобы она вновь встала перед алтарем, взяла букет в руки и связала свою судьбу с судьбой своего ненавистного сына.       Выжженный крест на шее начинает пульсировать. Он давно стал частью его тела, стал его меткой, которая говорила, что он жизнью обязан перед Господом Богом. Что он обязан грехи свои замаливать до потери сознания, чтобы очнуться и вновь сложить руки в молитвенном жесте. Чтобы губы вновь были окутаны лишь словами из книг молитвенных, которые заставляли учить с самого твоего рождения. Твое первое слово никогда не будет «мама» или «папа». Твое первое слово всегда будет — «Бог».       Лишь мгновение, и Эндрю чувствует острую улыбку отца у своего уха. Он понимает, что это не сулит помилованием. Очередная кара его, надеется он, последняя, которая до смерти его доведет, ведь он не готов испытывать край жизни свой последующие мгновения лет, когда какая-то дама будет согласна встать с ним перед алтарем.       — Пойдем, Эндрю. — шепчет на ухо ему отец, и по телу бегут не мурашки, по телу движутся ножи. — Домой.       Отец накидывает на его плечи пиджак. Старый, потрепанный жизнью. Это был один из самых старых и истасканных одежд, которые он имел. Даже на такое мероприятие отец не удосужился надеть что-то, чему меньше сорока лет. Он как будто знал наперед, что заставит Эндрю истекать кровью, словно готовился подойти к нему со спины и раскрыть огненные раны, дабы после прикрыть своим пиджаком. Скрыть, как белесая рубашка окрашивается в темно-красные пятна жестокости.       Эндрю сглатывает и отставляет погасшую свечу на стол, где остался и букет Арии. Так же, как они отставили и свой брак. Оставили его брошенным на столе, покрытым белой тканью похоронной. Им не суждено было быть вместе. Свече не было суждено нести пламя увечья на букет цветов и сжечь их дотла. Связать их одной нитью судьбы. Сделать связанными пламенем, что распространилось чумой по костям, по лепесткам языками огня. Как свеча с букетом на столе лежат, так судьба в жизни отражается. Они, как два корабля, по разную сторону континента, как полюса земного шара: им не суждено столкнуться. Не суждено стать единым целым.       Он никогда не будет испытывать малейшие чувства к ней. Максимум знакомые. Хорошие знакомые.       Возможно, они больше не встретятся, раз им не суждено объединиться в браке, значит им не суждено столкнуться в следующие разы. Он может не волноваться по тому поводу, что снова придется смотреть ей в глаза, стоит опасаться того, что отец уводит его на смертную казнь. Эндрю знает это как никто лучше. Этот взгляд, эти движения по спине, открывающие раны мучения. Эндрю известно, что его ждет, когда дверь этой комнатушки закроется.       Глаза священника больше не одаривают их взглядом. Он даже не провожает их, как это было заложено манерами, дядюшка в священных облачениях просто отворачивается к окну. Шепчет какие-то былые небылицы, сам с собой обсуждает дальнейшие планы на церемонии и службы, а после дожидается, когда дверь захлопнется. Он снимет с себя священные одеяния, наденет мантию фантома и будет в горло заливать алкоголь из местной таверны где-то в уголке помещения. Стыдится своих же попоек. Еще не знает, что весь город был уведомлен о том, что святой отец попивает хорошенько в таверне. Постыдиться того стоит. Он, как-никак, детей наших крестит.       Плевать Эндрю было, кто на самом деле в священных облачениях перед ним стоял, кто молитву зачитывал. Плевать ему было на все это, ведь он с самого начала знал, что скажет нет. Нет свадьбе, нет девушке, что могла быть его женой, нет родителям и нет. Нет, я не буду в близости с женщиной. Женщиной.       Женщины, думает Эндрю, прекрасные создания, кои не заслуживали такого отношения, которое испытывают со стороны патриархата. Женщины действительно прекрасны, как запретный плод. Как нечто красы неземной. Женщины прекрасны, скажет Эндрю, но губы все равно целуют мужчину. Женщины невероятны, подумает он, но все равно взглянет на мужчину. Женщины… Женщины действительно заслуживают большего, больше любви, ласки и заботы, но Эндрю все равно влюбится в мужчину.       Он не контролирует это. Никогда не замечал за собой, что смотрит на грудь женщины, даже откровенно открытую. Эндрю всегда замечал, что смотрит на крепкую спину Дрейка. Какие бы противостоящие чувства он не испытывал бы к своему соседу, недоверие, может быть, страх, он все же смотрит на его оголенное тело. Крепкая подтянутая спина, от которой тошнит. Его никогда не тошнит от спины того же бармена Роланда в таверне, как тошнит от Дрейка. А глаза все равно глядят в его сторону. Эти противоречивые чувства явно были вызваны тем, как смотрит на него Дрейк. Безумно. Голодно. Роланд смотрит на него иначе. Легче. Заботливо и, главное, желанно. Не зверски. И Роланд держит их тайну так же хорошо, как это делает Эндрю. Во вздохах меж поцелуями, в теплоте касаний и тайны.       У Роланда была такая же проблема, как у Эндрю. И он Богу благодарен, что по-пьяне проговорился этому парню, а не кому-то другому. Он рад, что это слышал только Роланд, рад, что после они сплелись в поцелуе. В маленькой каморке таверны, где кое-как горела керосиновая лампа. Рад, что это остается между ними. Между быстрыми, но желанными актами близости, о которых известно лишь той лампе, что воздух загрязняет меж их вздохами.       Эндрю непредумышленно вспоминает Роланда. Совершенно вскользь. Вдруг отец читает его мысли? Если он окажется в разуме Эндрю и увидит то, чего он сейчас желал — крепких и теплых объятий Роланда в тесной каморке, где на них посмотрят разве что грызуны. Что, если отец на секунду увидит то, что творится в его голове? Эндрю не выживет. Нет. Отец искромсает его тело, как мясник тесаком кромсает плоть свиньи. Он будет конечность за конечностью уродовать его. Эндрю уверен, что отец не схватит хлыст, как обычно, он сразу же возьмется за тупой тесак из сарая и отрубит ему голову, дабы больше о подобном даже не думал, не мечтал, не вспоминал.       Отец так и не спускает руки с его спины.       Матушка следует за ними, не вырывается вперед, а действует так, как велел взгляд отцовский. Она знала о гневе своего мужа как никто другой, потому потакала каждому его слову и действию. Ей давно было плевать на сына, плевать на еще одного сына, которого отдала своему брату на попечение. Эндрю никогда его не видел, не слыхал о нем. Знает, что это был его близнец, у которого так и оставалась фамилия Миньярд. Больше ему ничего не известно, как и неизвестно о брате матери, кой забрал ребенка к себе.       Вскользь Эндрю подумывает о том, чтобы вырваться с касаний отца и сбежать. Он должен бежать, сломя голову, сбежать с этой путаны тиранства и побоев, ведь тело его больше не выдержит. Он не способен сдержать крики боли каждый раз, когда снова и снова хлыст озаряет его спину, когда он сидит на стуле, а по его бедрам стекает кровь. Он благодарен тому, что отец больше не бьет его по ногам, по бедрам, разрезая кожу. Возможно, он специально этого не делал, чтобы Эндрю мог ровно стоять на ногах у алтаря, возможно, сейчас Эндрю отрубят ноги.       Истинное обличье тела его видал лишь Роланд. Именно он был тем, кто зачастую помогал избавиться от кровотечения, когда Эндрю в очередной раз заявился в почти пустую таверну после побоев. Роланд невероятен в этом мире. Множество раз Эндрю был спасен благодаря ему. Все раны, все шрамы, что были и есть на его теле, ужасно саднят в предвкушении нового спектра агонии. Эндрю был шрамирован везде. Его руки изуродованы, но уже им самим. Это был единственный способ подтвердить, что тело еще принадлежит ему.       — Почему ты сказал «нет»? — спрашивает у него отец, сильно сжимая плечо, когда в темном коридоре храма были лишь они и мать, которая безразлично наблюдала за тем, как ее муж готовился растерзать ребенка на куски мяса. Она отводит взгляд от них, когда лицо отца приближается к самим глазам Эндрю. Он дышит ему в глазницы, чуть ли не выжигая своим дыханием глаза. — Почему.       Эндрю сильно сжимает челюсть до того состояния, что не сможет открыть рот и вымолвить даже тихое слово, потому что он делает все, чтобы сломать ее. Чтобы ни слова не сказать отцу. Он должен соврать, сказать, мол, не хотел.       Не хотел.       Отец никогда не примет этот ответ и только изобьет его, потому что для него «не хотел» — это не причина. Эндрю должен молчать, ради собственного блага, но сегодня он так и норовит испытать последние вздохи своей жизни. Ему так несказанно понравилось говорить нет всему и каждому, ему так несказанно понравилось ощущать привкус владения над своей судьбой на языке, что он только набирается сил, чтобы вымолвить те заветные слова, после которых его жизнь оборвут, как обрывают себе жизнь висельники — одним шагом в пропасть.       — Говори.       Эндрю не смотрит на него. Не сейчас. Не тогда, когда он так близок к пропасти, так близок к смерти. Он может. Он должен сказать эти грешные слова и обрушить на себя гнев божий, отцовскую ярость и кануть в небытие Ада. Ведь Рай ему не светит. Не с тем влечением к мужчинам, которое горит у него внутри. Эндрю не сможет полюбить женщину, и сорвавшаяся свадьба тому доказательство.       — Роберт, — отзывается мать его, и голос ее эхом скачет по высокому потолку коридора этого. Храм сквозит ее голосом, пропитывается ее колоритом тембра — стойкого и строго. Отец брови свои хмурит, да на жену скверно глядит. Не нравится ему ее тон. — Побойся Бога, — уже тише молвит она. — Не здесь, не в храме.       Она знает, что отец мог сделать с Эндрю прямо сейчас, и, несмотря на свое безразличие к сыну, она все равно остановила мужа. Но сделала она это не ради Эндрю, она сделала это, дабы не гневать Господа. Она оставляет их наедине, будучи осведомленной, что слегка поумерила ярость Роберта. Остановила неминуемый взрыв, оставив его на потом. Чтобы он произошел позже. В другом месте.       Роберт отпускает сына. Больше не сжимает его плечо до хруста костей, открывая врата кровавому омуту. Он оставляет его в одиночестве храма, но Эндрю знает, что ему не стоит оставаться на месте. Он хорошо знает, что бывает, потому и движется стремительно за отцом и матерью.       Тильда была странной матушкой. Никогда не кричала на него, но никогда и не щадила. Она спокойно может без лишних слов ударить его, если того потребует ее разум. Она без капли сострадания выжигала крест на его шее, она была так спокойна, когда сказала не кричать. Ее голос всегда тих, умерен, словно она всегда шепчет молитву и ей некогда повышать голос, чтобы прерывать нескончаемую молитву.       Мать всегда была отстраненной. Никогда не смотрела даже с намеком на скорбь, когда слышала крики Эндрю. Когда отец был в неимоверном гневе, что собаки на улице хвосты поджимали, с таким яростным ревом не сталкивались даже поклонители Зевса. Коты в ужасе разбегались, собаки с цепей срывались, лишь бы не слышать этого. Того, что происходило с Эндрю в стенах дома. Все писано на его теле шрамами. Слова не нужны были, чтобы описать его жизнь. Ему достаточно продемонстрировать свое тело, дабы сказать, сколь ужасна она.       Эндрю склонен к страданиям. И вот. Уже несколько минут у него на кончиках пальцев вновь и вновь чешется то самое ощущение взрыва, когда он наконец-то нажимает на курок, когда пуля пронзает его кости насквозь. Он дожидается того момента, когда они покинут храм, доберутся домой и двери закроются, открывая плен омута чертов.       Отец ненавистно на него глядит. Раздирает тропами плоть, не прекращая шрам за шрамом оставлять. Роберт был ужасным человеком, и никакая молитва не может помиловать его. Ему никогда не избавиться от греха. Он слишком наивен, думая, что молитва мазью ляжет на раны, кои он оставил на сыне своем. На своем же порождении. Однако, каким бы жестоким не был его отец, Эндрю позволяет держать себя на привязи.       — Почему ты это делаешь?— спрашивает у него Роланд, пока пальцы его аккуратно исцеляют раны.       — Потому что на большее я не годен,— отвечает ему Эндрю с легкой улыбкой на губах. В какой-то мере этого жестокого мира, жестокой жизни в стенах своего дома, может, и не годен, но за ее пределами у него имеется шанс узреть подобие хорошей жизни. Было бы, имей он средства для первого шага в неведомость.       Сколько раз Эндрю слыхал о том, что ему стоило бы не бояться и сбежать, украсть сбережения родителей, да пуститься в бегство, пересечь границу и начать жизнь с чистого листа.       Как говорится. Сколько бы раз ты не начинал все с чистого листа, почерк остается тем же.       Эндрю был листом, на который вылили чернила, а ими пропитались на другие белоснежные страницы, замарав их грязью, оставив след навсегда, и от него никак не избавиться. Это клеймо пожизненное. Его шрамы — это пожизненно. И как бы он не желал сбежать и забыть о своем прошлом, оно всегда рядом с ним. Его тело всегда говорит о том, где он живёт. Как он живёт.       Идти шаг за шагом за отцом казалось каторгой. В разуме всплывали те самые крики и вопли народа, что собрались на площади вокруг эшафота, где сейчас будет казнен провинившийся. Эндрю был тем самым провинившимся, на шею которого медленно надевали петлю. Нет. Он сам в нее вступил. Посмотрел вперёд сквозь кольцо каната, а после двинулся дальше, позволяя тому затягиваться на его шее. Он делает шаг в пропасть и слишком поздно осознает, что сотворил.       Это ему нужно было — смерть.       Единственный способ сбежать.       Эндрю слишком слабый человек для такого сильного поступка. Или слишком сильный… Слишком неуверенный в себе. Роланд множество раз повторяет ему об этом. Их встречи всегда вмещают в себе разговор о том, что Эндрю мог избавиться от эдакой жизни, будь у него хоть капля рвущегося желания. Желает ли он другую жизнь? Несомненно. Желает ли он рискнуть ради нее? Нет. Не готов. Эндрю боится неизвестности так же, как боится колодцев. Однажды его почти сбросили в один из таких, но после посчитали, что стоит оставить городок с чистой водой. Не марать же ее чей-то кровью. Болячки нынче распространяются, забирают жизни.       Эндрю не приносит в жизнь родителей ни капли полезности. Докажи им, что ты на что-то годен,— говорит ему Роланд. А Эндрю отрицает. Ему не позволяют быть кем-то большим, нежели псом для побоев. Отец не дает ему найти работу, оставляя все хозяйственные обязанности на него. Они собирались оставить их на Арию, но Эндрю спас ее от этой участи, отказав у алтаря. Что же будет с ним? Ему не позволяют идти на работу, мол, почувствует свободу, запрягают на быт, но при этом говорят, что он ни на что не способен, он ничего не умеет и никчемен, не приносит пользы.       А сейчас он идет за отцом и почти ощущает то, как он тянет его за цепь. Тяжелый обруч, обвитый на шее. Тяжеленный металл тянет его вниз по крутому холму. Здесь зацепись за корень и падëшь вниз. Великий шанс на то, что он толкнет отца в спину и тот покатится с вершины. Однако он этого не делает, разум всегда ослушается его, да не поддается соблазну. Сколько бы Эндрю не повторял в мыслях одно и то же действие, он никогда не воплощает его в жизнь.       Слабый, слабый Эндрю, который не способен контролировать свою жизнь. Он столь слаб, что просто позволяет быть тряпичной куклой, позволяет нитям свободы обвивать его кости, позволяет все дергать за них и контролировать его.       Не сразу Эндрю в размышлениях замечает, как городской гомон доносится с улиц. Они обходили те улицы за домами, дабы никто не посмотрел в их сторону и не заметил, что Эндрю все так и остался холостым. Мало кто был уведомлен о наступающем браке. Городок маловат, но каждый знает друг о друге, слухи разносятся как в деревушке, а краснеть его родители не желали. Потому он идет сзади. Далеко сзади и постоянно ощущает на себе отцовский взгляд, кой контролировал его, дабы Эндрю ненароком не исчез. Роберт знает, что Эндрю слишком труслив для подобного, но он не доверяет своему сыну, потому и следит за каждым шагом. Тильда, мать его, идет с гордо поднятым подбородком. Пальцы ее сомкнуты, но она не дает понять о провале. Наоборот. Все в ней кричит о ее величественности.       Эта женщина гордостью своей затемняет собственного сына. О, нет. У Тильды Миньярд не было сына. Это ошибочное мнение. Многие привыкли думать, что она является Эндрю мачехой, ведь как у такой превосходной женщины могло родиться такое отродье? Тильду мало кто видит, мало кто знает из-за того, что она всегда сидит дома. Роберт хранит женщину, как диамант. Ее ногти длинные и ухоженные. Никто не подумает на нее простолюдинкой. Она не занимается хозяйством, редко готовит. Все это на плечах Эндрю. А Тильда для Роберта действительно диамант неприкосновенный. Возможно, отец заинтересован в том, чтобы сделать из них кукол. Матушку — очаровательной, Эндрю — бесхребетной.       Их дом виднеется недалеко. Каждый раз, смотря на эту каменную коробку, Эндрю думает лишь о том, как у него остаются силы постоянно возвращаться сюда, когда он покидает его территорию. Покидает, но всегда возвращается. И горло его, сдавленное обручем фантомного металла, саднит до невозможного. Каждый раз вид этого дома всплывает и с воспоминаниями о временах прошлых, да не таких давних, как хотелось бы. Эндрю останавливается у каменного забора. Замирает и почесывает руки. В этом краю городка сейчас нет ни духу, никого, кто мог бы увидеть его окровавленную спину. Да и живут в этой части улицы те, кто не обратил бы внимание на его состояние.       Он осматривается по сторонам так же, как осматривался в маленькой комнатушке храма у алтаря. Обида в глазах Арии все так же царит перед его лицом. Она должна благодарить его за то, что он закрыл перед ней клетку и не дал войти в нее. Эта церемония была позорна. Их родители согласились на этот брак, надеясь найти хоть крупинку выгоды с этого. Никто не желал брать в жены Арию, какой бы прекрасной девушкой она ни была, а выходить за Эндрю и подавно никто даже не размышлял. Весьма плачевно, с того и хорошо, что Эндрю своей никчемностью спасает жизни девушек, не позволяет им надеть на них кандалы. Возможно, однажды Бог заметит его и наконец дарует ему спокойные года. Хотя бы пару дней без чувства опасности, без понимания того, что в любой момент хлыст возвысится над ним в готовности удара.       Однажды Эндрю начнет жить спокойно. Однажды шрамы будут бледнеть, а новые никогда не проявятся.       Спина болит. Он не может двинуться дальше, ведь переступит границу каменного забора, переступит фантомную линию и позволит ранам окончательно раскрыться. Его рубашка наверняка окончательно испорчена. Следы крови не отмыть. Эндрю предвкушает то, как он будет снимать с себя эту ткань. Болезненно, каждое движение лишь открывает раны. Он стоит, боясь двинуться дальше, а отец стоит на пороге дома и ожидает. Дожидается его.       Нельзя задерживаться. Отец и так сегодня странно милостивый, раз не убил его еще в храме. Не стоит испытывать его терпение, стоя у врат.       Все впереди замыливается. Он делает шаг и не просто идет по каменной тропе к отцу. Он идет на собственную казнь. Снова и снова. Все его шаги — казнь. Вся его жизнь это путь к эшафоту, путь к смерти. Как бы не желал он сделать шаг назад, тело его не послушается. Он не будет слушаться собственного разума и каждый раз чувствовать тяжелую руку отца на плече.       — Один вопрос, — начинает отец, пропуская Эндрю вперед в дом. — Какого дьявола, ты сказал «нет»?! Решил и перед святым отцом выставить как себя, так и нас, на посмешище? Да кто ты вообще такой, чтобы иметь право отказаться от брака, ты — никто. Ты не имел права этого делать! У тебя было время извиниться перед девкой! Почему ты сказал нет!? — голос его гневный, а хватка ужасающая. Отец хватает его за воротник рубахи, тянет вверх, что ткань по открывшимся ранам скользит.       — Потому что… — начинает Эндрю, но запоздало осознает, что у него все-таки нет той былой смелости, она улетучилась сразу, как только отец схватил его за воротник, когда подошёл столь близко, что мерзкое дыхание кислотой разъело его лицо.       — Потому что что? — тянет и тянет отец за рубаху, а Эндрю задыхается от резкой боли, когда раны открываются шире. — Говори!       — Не люблю ее, — на выдохе бросает он, и это схоже на болезненный стон, нежели на слова. Отец все равно их слышит.       Он отпускает его так неожиданно резко, что Эндрю падает на пол. Резвая боль струнами проходится по его телу и знобом отдает. Руки дрожат, а голова не в силах приподняться, чтобы взглянуть на отца, на его вид, когда он заливается нервным смехом, говоря, как же Эндрю смешон.       — Ты это слышала?! — обращается он к Тильде, которая снимала с себя теплое пальто, да со скукой наблюдала за тем, как Эндрю балластом падает на пол. На улице декабрь месяц, холодно. Эндрю в одной рубашке и брюках. Но ему не было холодно. Ему было больно. — Сорвал женитьбу, мол, не люблю ее! Да в наше время брак по любви — сказка, да и только! Ты думаешь, мы с твоей матерью любим друг друга?       Отец садится на корточки перед ним, а Эндрю взгляда поднять не может. Он почти не слышит его слов из-за непрерывного гула в ушах. Но вопрос он смог услышать, смог подумать о том. А разве это не так? Ты бережешь ее как дорогущее украшение, ты пылинки с нее готов сдувать, лишь бы она оставалась фарфоровой куклой. Эндрю никогда не понять, как его родители дошли до брака. Ему лишь известно, что пока он был мал, в доме была некая служанка, которая после скончалась. Потому он с самого раннего возраста заменял ее.       — Эндрю-ю-ю, — тянет свой голосок Тильда, — ты слишком наивен для этой жизни. Брак — это не любовь. Брак — это выгода. Всему тебя учить надо.       Она изысканно поправляет локоны своих белесых волос и идёт куда-то дальше коридором. Ей было абсолютно плевать, что Роберт сделает с Эндрю, но в ее голосе сквозило предупреждение о нравоучениях. Отец азартно блеснул глазами, когда мать скрылась в другой комнате. Эндрю понимает, что с пола он не встанет. Его размажут по нему.       Но отец не делает этого. Он ведёт себя весьма странно. Нагибается к нему, чтобы быть почти на одном уровне, как бы то ни было, взгляд сверху остаётся за ним.       — Я же вижу, что ты врешь. Мне хлыста достать?       — Не надо. Пожалуйста, — шепчет он через боль в спине. Не может он говорить громко. Ему тяжело. Больно.       Отец хмурится. Руки его чесались в желании схватить какой-то предмет и ударить им Эндрю, но он видит, что тот кое-как держит свое тело, чтобы тяжестью не лечь на пол. Если Эндрю ляжет — его снова схватят за рубашку, ткань пройдется по ранам и заставит его омрачнеть от болезненного ужаса. Как он ещё жив с такими ранами. Рано или поздно он умрет от инфекции. Умрет от того, что ран слишком много, и они не успевают затянуться.       — Не надо? — повторяет отец его вопрос. — Не надо, говоришь.       Эндрю жмурит глаза и опускает голову, потому что не готов.       С ним что-то будет.       Ничего хорошего.       Ему стоит опасаться следующих слов. Ему стоит думать над каждым звуком, чтобы смягчить боль.       Прикуси язык. Не говори чего-то, что послужит спусковым крючком для мучительной смерти. Никто не позволит умереть тебе моментально. Смерть будет болезненной, а жизнь — тем более.       — Повтори. Почему ты не в браке? Почему ты всё ещё ничтожно валяешься на полу!?       — Я… — пытается начать говорить Эндрю, но думает, думает и думает. Боль глушит мысли, а на языке слова-предатели, которые крутятся ещё с того момента, как он отказал у алтаря. Я люблю мужчин, отец, думает он, но говорит: — Не люблю ее.       — Ложь! — по полу проходится дикая вибрация, но она исходит издалека, значит, отец где-то в стороне. Ищет предмет, которым он мог сломать Эндрю спину. А Эндрю старается поднять голову, но ему так не хочется чувствовать острую боль в спине, ему не хочется шевелиться. Он молится, чтобы его тело вдруг стало каменным.       — Правда…       — Я сказал, ложь.       Последнее, что видит Эндрю, — кончик окровавленного хлыста перед носом. Это была его кровь.       Это было то, что он увидел перед тем, как обессиленно пасть в пропасть. Петля на шее затягивается. Отец замахивается.       Спина ломается. Но он все еще жив. Лишь темнота перед глазами, резкая боль, которая превращается в белый шум по всему телу. Ему настолько больно, что он не чувствует еë. Агония настолько ужасна, что он просто обессиленно вазой разбивается об пол.       Возможно, он умрет.       Частичка его разума всё ещё хочет, чтобы он жил. Жить желает он иначе: в чужих крепких объятиях, под теплым взглядом, который видит слишком редко. Он скучает по касаниям Роланда, ведь только он дарил Эндрю ту самую мечту — нежность. Не любовь. Эндрю не знает, что это. Роланд его друг, который дарует теплые прикосновения, заботу. То, чего им обоим не хватает с их болезнью.       Эндрю слышит рев, как хлыст разрезает воздух, а затем удар.       — Говори!       Вновь удар.       — Я, — Эндрю почти не дышит. Кажется, ему петлю на горло натянули. Он не понимает, как ему быть. Ему нужно умереть. Если он скажет то, что давно на языке правдой блещет — умрет. Это глупо, говорить такое. Глупо. Глупо. Молчи. Молчи. Молчи.— …люблю, — сглатывает слова, — мужчин.       Хлыст режет воздух, но удара не происходит. Не происходит агонии, боли. Все просто замирает. Останавливается во времени, а тело его вдруг расслабляется. Словно кандалы сняты, петля окончательно задушила его. Он всё ещё в сознании, всё ещё терпит ужасающую боль, но она ощущается так странно, будто не настоящая.       Не слышит он ни криков отца, ни его шагов. Не может надеяться, что его вдруг полюбят и скажут: «Теперь все ведомо, почему ты сказал “нет” женщине». Мечтать об этом скверно.       На губах тихая молитва, что режет губы. Ткань рубашки неприятно липнет кровью к телу. Она больше не белая. Алая-алая, как вечерний закат, кой он, возможно, больше не узреет.       Это к лучшему. Сейчас будет последний удар, и он наконец-то действительно умрет. Сейчас отец вознесет последние слова, которые будут следовать за Эндрю по пятам даже после смерти, и попадет он в Ад, ведь любить кого-то, кто имеет то же в штанах, что и ты — грех. Для его родителей Эндрю — сплошной грех. Наказание, данное им Господом. Испытание, от которого нужно избавиться.       Но никто не подумал, что Эндрю такое же творение Бога, как и они. Такой же человек. Он — не наказание или испытание.       Он — человек.       — Ты — дьявол. Ничтожный и отвратительный. Грешный. Касаться тебя — грех совершить, — отец отходит от него, нервно сжимая челюсть, чтобы сквозь зубы проговорить: — Отродье.       Роберт не бьёт его. Уходит от него. Это не то, чего Эндрю ожидал. Он ждал истерики, он ждал бесконечных побоев. Ждал чего-то ужасного, но не того, что отец сделал пару шагов от него и словно в тумане расплылся. Эндрю ощущал сплошное одиночество в темноте, но глаза сквозь ресницы видели ботинки отца. Он был рядом. Повернут к нему спиной и о чем-то думает.       Нет.       Молится.       Его молитва трещинами по стенам расходилась. Он молился тщательно, молился безостановочно так, что голова кругом шла. Это было хуже, чем хлыст по телу, это было раздирающе. Молитва резала его на куски. Резала его разум. Она осквернила его. Отец старается с помощью молитвы вытиснуть из Эндрю дьявольское зло, которого в нем не было. Но отец считал иначе. Он перестал его бить только потому, что весь хлыст в крови грешной, и капли могут попасть на него. Осквернить его. Заразить злом.       Роберт не боится своего сына, он страшится болезни, что обитает в нем. Больше Эндрю не его сын. Это дьявольское порождение, посланное ему наказанием с небес. Роберт глядит, как тело Эндрю обессиленно расслабляется, когда молитва читается быстрее и быстрее. Он успевает зажечь церковные свечи ради того, чтобы горячий воск капал на лицо Эндрю. Глаза его закрыты. Эндрю готов почувствовать объятия смерти, огни перед глазами светом сияют, значит, конец близок. Много кто рассказывал, что именно таков конец — ты видишь свет в конце тоннеля. Но Эндрю видит пламя в ладонях отца. Слышит беспрерывную молитву, которая только заставляет терять сознание.       Он падает в пучину бессознания из-за боли рвущихся ран, когда поверх них расцветают совсем новые. Он падает в пучину омута, думая, что никогда не откроет глаза. А отец все продолжает читать молитву, желая избавить его от греха.       Но от этого греха не избавиться.