Когда пламя поглотит любовь

***

1921 год. В полутемном зале, наполненном густым запахом сакэ и приглушённым светом, стояли низкие лакированные столики в японском стиле. Вокруг них — собранные, словно в клетке, военные. Они сдержанно смеялись, перебрасываясь короткими фразами, но в их глазах была тревога, спрятанная за маской показного веселья. Военные, все до одного, были в форме — ровные кители, аккуратные ряды медалей и твёрдые взгляды. И в центре этого представления, наполненного тяжёлой атмосферой, сидел генерал-губернатор. Майор Рики занял место рядом с ним, что вызывало незаметное, но ощутимое раздражение в глазах военных. Со всех сторон за ним наблюдали другие офицеры, которые не удостоились чести сидеть рядом с генерал-губернатором. Их лица — злобные, подозрительные, скрытые за ухмылками — напоминали лица изголодавшихся зверей, чей вечерний пир оказался испорчен присутствием чужака. Губы полковника Кацу нервно сжимались каждый раз, когда он переводил взгляд на Рики. В глубине взгляда Кацу, блестела подавленная ярость, когда он осторожно подносил чашку сакэ ко рту, будто пытался запить всю свою ненависть. От одного взгляда на Рики в его груди вскипала ярость: молчаливый, холодный, высокомерный, Рики выглядел как олицетворение всего, чего полковнику Кацу недоставало — непробиваемой уверенности, которая будила зависть и злобу у всех остальных. Генерал-губернатор восседал в своем месте, явно наслаждаясь этой напряженной атмосферой. Его глаза, острые, как кинжалы, скользили по лицам присутствующих, выискивая мельчайшие проявления затаенной ненависти и зависти. Он питался этим напряжением, смакуя каждый момент дискомфорта среди своих подчиненных. Среди фантомных отблесков и молчаливых теней, кипела жизнь — но какая-то надломленная, болезненная, пропитанная ледяной отрешенностью. Рики выглядел так, будто оказался здесь случайно. Он не испытывал ни интереса, ни радости. Темные глаза неподвижно смотрели в пространство перед собой, скулы напряжены, а пальцы крепко сжимали чашку с сакэ. Он пил саке залпом, словно пытаясь утопить в нем что-то глубоко личное, что здесь, в этом зале, никому не дано было увидеть. Он казался замкнутым внутри собственной бесконечной тьмы, не обращая внимания ни на то, что происходило вокруг, ни на тех, кто пытался его развеселить. И вот, дверь распахнулась, и в зал вошли кисэн. Их легкие шаги по каменному полу были едва слышны, а шелк ханбока едва шуршал, их появление привнесло в зал мгновенную тишину. Каждая кисэн, одетая в яркий традиционный наряд, склонилась в поклоне, выражая глубокое уважение. Тихая покорность и лёгкая улыбка, словно впаянные на их лица, были привычной частью образа. Каждая из них села рядом с военными, оживляя ряды бесстрастных лиц, а к генерал-губернатору приблизилась особая женщина — госпожа Соен. Высокая, с мягкими чертами лица, она склонилась в низком поклоне и, выказывая подчёркнутое уважение, села напротив Рики. Генерал-губернатор с ухмылкой, наблюдая за его холодным безразличием, произнес, нарушая тишину: — Кажется, наш майор заскучал. У тебя такое выражение, будто мы тебя тут насильно держим. Ты не доволен этим вечером? Или тебе не нравятся наши гости? Госпожа Соен, фальшиво улыбнулась и склонила голову в знак согласия. — Возможно, нашему майору не по душе наша компания, — произнесла она с едва заметным сарказмом в голосе, подыгрывая генералу. Рики перевел на нее холодный, колючий взгляд, в котором мелькнула злоба. Он не сказал ни слова, только коротко кивнул, обращаясь к генерал-губернатору. — Всё на высшем уровне, господин. Этот вечер столь изыскан, что я даже забыл, что нахожусь не в Японии, а в Корее, — сдержанно ответил он. Генерал-губернатор коротко рассмеялся, и слегка наклонился к Рики. — Ты, как всегда, сдержан, майор. Теперь, расскажи мне — как ты убил этого Хисына? Вряд ли это была простая задача, учитывая как долго его не могли найти, или я ошибаюсь? Генерал принялся задавать Рики вопросы, касающиеся его последней операции — ликвидации Хисына. Он требовал деталей, смакуя каждое слово, а Рики, отстранённо и спокойно, отвечал, как будто рассказывал о казни несущественного насекомого. Лишь изредка он позволял себе взглянуть на слушателей, словно проверяя, не проявят ли они на лице скрытую реакцию. Госпожа Соен, сидевшая напротив, заметно побледнела, её пальцы едва заметно сжались, скрывая ненависть и отвращение. После всех полученных ответов генерал пристально посмотрел на Рики, его глаза стали серьезными, даже темными. Тонкие морщины прорезали его лицо, когда он вдруг заговорил, тихим и почти ласковым голосом, от которого у Рики сжалось сердце. — Я хочу, чтобы ты вернулся в Токио, — произнес он, слегка понижая голос. — Ты поймал и казнил преступника, тебя здесь больше ничего не удерживает. Рики на мгновение застыл, словно пронзённый этим словом, но тут же вернул себе обычную невозмутимость. — Я того же мнения, господин, — отозвался он, сдержанно кивнув. — Здесь действительно нет ничего, что держит меня. Генерал всматривался в него, будто желал увидеть, разгадать каждую мысль, затаенную в глазах Рики. Тишина, наполняющая зал, казалась непроницаемой, почти осязаемой, и, генерал снова кивнул, будто наконец-то принял важное для себя решение. — Рад это слышать, — тихо сказал он, и на его лице мелькнула слабая улыбка. — У тебя всё будет иначе, Рики. Мы сделаем так, что ты забудешь все это... Каждый из них знал, что забыть не получится, однако оба решили следовать условностям. Рики поклонился и, не прощаясь, вышел из зала, оставляя за спиной тяжёлый шёпот гостей и мрачные взгляды офицеров. Как только он оказался в тёмном коридоре, тишина вокруг захлестнула его, словно волна, тянущая вниз. Резкий запах сакэ и табака остался позади, но его горечь все ещё стояла в горле, как и слова, которые он не сказал. Шаги эхом отдавались по коридору, ведущему к выходу, и в этой тишине, он мог позволить себе ощутить, насколько он измотан. Но не физически — его душа словно зацепилась за острые углы воспоминаний, которые не давали ему покоя. Тэтсуо, генерал-губернатор и дядя, в прошлом был для него всем — идеалом, человеком, на которого он хотел равняться. Но теперь этот человек сидел там, в зале, окружённый роскошью и раболепными улыбками, и в его глазах было только холодное, тщательно скрываемое презрение. Рики остановился у выхода и оглянулся. Генерал стоял там, в тени коридора, наблюдая за ним — неотрывно, неподвижно, как будто боялся, что племянник исчезнет в темноте. На мгновение Рики встретился с ним взглядом, и между ними, невидимой нитью, пробежало что-то, что невозможно было объяснить словами. В этом взгляде были боль и отчуждение, непроходимая пропасть, которая разверзлась между ними. Казалось, ни один из них не осмеливался заговорить первым, каждый боялся сказать что-то лишнее, что-то, что разорвёт их хрупкий мир навсегда. — Рики, — произнес генерал, — Ты ведь знаешь, что тебе лучше там... в Токио. Рики медленно кивнул. Ему нечего было добавить, потому что истина была жестокой и ясной. Рики не собирался перечить генералу, но чувствовал, как нечто внутри него сопротивляется, как его душа рвётся вернуться назад, чтобы отомстить, чтобы снова пройти через те же муки, потому что в них он находил что-то, что придавало ему смысл. — Я не забуду, дядя, — произнес Рики тихим голосом. — Ничего, из того, что я увидел здесь. Генерал на мгновение замер, взгляд его потемнел, но он не сказал ни слова. Он был бы счастлив, если бы Рики забыл, если бы оставил все позади и нашёл свою прежнюю жизнь в Токио. Но он видел это в его глазах — Рики уже не мог забыть. Рики не хотел забывать. Воспоминания о том, что он потерял, были с ним, как неизгладимая метка, которая не исчезнет, как бы далеко он ни уехал. — Я спасу тебя, Рики, — прошептал генерал, но Рики этого не услышал. Он уже ушел, растворившись в ночи, а генерал остался один, глядя вслед уходящей тени. Тишина охватила его, словно тяжелое одеяло. Он стоял, не шевелясь, вглядываясь в ту самую точку, где исчез его племянник, и думал о том, как этот вечер, такие же, как и множество других, медленно и верно пожирают его душу. Он уже давно ощущал, что теряет Рики — не с той минуты, когда отправил его в Корею, а с того мига, как увидел его здесь, изменившегося, закрытого, жестокого. Рики словно растворялся во тьме этой проклятой страны, — чужой и ненавистной. Генерал вспомнил первые дни Рики в Корее — как он тогда был ещё живым, горячим и амбициозным, готовым свернуть горы ради чести семьи и ради Японии. Но теперь от того парня осталась только оболочка. И все это началось с одного злосчастного дня, когда Рики встретил того корейца. Молодого парня, чье лицо он бы давно забыл, если бы не мучительная память, которая продолжала рисовать этот образ снова и снова, будто обвиняя его в том, что он лишил его племянника последней надежды на счастье. Генерал до сих пор не мог понять, как это вообще случилось. Их семья, гордая, воспитанная в вековых традициях, не знала таких слабостей. Он сам никогда не позволил бы себе подобного позора. Но в Рики что-то сломалось. Рики, к своему позору, влюбился, глубоко и безвозвратно, так, что это чувство отравило его, как яд, пропитывая его разум и сердце. Генерал горько усмехнулся, припоминая разговоры с Рики. Тогда он ещё надеялся вернуть племянника на правильный путь, но вскоре понял, что тот погружался в свои чувства всё глубже, отталкиваясь от них, от семьи, от самой Японии. Рики смотрел на него с каким-то холодным, беспощадным отчуждением, и в этих глазах не осталось ни одного проблеска той преданности, которой гордился генерал. Отправить его обратно в Токио было последней возможностью спасти Рики. Вдали от этой земли, подальше от её проклятой магии, от воспоминаний о том корейце, Рики, возможно, снова обретет себя. Возможно, его раны затянутся, и он сможет стать прежним. Но у генерала не было уверенности. Его племянник утратил что-то важное, что-то, что делало его тем, кем он был раньше, и генерал начинал понимать, что никогда не сможет вернуть его полностью. Слишком много раз Рики проходил через ад, слишком много раз его сердце трещало по швам, пока не рассыпалось окончательно. Сама земля Кореи вытягивала из него кровь, опустошая, доводя до предела. С каждым днем Рики ускользал всё дальше, будто чья-то невидимая рука вытягивала его прочь из этой жизни.

***

Когда Чонвон подошел к дому кисэн, тьма сгущался над крышами, и весь мир, казалось, был окутан плотным, липким мраком. Каменные ступени под его ногами отливали темной влагой, сквозь которую он пробирался к нужным дверям. Его взгляд был устремлен вперед, но сердце дрожало под тяжестью мысли, которую он не позволял себе даже мысленно произносить. В его голове вновь и вновь звучал приказ майора — приказ, от которого он не мог отказаться, если хотел спасти Сону, если хотел спасти свою жизнь. Двери перед ним скрипнули, распахиваясь, и слуга, не поднимая глаз, произнес ровным голосом: — Все кисэн сегодня были приглашены в резиденцию генерал-губернатора. Чонвон молча кивнул. Он знал, что это значит. Знал, что не сможет предпринять ничего, чтобы изменить эту грязную реальность. Но понимание не гасило ту пустоту, что разверзлась у него внутри, словно бездонная яма, поглотившая все остатки жалости. Слуга отступил, и Чонвон прошел внутрь, ощущая, как пустота дома почти физически накрывает его. Показалось даже, что жизнь исчезла из этих комнат, оставив только намёк на былую красоту, обернутую в пыль и забвение. С трудом подавляя подступающее к горлу чувство вины, он двинулся по узкому коридору, освещаемому лишь бледным светом, проникающим через узкие окна. По мере приближения к комнате Сону, внутри него что-то закипало —неясное, ядовитое, болезненное. Ему казалось, что он уходит всё глубже в бездну, где нет света, нет надежды, где его собственные стремления не имеют больше смысла. Наконец, он остановился перед нужной дверью и на мгновение замер, едва дыша. Рука его дрогнула, когда он постучал. Прошло несколько секунд, и дверь приоткрылась. На пороге появился Сону — босой, в легкой ночной рубашке, со слегка растрепанными волосами. Он казался ещё более уязвимым в этом полумраке, и когда его сонные глаза остановились на Чонвоне, в них промелькнула тень удивления, которая быстро сменилась тревогой. — Чонвон... — прошептал Сону, неуверенно отступая назад, чтобы впустить его. Он явно пытался понять, что случилось, почему его друг пришел к нему в такой поздний час, с лицом, от которого веяло невыносимым холодом и скрытой мукой. Чонвон вошел, едва подняв глаза. Он молча опустился на край кровати, напряженно сжав руки, будто пытаясь удержать в себе все те слова, что давили на горло. Сону сел рядом, его ладонь неуверенно легла на плечо Чонвона. — Почему ты здесь? — тихо спросил Сону, в его голосе слышалась тонкая нота тревоги. Он знал, что Чонвон редко проявлял чувства, но сейчас в его взгляде было нечто, что пугало и настораживало. Чонвон молчал, смотря на Сону, словно пытаясь что-то сказать, но не находя слов. Это молчание становилось невыносимым, и Сону сильнее сжал его плечо, пытаясь вырвать из него хоть какое-то слово. И только тогда Чонвон, едва слышно, выдохнул: — Ты скоро уедешь... в Гонконг. Сону замер, глаза его расширились в удивлении, и он едва слышно спросил: — А ты? Ты поедешь со мной? Слова были полны надежды, робкой и уязвимой, словно трепетный огонёк, готовый угаснуть от малейшего дуновения ветра. Чонвон медленно покачал головой, тяжело вздыхая. — Я останусь здесь, Сону. У меня есть... кое-какие дела, которые я должен завершить, — его голос дрожал, но он изо всех сил старался сохранить спокойствие. — Но как только я закончу... я приеду к тебе. Обязательно. Они оба знали, что это — ложь. На мгновение Сону выглядел так, будто хотел схватить его за руку, чтобы удержать, чтобы силой забрать с собой, если понадобится. Он знал, что Чонвон, скорее всего, никогда не последует за ним. Его голос, когда он заговорил, был горьким, полным сдержанного гнева и боли: — Ты хочешь, чтобы я сбежал и оставил тебя здесь? Как ты можешь так спокойно говорить о том, что остаёшься? Чонвон, до этого момента казавшийся спокойным, вдруг резко отвернулся, стиснув зубы. Он понимал, что еще слово — и он сорвётся, забудет о приказе и останется здесь, вместе с Сону, даже если это принесёт им обоим погибель. Он знал, что его поступок — это предательство, но у него не было другого выбора. Он должен был быть жестоким, ради Сону, чтобы спасти его от этого ада. Сону снова заговорил: — Я не хочу уезжать, Чонвон. Я готов остаться здесь, я готов бороться вместе с тобой. Мы можем справиться с этим вместе. — Ты не понимаешь, Сону, — тихо произнес Чонвон, собираясь с мыслями. — Пока ты здесь, ты в опасности. Мы все в опасности. Это... это мой долг — защитить тебя, даже если ты этого не хочешь. Я не могу позволить тебе остаться здесь ради меня. Я... — голос его сорвался, и он замолчал на мгновение. — Майор Рики поможет нам. Он вытащит тебя отсюда. Сону на мгновение застыл, в его глазах вспыхнула тень страха. Он понимал, что майор был не тем, кто способен на великодушие. Он чувствовал, что любое его предложение помощи — это ловушка, от которой нельзя было просто так отказаться. — А что ему нужно взамен, Чонвон? Что ты ему пообещал? — прошептал Согу, его лицо стало белым как мел. — Всего лишь... встречу с тобой, — ответил Чонвон смотря ему в глаза, выдавливая слова через силу. Ему казалось, что он уже не может лгать, но и правду сказать не в состоянии. Сону отшатнулся, его лицо исказилось от ужаса. На его губах застыл неловкий, болезненный шепот: — Нет... Я не могу. Ты не знаешь, как он отреагировал, когда увидел меня. Я не хочу снова видеть его. Я... — его голос затих, а руки бессильно опустились, как будто все силы разом оставили его. — Я боюсь его, Чонвон. Чонвон опустил взгляд, не в силах смотреть ему в глаза. Он знал, что предает друга, знал, что отправляет его в тот ужас, от которого сам бы убежал, если бы только мог. Но у него не было выбора. Он должен был сделать всё, чтобы сохранить жизнь Сону, даже если это означало сломать его. — Если ты не сделаешь этого, он раскроет нас обоих, и тогда я не смогу тебя защитить, — произнес он отстраненно и холодно, — Если ты останешься, мы оба погибнем. Уедешь ты — у нас обоих будет шанс. Если не ради себя, то хотя бы ради меня… Будь готов завтра вечером. Лицо Сону побледнело, глаза застыли, будто он до конца не верил услышанному, но не мог не принять правду, вложенную в эти жестокие слова. — Ты хочешь, чтобы я ушёл ради тебя... — прошептал Сону, едва слышно, голос его дрожал, глаза наполнились горечью. Он отступил, будто Чонвон был врагом, которого нужно держать на расстоянии. — А кто будет рядом со мной, когда я окажусь там, в этой чужой стране? Кто будет рядом, если не ты? Чонвон медленно поднял взгляд, их глаза встретились — и в этом взгляде не было ни одного тёплого слова, только болезненная решимость и вынужденная жесткость. Он заставил себя не выдать ни единой эмоции, чтобы Сону видел лишь силу, чтобы думал, что Чонвон действительно способен быть хладнокровным даже по отношению к Сону. Нужно, чтобы Сону поверил в эту ложь, хоть на мгновение. Ведь иного выхода не оставалось. — Ты справишься, Сону. Ты сильнее, чем думаешь, — он произнес эти слова ровным, холодным тоном, будто это было нечто само собой разумеющееся. Сону покачал головой, и в его глазах мелькнула обида которая терзала его изнутри. — Как ты можешь так говорить? Ты ведь сам... Ты никогда не знаешь, что будет завтра. Мы оба не знаем! Чонвон стоял, глядя на него, словно статуя, его лицо оставалось непроницаемым, но в душе он чувствовал, как собственные слова, словно кинжалы, пронзают сердце. Однако он не мог позволить себе слабость. Он знал, что любое проявление привязанности может разрушить ту хрупкую решимость, которую он собирал по кусочкам. — Ты уедешь, — прошептал он, сделав шаг назад. — Я этого требую. Если не ради себя, то ради меня. Я не могу жить с мыслью, что ты погибнешь здесь из-за меня. Сону вздохнул, закрыв глаза, словно пытаясь защититься от обрушившегося на него бремени. — Но ведь это будет означать, что я останусь один... снова, — его слова, глухие и тихие, повисли в воздухе. Он медленно открыл глаза, и в его взгляде, Чонвон увидел странное спокойствие, едва уловимое понимание. — Но если ты настаиваешь, я сделаю это. Только... не жди, что я прощу тебя. Эти слова пронзили Чонвона глубже, чем любое оружие. Он закрыл глаза, стиснув зубы, чтобы не позволить себе сорваться. Он знал, что потеряет Сону, что его решение — это не временная жертва, а окончательное расставание с сердечным другом. Но даже этот факт он должен был оставить позади, ради единственного, что имело значение: спасти жизнь Сону, пусть даже ценой собственной души. С трудом сдержавшись, он сделал шаг к двери. Его рука легла на холодную деревянную поверхность, и он почувствовал, как нечто внутри него сжалось, сгорело, умерло. — Когда уедешь, не оглядывайся назад. Думай только о себе и о том, что ждёт за горизонтом. Чонвон вышел, шаги его заглушали старые деревянные полы, пропитанные запахом горечи. Он чувствовал, что с каждым шагом сжигал нить, связывающую его с прошлым, с тем, что ещё осталось от его души. Дверь закрылась за ним с глухим звуком, оставив Сону один на один с тем пустым и болезненным ожиданием. Он застыл на месте, его глаза были устремлены на ту точку, где только что стоял Чонвон. Словно всё происходящее было туманом, что скоро рассеется, и Чонвон вернётся, скажет, что всё это — ошибка, что они останутся вместе. Но комната оставалась пустой, и тишина, что заполнила ее, ощущалась, как крик, от которого болело сердце. Он медленно подошел к окну. Холодный воздух пробирался сквозь трещины в окнах, словно пытаясь донести до него последние остатки тепла, что принес с собой Чонвон. Сону провел ладонью по стеклу, ощущая его ледяную поверхность, и в этот момент, душевная боль пронзила его с такой силой, что он прижался лбом к холодному стеклу, тяжело дыша, пытаясь удержать слезы. В голове снова и снова звучали слова Чонвона: «Ты должен уехать ради меня». Эти слова отталкивали его, словно он был обузой, словно его существование ставило под угрозу все, к чему стремился Чонвон. Он знал, что тот пытался защитить его, но не мог избавиться от ощущения, что его сердце только что разорвали пополам. Майор Рики был его кошмаром, и возвращаться к нему было сродни шагу в пасть зверя, но ради Чонвона он готов был сделать это. Сону закрыл глаза, пытаясь найти в себе силы принять это страшное решение. Едва рассвело, Сону поднялся с кровати, с каменным выражением лица и переоделся в простую одежду. Он не оглядывался на комнату, на те стены, которые еще хранили тени его коротких и редких мгновений счастья. Шагнув за порог, он понимал, что скоро уедет навсегда, что это не просто поездка, а прощание со всеми, что когда-либо было ему дорого. Сегодня вечером он должен был встретиться с майором Рики. Сону не хотел этого. Будь его воля, он бы забился в самую дальнюю щель и никогда не показывался тому на глаза. Его нервировала сама мысль о встрече: сжимался желудок, а по спине полз холодок. Казалось, майор всегда оставался неуловимой, пугающей тенью в его жизни. Когда тот появлялся, всё шло наперекосяк. Казалось, майор чувствовал малейшие колебания его души, видел насквозь его страхи и слабости. И все же, никто не спрашивал желаний самого Сону. Никто и не подумал бы о его страхах. Все они требовали, приказывали — а он, как послушная марионетка, выполнял. И все же, он мечтал об одном — вырваться, исчезнуть, раствориться, чтобы никто больше не смог использовать его ради своих грязных целей. Но не в этот раз. Сегодня он придет к майору, тщательно скрывая свою неприязнь за ровным, бесстрастным лицом. Он сделает это ради тех, кто ему дорог, ради их безопасности — хотя, возможно, они никогда не узнают и не оценят его поступка. У Сону было стойкое ощущение, что даже до потери памяти никто по-настоящему не ценил его жертвы, и, похоже, он уже давно привык к этому.

***

Свечи заливали комнату тусклым светом. Воздух был пропитан тяжелыми, пряными запахами, от которых слегка кружилась голова. Сону вошел, стараясь не смотреть на майора, но ощущая его взгляд — тяжелый, пронзительный, горящий чем-то глубоким и едва скрываемым. Он почти физически чувствовал этот взгляд на своей коже, словно чужое дыхание касалось его чуть выше воротника рубашки — холодное и в то же время обжигающее. Сердце билось тревожно, каждым ударом подсказывая, что за закрытыми дверями ему было бы безопаснее — подальше от этого взгляда, от рук, готовых схватить и удержать. Рики оставался на месте, с тихой уверенностью, что Сону не решится развернуться и уйти. Весь его облик говорил о контроле, отточенной за годы командования. Но в этом взгляде, в этих сжатых губах, казалось, проскальзывало что-то дикое, неуправляемое, что он пытался подавить. Рики был как зверь, приученный к смирению, но сейчас, рядом с Сону, в его глазах сквозила едва заметная неистовая страсть. Сону чувствовал себя неловко, ощущая этот взгляд на себе. Глаза майора, слишком пристальные, слишком изучающие, будто проникали под кожу, исследовали самые потаенные слои его души, словно вскрывали давние раны, тщательно спрятанные, но не забытые. Сону не мог и не хотел встречаться с этим взглядом, но он чувствовал его, даже не глядя. Этот взгляд прожигал его насквозь, словно требуя ответа, на который Сону не знал, да и не хотел знать ответ. — Садись, я не съем тебя, — проговорил Рики тихим, ровным голосом. Сону сжал зубы, делая все возможное, чтобы не встретиться взглядом, но покорно сел напротив, держась напряжённо, словно готовясь в любой момент вскочить и отступить. У него не было ни малейшего желания играть по правилам майора. Но, быть может, если он покажет уступчивость, его быстрее отпустят? Рядом, у стены, стоял каягым. Сону взглянул на него, думая, что, может быть, все, чего хочет майор — это услышать музыку. Проклятье, он бы рад сыграть хоть всю ночь напролёт, лишь бы больше не чувствовать это невыносимое давление, этот взгляд, который, казалось, сдирает с него всё человеческое, оставляя лишь уязвимую, трепещущую оболочку. — Ты обязательно сыграешь на нем, — произнес Рики, уловив его взгляд на каягыме. — Но сперва посмотри на меня. Сону вздрогнул, поймав себя на том, что боится этого требования. Посмотреть в глаза майору значило снова испытать то ощущение, что от него требуют признания, что от него ждут чего-то невыразимого. Сону, чуть колеблясь, поднял взгляд, и их глаза встретились. Глаза Рики были одновременно спокойны и полны какой-то глубинной жажды, — и физической, и духовной, странно болезненной и неестественной. От этого взгляда Сону сжался, почувствовав, как невидимая тяжесть легла на его грудь, затрудняя дыхание. Он попытался отвести глаза, но майор, словно читая его мысли, продолжал изучать его с каким-то жгучим интересом, не давая ему уклониться. — Поужинай со мной, — сказал Рики, его голос прозвучал тихо, почти мягко, но с легким, едва заметным нажимом. — Найти хорошую компанию, достойную беседы, сейчас очень сложно. Сону горько усмехнулся, едва сдержав презрение. Он не собирался обманываться мягкому тону и внешнему спокойствию майора. Этот человек был ответственен за страдания тех, кого Сону называл близкими. Он, скорее всего был среди тех, кого госпожа Соен была вынуждена развлекать, несмотря на их зверства. Захватчики, проклятые землей и народом. — Думаю, кто-то вроде гейш составит вам куда более приятную компанию, чем я. Говорят, они с радостью развлекают военных, покоряя их музыкой и танцами, — с едва скрываемым презрением, бросил он. В словах звучала почти невыносимая горечь, и Рики заметил ее, но остался невозмутим. Его лицо, без эмоций, ничем не выдало его реакции, лишь тонкая искорка в глазах вспыхнула на мгновение. — Независимо от того, о ком идет речь, меня это не волнует. Никто меня не привлекает, никто не интересует. Никто, кроме тебя, — произнес Рики будничным тоном, словно говорил о погоде. Сону вздрогнул, не зная, что сказать, и стараясь подавить рвущийся из груди страх. Его сердце забилось с болезненной силой, ощущение чего-то нечистого, нависающего над ним, охватило его. Эти слова звучали как проклятие, как клеймо, которым майор метил его, без возможности стереть его след. Он не желал такой симпатии, не хотел, чтобы его жизнь стала игрушкой в руках майора. Но он знал, что любое возражение может лишь подлить масла в огонь. Поэтому, не отрывая взгляда, произнес дрожащим голосом: — Боюсь, вы мне абсолютно неинтересны, — произнес он, с усилием поднимая взгляд и глядя в глаза майору. — Не хочу быть частью вашей жизни, не хочу знать, кто вы и что вами движет. Рики замер, его глаза горели, и, словно не выдержав накала собственных чувств, он резко встал. Сону подался назад, но голос Рики, жесткий и требовательный, остановил его. — Сядь. Не двигайся. Рики медленно подошел к каягыму. Его шаги были спокойны, но каждое движение таило в себе опасную угрозу. Сону, напряжённо следя за ним, едва подавил желание вскочить и выйти. Вместо этого он остался сидеть, словно на привязи, чувствуя, как майор обходит стол, приближается, в то время как его собственное сердце билось, словно пойманное в клетку. Рики поставил каягым прямо перед ним, а затем неожиданно уселся прямо позади, так, что их тела соприкасались. Сону почувствовал биение его сердца сквозь тонкую ткань своей рубашки, его дыхание рядом, слишком близкое, слишком интимное, холод и жар одновременно. Тяжесть этой близости давила, словно невидимые оковы. Сону ощущал, как его спину будто обожгло — майор наклонился к инструменту, руки его обвили плечи Сону, словно на мгновение заключая его в жесткой, но тёплой клетке. Это было прикосновение, наполненное невидимым ощущением власти, от которого Сону не смог бы избавиться, даже если бы пытался. По телу Сону пробежали мурашки, и он зажмурился, едва сдерживая отвращение и панику. — Что вы делаете? — прошептал он, чувствуя, как его голос срывается. — Ты всё время сбиваешься на седьмой струне, — спокойно ответил Рики, обняв его так, что Сону едва мог дышать. — Я буду учить тебя. Сону замер, его пальцы дрожали под весом рук Рики. Они начали играть. Звук первых нот раздался слишком звонко, грубо. Сону, казалось, почти терял контроль над собой, чувствуя руки майора поверх своих, его тяжёлое дыхание, смешанное с запахом благовоний, и с трудом держался, чтобы не вскочить и не выбежать прочь. Рики слегка напряг руку, мягко, но настойчиво направляя движение. — Расслабься, — прошептал он, в его голосе звучало пугающее спокойствие. — Обещаю, как только сыграешь правильно, ты уйдешь отсюда. Эти слова принесли хоть мгновение покоя, и Сону позволил себе на несколько секунд расслабиться, закрыть глаза и раствориться в мелодии. Он должен сыграть. Мягкие звуки стали заполнять комнату, обволакивая стены и потолок, но каждый раз, как они доходили до седьмой струны, мелодия обрывалась неестественно, как будто сердце мелодии замедлялось и спотыкалось. Сону чувствовал разочарование и растущую досаду, — его тело, напряженное и непослушное, не позволяло ему действовать свободно. — Ты нажимаешь слишком сильно, — произнес Рики, чуть сжав его пальцы. — Попробуем снова, медленно, без лишней силы. И они начали снова. Вечерние тени от света ламп ложились на лицо Рики, выделяя высокие скулы и суровые черты, подчеркивая усталый блеск в глазах. Эта картина будто олицетворяла всю его сущность — силу, настойчивость и странную, глубокую пустоту, к которой он, казалось, был приговорён. Сону, опустив глаза, видел лишь руки майора, покрытые мелкими, почти незаметными шрамами. Они были натренированы, твёрды, но в них скрывалась какая-то несвойственная военным, почти человеческая теплота, противоречащая его взгляду и жестам. Эти руки направляли его, повторяли ошибки и снова поправляли, не показывая ни капли раздражения. В голове Сону разрасталась странная, мучительная мысль: что-то разрушенное и уязвимое скрывалось за этой внешней силой, будто каждая нота этой мелодии был для майора болью, которой он хотел поделиться, но не мог найти подходящих слов. Сону собрался с силами, чтобы снова сосредоточиться. Он вел пальцы по струнам, осторожно, стараясь следовать указаниям майора, медленно переходя от одной ноты к другой. Теперь их игра приобрела плавность, в которой, казалось, слышалось облегчение — мелодия зазвучала мягче, правильнее, без надрыва. Они остановились, музыка затихла, и на мгновение наступила полная тишина. Рики наклонился ближе и прошептал с тёплой радостью: — У тебя получилось. Сону едва сдержал дрожь, когда Рики крепко обнял его, слишком тесно, слишком долго, на грани дозволенного. Его охватил острый страх, когда этот холодный и строгий человек вдруг показал неожиданные признаки, болезненно уязвимой, теплоты. Его сердце бешено стучало, когда он шепнул: — Вы обещали отпустить меня. Рики замер, как будто слова Сону ударили его по самому больному месту. Он медленно убрал руки, поднялся, его глаза были полны невыразимой печали. — Конечно, — прошептал он, нехотя возвращаясь к прежнему холодному образу. — Не хочешь поужинать? Сону отрицательно покачал головой, поспешно вставая. Он чувствовал себя затравленным, как зверь, пойманный в капкан. Сону уже сделал шаг к двери и слегка открыл его, когда Рики, не выдержав, быстро шагнул за ним, прикрыв открывшуюся дверь рукой. Не давая ему выйти. Сону стоял, с трудом дыша, впиваясь взглядом в пол, ощущая, как все его тело напряглось от страха и ожидания. — Вы обещали, — с отчаянием прошептал он, избегая смотреть в глаза майору. Рики тихо вздохнул, его лицо стало напряжённым, будто в нем боролись два человека. Он медленно достал из внутреннего кармана своего кителя, кольцо, поднял его, рассматривая блеск металла. — Я просто хочу вернуть тебе твою вещь, — произнес он едва слышно. — Посмотри на меня. Сону, растерянно взглянув на кольцо, поднял голову и сдержанно встретил взгляд Рики. Он почувствовал странное напряжение, словно это кольцо весило гораздо больше, чем выглядело, словно в нем было заключено что-то, что ему никак не хотелось принимать. Рики мягко, но настойчиво взял его за руку, и не давая Сону возможности сопротивляться, надел кольцо на его безымянный палец. Глаза Сону расширились. Он чувствовал себя почти ограбленным этим жестом, — недозволенным, запретным. — Это твое, — тихо произнес Рики.— В прошлом я уже надевал его на твой палец, и ты его принял. Сону попытался выдернуть руку, но Рики крепко держал его, не давая сдвинуться с места. Лицо майора оставалось бесстрастным, но в глазах загорались искры, словно вся его жизнь, все его намерения сводились к одному этому моменту. Сону чувствовал, как в нем поднимается бессильная ярость, но он подавил их, стиснув зубы и бросив гневный взгляд на майора. — Я не помню, чтобы соглашался на это, — холодно прошептал он, но в его голосе прозвучала дрожь. — Вы ничего не значите для меня. Слова прозвучали жестко, но Рики не отреагировал, его лицо оставалось бесстрастным, хотя пальцы, сжимавшие руку Сону, слегка напряглись. Он вынул второе кольцо из кармана и надел его на свой собственный палец, не отрывая взгляда от Сону. В этот момент между ними воцарилось молчание, напряженное и тягучее, как будто воздух стал густым от невысказанных эмоций, готовых прорваться наружу. Рики смотрел на Сону с твёрдой решимостью, в которой скрывалась тьма и безумие. — Ты принадлежал мне, — сказал он тихо, с болью в голосе. — Ты всегда принадлежал мне. Сону застыл. Он чувствовал, как кровь стучит в висках от ярости и бессилия. Всё в его теле протестовало, внутренний голос отчаянно просил его бежать. Наконец он выдернул руку. — Как смеете вы... — прошипел Сону, голос его едва дрожал от сдерживаемых эмоций. — Как смеете вы заставлять меня быть частью ваших воспоминаний? Я не хочу этого кольца, не хочу этих обязательств. Я не хочу этой связи. Но Рики не отступал, его взгляд оставался пронзительным, холодным. — Ты говоришь так, будто у тебя есть выбор, — ответил он, его голос был спокоен. — Ты можешь считать меня чудовищем, я не стану отрицать. Но это не изменит того, что ты принадлежишь мне, Сону. Не изменит того, что ты не можешь сбежать от меня. Сону почувствовал, как в груди разгорается ненависть. Он стиснул зубы, пытаясь подавить отчаянное желание вырваться, выкинуть это кольцо и покинуть эту комнату навсегда. — Я не вещь, — процедил он тихо. Рики посмотрел на него с едва уловимой грустью, как будто эти слова задели его глубже, чем он хотел показать. Он на мгновение закрыл глаза, как будто сражаясь с чем-то внутри себя, а затем снова открыл их, встречая Сону взглядом, полной болезненной тоски. — Ты не вещь, — согласился он. — Но это не значит, что я не готов сделать всё, чтобы ты остался рядом, даже если придётся стать чудовищем для тебя. От этих слов Сону охватило ледяное ощущение беспомощности. Он понял, что майор не отпустит его так легко, что этот человек готов нарушить любые границы, лишь бы удержать его. В этом была пугающая правда, от которой становилось не по себе. Сону хотел что-то ответить, бросить жестокие слова, чтобы ранить, вырезать эту связь на корню, но когда он посмотрел в глаза майора, он увидел там нечто пугающее, похожее на глубокую рану, которая никогда не заживет. Это чувство, эта тяжесть заполнила его взгляд, и Сону вдруг почувствовал, как его собственное сердце замерло от странного, тревожного сожаления. Сону стоял в этой тягостной тишине, чувствуя, как стены комнаты сужаются вокруг него, наполняя воздух напряжённым, гнетущим ароматом горьких трав. Его взгляд невольно метался, пытаясь найти выход, зацепиться за что-то, что отвлечёт от этого взгляда — наполненного каким-то болезненным и одержимым огнем. — Почему вы не можете оставить меня в покое? — прошептал Сону, его голос дрогнул, будто в нем звучал зов о помощи, о которой он даже не осмеливался просить. Рики склонил голову чуть набок, рассматривая его с глубокой печалью, в которой таилась тень долгого одиночества. Он сделал шаг вперед, и Сону почувствовал, как его личное пространство вновь сократилось, как стены начали давить на него, заставляя его замереть на месте. Рики аккуратно, почти нежно поднял его руку, снова обращая внимание на кольцо, блеснувшее в свете ламп. — Потому что я слишком долго искал тебя, чтобы так просто отпустить, — его голос звучал низко. — Ты думаешь, что сможешь бежать, но каждый раз я буду рядом. Не потому что хочу тебя поймать — а потому что не могу позволить тебе исчезнуть снова. Сону хотел было дернуть руку, сбросить с себя это прикосновение, эту железную хватку. Но стоило ему попробовать, как пальцы Рики крепче сомкнулись на его запястье, словно он боялся, что Сону действительно уйдет. В его глазах вспыхнул огонь — тот самый огонь, что не раз заставлял других отступать. — Вы... вы пугаете меня, — тихо произнёс Сону, дрогнувшим голосом. — Мне жаль, — ответил Рики, его голос едва дрожал от сдерживаемых эмоций. — Но я не могу быть другим. Один раз я потерял то, что было мне дорого. С тобой я этого не допущу. Эти слова, от которых веяло болью и обреченностью, проникли в сердце Сону, вызывая в нём непрошеную волну сочувствия и противоречивого страха. На мгновение он подумал, что, возможно, ему лучше сдаться, подчиниться, смириться, но тут же отбросил эту мысль. — Теперь я могу уйти? — прошептал он. Рики медленно отпустил его руку, отступив на шаг, его лицо снова приобрело непроницаемое выражение. Сону резко открыл дверь, сдерживая порыв хлопнуть ею, и вышел, оставив Рики одного в тусклой, наполненной тенями комнате. Рики остался стоять, глядя на пустоту. Он медленно опустил взгляд на свою руку, где на пальце блестело кольцо, отражая мягкий свет ламп. На его лице мелькнула слабая улыбка, полная боли и какого-то странного удовлетворения. Пусть даже на мгновение, но это кольцо стал символом его победы, шагом к тому, что он потерял давным-давно. Он закрыл глаза и глубоко вдохнул, позволяя себе почувствовать хотя бы иллюзию радости. Комната казалась ему темницей, но в эту короткую секунду Рики почувствовал, как лед внутри него начал понемногу таять, как будто что-то важное вновь обрело смысл.