Последствия

В кабинете Директора находиться неправильно. Удушье старых терзаний давит на грудную клетку, лишает кислорода, без которого застывшая в ужасе кровь бурлит кипящей магмой. Ненормально чувствовать, как с каждым шагом вглубь неоправданно массивного офиса холод густым клубом окутывает ноги, мерзкими крюками цепляясь за одежду, поднимается по телу, зарываясь в глубокие слои кожи и паразитом пожирая мозг. Баллистер чувствует себя странно. Странно проникать в охраняемый офис через дверь и с ключом в руке, а не с помощью существа с крыльями, которое подкинет его на нужный этаж и в тысячный раз назовёт себя «помощником». Странно получить легальный доступ ко всем засекреченным материалам и технике. Ещё хуже проходить по застылому в бездушие полу; белый чистый мрамор хранит слишком много грязи. Какое-то паскудство потрошить сгнившую дичь и искать в этом что-то стоящее. Что-то, что оправдает цену убитых дрянью рук и искалеченных судеб. Даже если в тонне дерьма найдётся алмаз, руки навечно пропитаются зловонием, сводя с ума тем безумным жалким поступком, на который пришлось пойти из-за чьих-то амбициозных желаний. Только из-за своих. На белом мраморе пролегла тонкая трещина. Её легко можно упустить из вида, если о ней не знать. И теперь Баллистер — единственный, кто знает о ней и когда-либо узнает о её происхождении. Как иронично, Директор назвала его самого первой трещиной в стене, которая привела к краху привычного уклада жизни. Тысячелетнего образа жизни. Разрешение держать простолюдину меч уничтожило и Королеву, и Директора, и королевство… И погубило Нимону. Он, что, должен скорбеть и жалеть этот сумасброд, которому для душевного спокойствия необходимо кого-то ненавидеть? Дорогие ему люди уходят из его жизни, как звёзды при свете солнца, каждую ночь напоминая, как они бесконечно далеки от него. Баллистеру всё ещё снятся кошмары, словно ему недостаточно ужасов в реальности. В кошмарах всё неизменно. Ополчившийся на беглого рыцаря Амброзиус, чей меч каждый раз грозится пронзить сердце Болдхарта. Просыпаясь, ему невыносимо сложно смотреть в глаза Амброзиусу и каждый раз убеждать себя, что тот ему верит, что Амброзиус на его стороне и не планирует вонзить меч ему в спину, когда Баллистер потеряет бдительность. В этих снах Королева всегда разочарована в нём, она доверяла ему, верила, что такой, как он мог бы стать героем, и это стоило ей жизни. Её непривычно пустые глаза иногда пробираются в реальность, и Баллистер видит их отражение в каком-нибудь блеснувшим металле. Королева чувствовала себя преданной им, она пригрела на груди змею, плеснувшею ядом в своего спасителя. Спасителем, коим после её гибели стала Нимона. Одинокий ребёнок, брошенный и ненавистный целым миром. Баллистер не знает, что страшнее: тот факт, что каждый в этом королевстве считает Нимону чудовищем, или то, что она смирилась со своей ролью. Все хотели увидеть в ней злодея, и она была готова таковым стать. Но, даже будучи отвергнутой всеми, Нимона не причинила никому вреда, незаслуженного вреда. И если Баллистер видит её в каждом своём кошмаре и наяву, принимая ярко рыжие волосы незнакомца за Нимону, значит он заслужил это. Так он считает, когда просыпается ночью от страха в холодном поту и со скованным одышкой горлом. Ему трудно дышать, сложно думать и успокаиваться, уверять себя, что кошмары пройдут, жизнь наладиться и всё станет хорошо. Не станет. Никогда. Рабочее место Директора аккуратно прибрано, каждая деталь и книжка лежат на своих местах. В этом порядке столько строгости и контроля. Безмерно и бессмысленно. Как и подобает, на своём месте стоит нерушимая и всеобъятная модель королевства, со своими подъёмами Центра и низкими порогами, развалинами Внешнего города, серого и безжизненного. В одной из окраин, совсем близко от стены, накренившийся цилиндр олицетворяет вековую башню, ставшую приютом для сбежавшей уличной крысы. У Центра есть история, победы и цели. И нём истинный путь укажут высшие, правильные люди. Во Внешнем городе павшие граждане добывают крохи пропитания, прячутся в тени и боятся высунуть на свет озлобленные носы. Изголодавшиеся и грязные, — для них честь — последнее, о чём стоит вспоминать, — они создают свою систему, свои правила и законы. Во Внешнем городе особые принципы, в нём нет сострадания и помощи. Каждый сам за себя, если сумеет отстоять своё право на свободу. На героев можно надеяться, в них, как подсказывает правительство, нужно верить. Послушный гражданин будет кланяться в ноги прошедшему мимо человеку из Высшего сословия, уважать и восхвалять, но если в его кармане заблестит золото — выходца из окраин не остановит ни звание, ни статус. Модель королевства безмятежна и спокойна, её не волнуют забастовки и перекрой главной улицы. Каждая улица и здание кристально чисты, их не тронул шторм многолетней боли; копоть и пепел не осели на верхушках домов. Так посмотришь — словно ничего и не произошло. В центре королевства на главной улице само олицетворение системы и защиты пало безжизненным камнем. Статуя Глорет лежит у ног народа. Она так близко к тому, о чём в Высшем свете принято не говорить. Под Центром глубинной разветвлённой сетью пролегла система катакомб и коридоров, в которых, в случае неимоверного везения, заблудшая душа могла скрыться, подобрав объедки с чужого стола. Баллистер сомневается, что о таком месте проектировщики модели задумывались хотя бы секунду, и уверен, что подземные ходы так и остались без внимания Свыше. И вот он здесь. Уличный оборвыш во дворце. В нём зарождается знакомое чувство, посеявшее смуту в его сознании и в коллективе Совета. Так уже случалось раньше, и ни к чему хорошему оно не привело. Спорный проект предыдущей Королевы обернулся её гибелью. Она доверилась Баллистеру, поручилась за его обучение, и была им же убита. Баллистер понимает, почему Совет не рискует ему доверять — он и сам себе не доверяет. У Болдхарта нет мотивов навредить правительству, нет причин кого-либо убивать — никогда не было. Но это не помешало преступлению совершиться. Вполне ожидаемо, никто не может поручиться за его намерения. Тогда почему? Почему новая Королева позволила ему реабилитировать своё имя? Почему дала время и возможность доказать невиновность, предоставила доступ к секретным материалам? Неужели не боится подвергнуть себя опасности? Она ведь буквально вручила Болдхарту ключ от всей системы управления. Институт — высший орган власти сразу после монархии. И вот Баллистер находится в офисе Директора, двигает противно скрипящий стул в сторону и подключает галоэкраны. Это неправильно. Это чужой кабинет, Баллистера здесь быть не должно. Ему не должны были отдавать ключ-код от техники, от сейфа с ценнейшими документами. Почему Королева разрешила ему найти доказательство своей невиновности?.. Баллистеру не потребовалось много времени, чтобы разобраться с электроникой. Что-то отдалённо похожее он изучал на предпоследнем курсе обучения. Рыцари должны быть совершенным во всём. Вот только не для всех это было обязательно. Большинству кадетов для успешной сдачи экзамена было достаточно просто прийти на него и правильно вписать своё имя в бланке. Болдхарт же никогда не был одним из них, на него подобное правило не распространялось. Никто бы в здравом уме не стал проверять видеокамеры в офисе Директора. В этом не было особого смысла. Баллистер потратил десяток попыток, чтобы найти сток и резервные копии снятых видео. Направленная на его лицо камера у выхода периодично мерцала красным. В нужную дату, в нужное время в офис Директора ворвалась Нимона в облике Амброзиуса. Она прекрасно сыграла свою роль, не зря Баллистер убил часы на то, чтобы объяснить в красках и во всех подробностях, как ведёт себя его парень. Нимона тогда кривилась почти от каждого его слова и едва не послала куда подальше. Но результат того стоил. Единственное, что могло бы её выдать раньше времени — её походка и привычка сутулиться. Болдхарт с улыбкой вспоминает их побег из тюрьмы. Он не может удержаться от просмотра видео в целом, чтобы ещё раз увидеть Нимону. Её хаос, её энергию. В её эмоциях было что-то искреннее и прекрасное. Их игра окончилась и Нимона ушла. Под взором камер осталась только ошеломлённая и поверженная Директор. А потом в офис ворвался настоящий Амброзиус и потребовал о разговоре. Святая преисподняя, этот чёртов придурок мог умереть, если бы пришёл на несколько минут раньше! Баллистер с замиранием смотрит на последующий гнев Директора, прижав ладони ко рту и затаив дыхание. Он понимает, что худшее уже позади, знает, что Амброзиус жив и рядом с ним, но одна только мысль о его потере приводит в ужас, ускоряет сердцебиение и заставляет благодарить свою дерьмовую судьбу за то, что его парень живой. Баллистер сохраняет видео и роется в архивах ещё полчаса, чтобы, наконец, найти момент, когда Директор в полном своём облачении пробирается в оружейную, скрываясь от взглядов камер под плащом. Если бы Болдхарту позволили гораздо раньше предъявить доказательства, можно было избежать большей части проблем, Королевство не находилось бы на пути мучительного переворота. Собрав всё, что он мог найти в защиту своего имени, Баллистер покидает офис Директора и зарекается больше в него не заходить ни под каким предлогом. Больше ничто не сможет его заставить там находиться. Ему остаётся только надеяться, что правительство будет милосердно к нему и услышит его чистосердечное признание, что он никогда и ни за что бы не стал причинять вряд Её Величеству. Правда, к сожалению, это не изменит реальности. … Королевство медленно, но верно восстанавливается. Резкий всплеск преступности ослабевает; количество митингов сокращается, а среди народа и СМИ всё чаще мелькали лозунги в поддержку новой программы Доверия. Окольными путями Баллистер, неустанно удивляя Голденлойна своим блестящим умом, связался с несколькими инвесторами и полученной прибылью покрыл расходы на лечение пострадавших. Программа, одобренная правительством, привлекала некоторых владельцев компаний, рассчитывающих не потерять свой статус и выставить себя в выгодном свете. Никто не жаловался, все в плюсе. Амброзиус надеется, что дальше всё так и будет. Граждане увидели в Баллистере надёжного человека. Того, кому можно доверять, того, на кого можно положиться, когда всё Королевство переживает очень болезненное преобразование. Институт, как и полагалось, подвергся реформам. Для некоторых высших сословий, чей имидж держался на вековом восхвалении глоретской воли, это грозило потерей статуса, что несомненно стопорит процесс реорганизации власти, и Амброзиус тихо шипит на таких индивидов из угла аудитории на очередном совете. Чёрт бы побрал всех этих самовлюблённых утырков. «Бал из кожи лезет, чтобы сохранить ваши задницы и не опозорить их ещё больше!» Голденлойн скрещивает руки на груди и смотрит на собравшихся исподлобья, старательно показывая своё осуждение. Но право голоса переходит к нему, и он подключает всё своё обаяние, чтобы заставить к себе прислушаться. В голове давно созревает план — не точный, без деталей, вероятно, хромающий на обе ноги сразу, но зато с какой благородной целью! — как повысить гражданское доверие, не уничтожить хрупкий порядок влиятельных людей и не раздраконить нынешнюю Королеву за классовый переворот. Парочка благотворительных акций для сбора средств от неравнодушных золотоискателей и скромное трудоустройство нуждающихся слоёв населения. Не сказать, что это непременно возвысит правительство в глазах народа, но сделать шаги в нужном направлении попытаться стоит. Как минимум, это поможет собраться с силами на решение других, не менее масштабных проблем. Не то чтобы идею Голденлойна не приняли, но сказать, что всё прошло успешно, радужно и с блёстками, было бы несправедливым преувеличением. Что же, он попытался… … и его назначили ответственным за этот проект. Хотелось повеситься, но ещё сильнее хотелось по-злодейски посмеяться, уходя в тень, и пойти вновь штурмовать покой подчинённых, и собирать команду будущих наставников для новых рабочих. Амброзиус не знает, что из этого выйдет, но уверен, что он победит. Что-то сделает и победит. … Совет заканчивается так быстро, что Амброзиус задумывается, не прогоняют ли его намеренно. Слишком резко все спохватываются и сворачивают не завершённые дела, подготавливаясь к новой встрече, на которую самого парня настойчиво просят не являться. Как он выясняет из обрывков суматошных речей, на совет должен прийти какой-то важный человек. Ему не удаётся выяснить, кто именно, как и то, почему он не может присутствовать на встрече с ним. Он молчит, как рыба, и разводит руками, всей душой не вникая, что происходит. Амброзиуса вежливо просят удалиться из аудитории, что больше походило на пинки в сторону выхода, но он старается не воспринимать всё так близко к своей персоне. Из Глородома Амброзиус выходит уставшим и замученным, чувствуя себя на десяток лет старше. Дряхлым старичком с пористыми костями, скрипящими суставами и дедовскими возмущениями типа: «вот в моё время!». Действительно, в детстве было по-другому. Меньше проблем, меньше ответственности, боли. Раньше за яркую улыбку на камеру его хвалили, дарили сладости. Сейчас его «оптимизм» воспринимается, как данность, как что-то естественное, неизменное, и, если он, ломаясь, умирая внутри, не наденет любимую всеми маску золотого мальчика, то обречёт себя на головную боль и крики, угрозы личных агентов, трясущихся за его имидж больше, чем сам Амброзиус. Только недавние события смогли отогнать репортёров, преследующих его, словно назойливые мухи, и Голденлойна перестали так сильно парить его менеджеры, пиарщики и прочие желающие вывернуть наизнанку его бельё. Может, стоит почаще на всех кричать? Вроде помогает… Кстати, как там его старческие кости? Амброзиус решается проверить. Он скрещивает руки в замок за спиной и тянет их вверх. Напряжённые мышцы ноют, тысячами игл впиваясь в кожу, а позвоночник громко хрустит каждым позвонком. Амброзиус с блаженным стоном вытягивается дугой, выгнув спину и отдавшись захлестнувшему чувству. Чувству непринуждённой живости, раскрывшему сжатые лёгкие, начавшие стремительно впитывать кислород, и наполнившему тело сладкой истомой. Окрыляющему чувству свободы. Обеденный ветерок щадяще проходится по его волосам, слегка потрепав и словно направляя. Амброзиус улыбается и жмуриться от настойчиво пробивающегося сквозь веки солнца. Амброзиус хочет навечно остаться в этом тихом мягком моменте, но для полноценного счастья не хватает душевного спокойствия и любимого человека рядом. И долг не интересуется его желаниями. Голденлойн вынужден отправиться в Институт… Это слово скребётся где-то в сознании, в горле, оставляя неприятное послевкусие. Как один человек — и человек ли она после всего произошедшего? — смог так извратить обычное слово?.. Амброзиус никогда и никого не хотел так сильно забыть. Забыть её, вычеркнуть из памяти и жизни. Никогда не знать… По Институту прошлось торнадо. Или изверглись ураганные кураторы, что бы это ни было. Здание ходит ходуном, при возможности, наверное, перевернуло бы небо с землёй. Внутри него гремит и грохочет каждая дверь и мебель. Родословные регалии и ордена срываются со стен, замызганных тем, о чём Амброзиус не хочет знать. Эти коридоры снова слышат многоголосый гул, и Голденлойн не понимает, радоваться ему или собирать жалкие пожитки и смываться из этого Королевства, пока его не заметили. То ли он забрёл на этажи младших кадетов, то ли пробудил от векового сна гиганта. Массивные колонны, подпирающие потолки Института едва ли не со времён самой Глорет, слегка вибрируют, будто в предчувствии неведомой угрозы. В глубине коридоров стучит многоногое нечто, тысячами голосов вгрызаясь в несущие стены, заставляя из дрожать. Амброзиус, отвыкший от вполне естественной этому месту энтропии, оказывается скован тревогой и гораздо более привычным рефлексом защиты, охраны. В мыслях только сожаление об отсутствующих на нём доспехах и мече в ножнах. Голденлойн мчится на звук, каждый шаг резонирует в стенах, создавая волны, а софиты, убитые, кто бы ни был к этому причастен, прискорбно вспыхивают угасающим светом. «Что здесь произошло?!» Глубокий протяжный скрип доносится откуда-то из омута Института, за чем следует истошный крик; Голденлойн ориентируется на него и бросается в сторону запертых дверей учебной аудитории. Он с ноги выбивает замок, залетая внутрь, как ураган, и застывает на месте. С полсотни термитов, возрастом, на быстрый взгляд, от шести до двенадцати лет, переворачивают когда-то образовательный класс, пожирают его сантиметр за сантиметром, сносят, растаптывают в пыль интерьер, гарнитуру, метровые стеллажи и прочую утварь. Амброзиус не понимает, куда смотреть, за что зацепиться, о чём, чёрт возьми, думать. Гул из криков, оров, высокочастотных воплей, гогочущих злодейских голосов вакуумной плёнкой накрывает сознание. Взгляд мечется из одной стороны в другую. В центре, над разлитой лужей тёмной жидкости, на хлипкой шаткой башне из парт и стульев восседает кадет, триумфально крича что-то другим ребятам снизу. Башня не терпит одного победителя, и жалко скрипящее, шатающиеся сооружение настигает участь быть окружённым ещё четырьмя стервятниками, визжащими и ползущими вверх. «Проклятие!» В голову кадета, наворачивающего круги перед Амброзиусом, прилетает неизвестная материя. А сам Амброзиус не успевает разглядеть её, как чуть поодаль от него младшие кадеты забивают стрелку и в воздух поднимаются учебные принадлежности. Перестрелка сыплющихся, как град, книг и инструментов едва не задевает его самого, либо он уже опешил до нужной кондиции, чтобы не замечать. Не замечать, конечно! Как он мог не заметить, что под раскрытыми настежь окнами кадеты дерутся на ручках от этих чёртовых окон! Как он упустил, что какой-то мелкий паразит понёсся со стулом в руках и воплем на другого? Амброзиус честно боролся с чувством, что ситуация больше похожа на восстание анархистов, и с треском проиграл. Чёрт! Как он мог это не увидеть, как он мог не заметить в этой квинтэссенции хаоса, что в разбитом над головой софите торчит ножка от стула?! Ха! Как он мог?! Это же невозможно! Он точно сходит с ума. Сходит с ума и молится, чтобы это оказалось не больше, чем дурной сон. Чёрт! Кому молиться? — Глорет помилуй! — Бланш?! Среди хаоса и разбоя, сгорбившись и с шоком на лице, в своих доспехах стояла Бланш, предельно жалко и с предельным желанием дематериализоваться. — Каким ветром тебя сюда занесло?! — кричит ей через весь холл Амброзиус, разрывая голосовые связки от усердия. Бланш пробегает к нему, уворачиваясь от пролетевшей мимо парты, и собирается заговорить, как Амброзиус её прерывает, — Ладно, можешь не отвечать, но во имя сатаны, что здесь происходит?! — Честно, я сама не понимаю, Капитан, я… НЕТ, СТОЙ!!! Бланш расталкивает свору бесов, прорывается к окну, к окну, из которого, повиснув на раме, высовывается тело кадета. Маленькие ноги взметаются в воздух, и детский смех сменяется криком и тщетной попыткой ухватиться за край. «Нет!» Вцепившись рукой в подоконник и перелетев чёртово окно, оказавшись снаружи, Бланш хватает ребёнка за шиворот, перекидывая через себя, небрежно скидывая того на пол. Бланш в секунду закрывает окно, предварительно выхватив ручку из рук дерущихся рядом кадетов, и разворачивается с возмущением на лице, готовая разразиться гневной тирадой. Амброзиус прислушивается, но к этому времени Бланш теряет весь свой пыл и закрывает уставшее лицо ладонями. — Всё, что угодно, молю, но, во имя Глорет, не делай это в третий раз! Амброзиус думает, думает ещё, а потом приходит Бланш, измученно ссутулив спину, и отвлекает его от мыслей, так и не пришедших к чему-то цельному. — Где все преподаватели? — спрашивает он спустя минуту молчания. — На совете. Обсуждают что-то столь важное, королевского масштаба, Глорет их побери! Амброзиус морщится, но молчит. Не ему искоренять веру людей в героев, но, может быть, в необозримом будущем ему удастся заставить людей посмотреть на мир под другим углом? Сейчас же у него есть только он сам, Бланш и кучка термитов, разгромивших аудиторию. — Где стража? Где все рыцари? — Тоже на совете. — А я почему здесь?! — Не ко мне, Капитан. Я всего лишь выполняю приказ свыше. Всех старших рыцарей собрали на совете, а малышей оставили на наш курс… — Подожди! Стоп! Ты хочешь сказать, что наши присматривают за остальными кадетами?! — Ну… да? Чад и Мэнсли сидят с ребятами постарше, другие тоже пристроились где-то… — Да вы издеваетесь! Их же нельзя оставлять с детьми! Амброзиус вылетает за двери, игнорируя кричащую за спиной Бланш. Он вслушивается в зловещую тишину коридоров и боится найти ещё бо́льшие разрушения. … Баллистер немного медлит с заходом в огромную аудиторию, замерев у дверей уже на добрые десять минут. Или злые. Подрагивающей рукой он тянется к воротнику рубашки, в тысячный раз поправляя его, будто тот успел завернуться на прошедшую секунду. Баллистер чувствует подступающую панику в каждой частичке своего тела, каждой ткани, мышце и в нервах, накалённых до предела. Ему искренне хочется убедить себя, что дрожащие конечности — признак вчерашней изнурительной тренировки, а не того, что он до ужаса боится быть отвергнутым. Снова, снова по тому же сценарию. Он уверен, что второе обвинение он не вынесет. Он предпочтёт в наихудшем сценарии смертельный приговор, а не повторное изгнание. Мышцы в действительности слегка покалывало от изнеможения, но это чувство было слишком далёким, чтобы на него обращать внимание. Баллистеру легче было сосредоточиться на витающем в воздухе шлейфе горького кофе с бергамотом, чем на предстоящей встрече. По его плану, в случае даже наименее вероятного благоприятного исхода, он будет интересоваться скорее тем, не использует ли Амброзиус при стирке вещей кондиционер с кофейным ароматом. Баллистеру хочется верить, что после захода в аудиторию у него ещё будет возможность интересоваться настолько беззаботными вещами. Он несмело продвигается вперёд, двери автоматически открываются, пропуская его внутрь, и захлопываются со звучным щелчком. Отступать некуда. Аудитория погружается в тишину. Члены совета замолкают, останавливают все свои дела и устремляют взгляды на вошедшего. Помещение было переполнено людьми, создавалось впечатление, что в нём собрался весь персонал Глородома и Института. Вдоль всей стены и по двое у каждого сидящего за столом выстроились рыцари высшего класса. На дополнительных местах для сидения, коих в нормальной обстановке быть не должно — настолько сильно они выделялись своей чужеродностью — сидели все известные Баллистеру преподаватели. И не известные. Их всех здесь слишком много. Баллистер делает глубокий вдох, закрывает глаза и пытается думать о чём-то хорошем, о том, что его успокаивает. К нему приходит понимание, что в один миг он может всё потерять, а у него не то чтобы много чего и кого осталось. Он теряет дорогих людей, как искры затухающего костра. Баллистер не хочет лишиться последнего человека, который у него остался. Скрип отодвигаемого стула въедается в уши, он оглушителен в беззвучной аудитории и не позволяет не приковать у себе взгляд. Глава совета, на статус которого намекает только положение в центре дипломатического стола обсуждений, поднялся с месте и кивком поприветствовал Баллистера, которого подобная честь заставила вжать голову в плечи. И вот как ему справляться со всем этим? Такому на курсах рыцарства его не обучали. — Добрый день, Сэр Болдхарт. Баллистер растерянно кивает. — Добрый. День. «Господи, как вас всех звать?!» Глава совета выглядит совсем не знакомым человеком. Баллистер сомневается, что хоть раз в жизни сталкивался с ним лицом к лицу. Он узнаёт всего несколько людей из членов совета. Чуть поодаль от доверенного Королевы сидит высокая женщина с максимально скучающим видом, словно она позвала весь смысл жизни. Баллистер знал, что она была близка к предыдущей Королеве, и помнит то, что она не была особо против её затеи, за что маленький оборванец без фамилии и статуса сразу же занёс её в список лучших людей. В её волосах тоненькими редкими паутинками пролегает седина. Баллистер узнаёт декана, хмурого коренастого дядьку, заправляющего отделом образования рыцарей. Возле него на дополнительных местах сидят едва ли не все участники отдела. А может быть и все. В помещении, возможно, даже находятся члены семейства Голденлойнов. Самого Амброзиуса почему-то найти не удаётся. Баллистеру сейчас бы очень сильно пригодилась его поддержка или хотя бы присутствие. Он успокаивает себя тем, что его парень достаточно занятой человек, чтобы иметь вескую причину не приходить на совет. В лицах десятках угрюмых преподавателей он узнаёт всех, кто когда-либо ставил ему подножки на пути к цели и кто раздавал ему метафорические, а порой и физические подзатыльники, что должны были чему-то научить уличного дворнягу. Не научили. Он в достаточной мере, без вреда для окружающих, хулиганил в Институте, чтобы никто не забывал, кто он и зачем он здесь. Маленький Баллистер отличался непробиваемой верой в самого себя, силой духа, которую невозможно было сломить. До определённого момента времени. Потом Баллистер сломался сам. Он рос, заветная дата приближалась, а уверенность, что он чего-то стоит, уменьшалась. Спасибо дорогому Институту. Глава совета привлекает всеобщее внимание, и Баллистер вовремя возвращается из мыслей в реальность. — Мы полагаем, Сэр Болдхарт, что у вас есть что-то, что бы вы хотели продемонстрировать нам, не так ли? «Да, наверное?.. или нет. Я бы ничего не хотел показывать. Непохоже, что то, что у меня есть, хоть как-то мне поможет. Да и никому от этого легче не станет.» Баллистер мысленно разражается гневной тирадой на самого себя и только сейчас понимает, как нелепо будут выглядеть его показания. Он с Нимоной не рассчитывал, что всё зайдёт дальше розыгрыша над Директором. И вот как ему стоит отвечать? Он довольно долго стоит, не проронив ни слова, и только когда тишина стала совсем невыносимой, он выдаёт что-то среднее между «да» и «нет». Баллистер скованно и не спеша продвигается вперёд, а за его спиной гремят доспехи и трое первоклассных рыцарей ровной походкой следуют за ним по пятам. Ему освобождают место у передовой техники, позволяя подключить устройство и вывести на галоэкран те фрагменты видеозаписей, которые должны были прояснить некоторые вопросы. Не как неудачная шутка над Директором, но почему-то даже без вступительных пояснений никто не удивляется поведению лже-Амброзиуса, предъявляющему обвинения высокопоставленному человеку. Баллистер наблюдает за реакцией присутствующих, в большинстве которая проявляется в закатывании глаз и возмущённых вздохах. Баллистеру приходит осознание, что настоящий Амброзиус вполне мог задать точно такие же вопросы. Либо же просто Баллистер слишком детально пересказал обычное поведение своего парня Нимоне. Единственное, что удаётся прояснить в этом немного неловком моменте, это то, что Нимона никогда не была настроена против Королевства и его жителей. Она не несла угрозы своим существованием, не была тем чудовищем, чьим убийством восхвалялись поколения рыцарей. Да, в ней играл бунтарский нрав, который она не желала скрывать, её определённо нельзя назвать чистейшим невинным созданием, ангелом во плоти, стремящимся к миру во всём мире. Но так ли оно необходимо, если не ценится? Нимона бы сказала, что это слишком скучно и быть злодеем гораздо веселее. Баллистер предполагает, что за этой маской таится то, что Нимона не готова была показывать чужим людям. То, что когда-то сломало её саму, отсекая все попытки проявления её сущности. Так ей было спокойнее. Безопаснее. В её хулиганской натуре он так и не смог обнаружить едкую ненависть ко всему живому. Словно, если бы не вся их система убеждений, Нимона никогда бы не стала прятаться и из тени бороться с устоями. Баллистер видел сломленную Нимону достаточно раз, чтобы задуматься, что в мире что-то не так. Что за всю историю со времён Глорет, которую он знал наизусть, не было ни единого нападения чудовищ, от которых он, обучившись, должен был защищать Королевство. Сейчас же Баллистер защищает «чудовище» от Королевства, и он впервые безоговорочно уверен, что находится на своём месте. — К сожалению, это все доступные мне материалы, которые я могу вам предоставить. Но я здесь не только для того, чтобы напомнить, как жестоко обходилась Директор с теми, кто не разделял её взгляды на жизнь — Её Величество Королева, Амброзиус, Нимона… я — но и для того, чтобы показать, как сильно мы все заблуждались в нашей вере в героев. Баллистер набирает в лёгкие побольше кислорода, надеясь унять бешено стучащее сердце и противную черноту перед глазами. Сотни пар глаз устремлены на него, и он не в силах справиться с паникой. Его голос немного дрожит, а взгляды незнакомых людей так внимательны, что Баллистер чувствует себя музейным экспонатом, золотой статуэткой, выставленной на всеобщее обозрение. Хотя, если учесть, что в пиджак Амброзиуса, в котором сейчас находится Баллистер, вшиты золотые вставки, то отчасти всё верно. — Мы все учились на вере, на истории Глорет, нам с детства рассказывали истории нападения чудовищ на маленькую деревню, постигшую ужасную участь — чудовища безжалостно сожгли дома и атаковали невинных людей, пока в нужный час не восстал герой. Историю пишут победители — мы не знаем, что было по другую сторону баррикады. Задайте себе вопрос: так ли верно судить о ситуации, о которой известно лишь с одной стороны? У нас принято обожествлять героев: тех, кто действительно трудился на благо Королевства, и тех, кто только начал свой жизненный путь. Во многих исторических источниках принято завышать истинный возраст Глорет, когда она отразила ту атаку чудовищ. Но в самых старых хронологических справочниках, о который, дай сама Глорет, знают трое людей во всём Королевстве, Глорет была значительно старше, когда взяла в руки настоящий меч. А нападение произошло за много лет до этого, когда она была ещё ребёнком. Задумайтесь! Защита деревни легла на плечи маленького ребёнка! Я ни в коем случае не хочу обесценить труд Глорет — наверняка, благодаря ей у меня сейчас есть возможность стоять перед вами и делиться мыслями. Но если мы верим, что чудовище жило с нами на протяжении тысячи лет в стенах, то должны признать, воля Глорет не уберегла нас от нападения. Баллистер делает перерыв, чтобы отдышаться и собраться с мыслями для новых речей. В освободившееся время аудитория разражается гулом сотен голосов, обсуждающие его слова. Баллистер не может расслышать ни единую чёткую ветвь дискуссии, ему кажется, что он слышит только стук собственного сердца. — А теперь оглядитесь вокруг: что стало причиной всех разрушений? Тысячелетнее «чудовище»? Может быть, я? Не исключаю, только прошу обратить внимание, к чему привели страхи о чудовищах снаружи, когда единственное, чего нам всем стоило бояться, — это наши собственные убеждения, стереотипы, не имеющие под собой веских доказательств. Мы сами сотворили чудовище и боимся его, в то время, как в нашем собственном коллективе появился тот, кто способен убить невинных людей во имя своей веры. Наши стены во внешний мир открыты уже около двух месяцев, и не было зафиксировано ни одного нападения чудовищ. Так ли опасен мир снаружи? Или нам стоит больше внимания уделять ядру наших страхов? Страх оказаться отвергнутым, страх вновь быть преданным родным человеком, страх вернуться к той жизни, от которой Баллистер мечтал сбежать и никогда не возвращаться. Страх снова остаться одному. — Мы атакуем то, чего боимся, и боимся того, о чём не знаем. Все разрушения, в которых мы виним «чудовище», — это лишь наша вина. Мы напали на существо, которое искало покоя и понимания, которое хотело быть кем-то признанным. Наши страхи позволили искалечить живое существо, у которого не оставалось иного выбора, кроме как защищаться. А что стало с нашими рыцарями, которые решили покончить с этой войной? Отряд под командованием Амброзиуса мог остановить бессмысленную агрессию, наш Капитан стал необходимым звеном в цепи, которая могла бы сохранить жизни людей, если бы не наши страхи. Он стал идеальным посредником между имеющими власть и теми, кого не желали слушать. Опять же, «если бы…». А теперь я хочу перейти к той части своего монолога, в которой заявлю напрямую, что, если бы Директор послушала, то, как минимум, наши рыцари были бы невредимы и живы. И кто знает, сколько бы ещё погибло невинных людей, если бы «чудовище» не пожертвовало своей жизнью ради них! Баллистер не понимает, откуда он черпает и как ему хватает смелости говорить в таком тоне с людьми, которые одним приказом могли стереть его с лица земли. — А сейчас я хочу, чтобы вы все услышали и запомнили её имя. Нимона — вот наш истинный герой! Именно ей мы должны быть благодарны за наши жизни и что имеем возможность находиться в этой аудитории и говорить о ней, как о спасительнице. У меня всё. Спасибо за уделённое внимание! Баллистер медленно опускается на своё место, хватаясь за край столешницы левой рукой, правую — прижимая к сердцу. Это невыносимо больно; ему кажется, что оно уже бьётся где-то в горле и его скоро вырвет. Дыхание перехватывает очень резко, лишённые воздуха лёгкие горят и раскалывают грудную клетку сотнями молотов. Чёрная пелена застилает глаза, а решение их закрыть не избавляет от головокружения и к ухудшающемуся самочувствию прибавляется полная дезориентация в пространстве. Баллистер пытается дышать сквозь боль, но ему не хватает сил сделать даже малейшее движение. По телу поднимается ужасный жар, но холодный пот совсем лишает хоть каких-то мыслей. Кроме одной. «Амброзиус, пожалуйста, ты мне очень сейчас нужен!» Это последнее, о чём он успевает подумать прежде, чем весь мир погрузится во тьму и Баллистер совсем перестанет слышать какие-либо звуки. … Когда он приходит в себя, и внешний мир медленно просачивается в разум, Баллистера окружают совсем незнакомые голоса, рой голосов и ужасных звуков, вцепившихся в мозг, не отпуская. Его безвольного тела касаются чужие руки, и он хочет отвернуться, но слишком обессилен. Первое, что ему удаётся распознать, это то, что он сидит, полулежит на чём-то твёрдом, скорее всего, на полу, прислонившись спиной к стене. Сам бы он не дополз до неё, от чего становится немного хуже. Чувствует прохладный воздух, вероятно, из открытого окна, чувствует, что воротник рубашки ослаблен, пиджака на нём и вовсе нет, а вся левая сторона тела, в особенности плечо, отдаёт тупой болью. «Чёрт, неужели всё настолько плохо?» Он пытается отмахнуться от рук на лице, слишком грубых, слишком неприятных, слишком чужих. Язык вяло шевелится во рту в тщетной попытке попросить не трогать, оставить в покое. Ему ещё предстоит переварить собственный позор перед сотнями людей; как всё до этого докатилось? «Амброзиус?..» — Сэр Болдхарт, вы меня слышите? «К сожалению…» Перед глазами мельтешит неизвестное белое пятно, которое долгое время не удаётся распознать. Баллистеру не очень то и хочется знать, кто стоит перед ним. Когда зрение обретает чуть больше чёткости, он отталкивает руки медперсонала и отстраняется, отворачиваясь. Он не знает, как смотреть им всем в глаза после такого. Баллистер подтягивает колени к груди, обхватывает их руками и опускает на них голову. «Я всё только порчу!» Шум в помещении не утихает, наоборот нарастает, и Баллистеру кажется, что он постоянно слышит собственное имя. Но он старается игнорировать это, поднимает с пола пиджак и укрывается им, как плащом. Становится чуточку уютнее. — Сэр Болдхарт, когда вы сможете присоединиться к дискуссии? Баллистер раздумывает над ответом несколько минут, решая, что он вполне мог бы молча встать и уйти, если бы позволял характер. — Прямо сейчас. Если позволите не подниматься. Глава совета согласно кивает и начинает типичную нудную речь для привлечения внимания присутствующих о том, какое сложное время они переживают, о том, как важно быть единым целым со всем миром, и что впереди у Королевства светлое будущее. Баллистер не особо вникает в его слова, он уже думает о планах на оставшийся день, или скорее вечер, ведя внутренний спор с самим собой, не стоит ли ему прямо сейчас собирать вещи и уходить из Королевства. — Властью, данной мне Королевой, я хочу представить вам её позицию относительно сложившихся обстоятельств: Королева сказала, что предпочтёт отправиться в иной мир вслед за своей предшественницей, нежели последовать идеям Директора. Королева верит, что мы можем безопасно отречься от старых убеждений и построить новое Королевство, которое будет лучшей версией себя прежнего. Поэтому она официально одобрила социальную программу, предложенную Сэром Болдхартом. В помещении снова поднимается гул, а сам Баллистер впервые игнорирует разговоры о себе. — И пользуясь случаем, хочу публично поблагодарить Сэра Болдхарта за его неотъемлемую помощь в восстановлении Королевства, его модернизации. Принимая во внимание вашу речь, отдельное спасибо выражаю от лица самой Королевы за то, что вы избавили нас от чудовища, погубившего жизни населения и… — Нимона не чудовище! — едко шипит Баллистер, поднимая голову от колен. Ему уже плевать, что рядом с ним оказывается отряд рыцарей, готовый в секунду расправиться с ним. — Попрошу не прерывать меня, Сэр Болдхарт, благословение Королевы не позволяет вам хамить вышестоящим! Вы — всего лишь рыцарь младшего класса. Баллистер замолкает, ненавидя ту мелкую часть себя, которую задели эти слова, и всматривается в угрюмое лицо Главы совета. — Королева благодарна вам за избавление от чудовища и выражает признательность вашему другу, Нимоне, за то, что она пролила свет на жизнь за пределами стен и за то, что те были уничтожены ею. Упираясь рукой в стену за спиной, Баллистер поднимается и с недоверием смотрит на Главу совета. Он ведь не может говорить правду, верно? Он же ждёт, когда Баллистер расслабится и потеряет бдительность, чтобы было проще от него избавиться, разве нет?.. — Сэр Болдхарт, — произносит тот, и Баллистер, пересиливая себя, отзывается, — не желаете ли вы переписать историю?