Когда пламя поглотит любовь

***

1921 год. Сонхун брёл по пустым улицам, поглощённым ночной тенью. Его шаги были тяжёлыми, как грохот молота, который выковывает новое, жестокое будущее. Лицо, покрылось ссадинами и гематомами, казалось, с трудом удерживало черты, которые когда-то были знакомы ему самому. Он чувствовал тупую боль в скулах. От ночного холода, его тело будто бы двигалось само по себе, волоча его через узкие, заброшенные улицы, заполненные пылью и тенями, на которых город будто бы уже давно поставил крест. Он шёл, но не знал, куда. Он шёл просто потому, что шел, и это уже казалось лучшей мыслью за день. Эта часть города, как и его лицо, был грязным. Далеко внизу, где начиналась дорога, тянулась линия огней, но здесь, в этом месте, не было ни людей, ни звуков. Только влажный воздух, пропитанный пылью и гарью. Вся улица, казалось, сжёгся внутри, как забытое тело. Повсюду стояли полуразрушенные здания, их окна были выбиты, а фасады покрыты пятнами. Сонхун шел, не чувствуя своих ног, только его дыхание, которое выходило горячим облаком, растворяясь в ночной пустоте. Ночь не приносила покоя, она приносила туман, который накатывал на его сознание, сгущая тот страх, который Сонхун не мог вытравить даже после всего, что пережил. Он был как тень, которая скользит между зданиями, не зная, что ей предстоит сделать, зачем она здесь. Он потерял цель. Он потерял свою прежнюю веру. В нем горело лишь одно чувство, как призрачный огонёк — мстительная ярость, острое желание восстановить ту жизнь, что была безвозвратно разрушена. Каждый вздох отдавался болью в груди; воздух был пропитан запахом старых руин и пепла. Он тянулся к запаху дыма, будто тот напоминал ему о прошлом — о том дне, когда всё изменилось. И вдруг он оказался перед огромным зданием. Огромная, бесформенная тень, которая поднималась в небо, поглощая свет луны. Черные, обугленные стены будто возвышались над заброшенном части города, их поверхность казалась израненной. Крыша, обугленная, словно сгоревшая плоть, выглядела как оплавленный металл. Его стены были покрыты коркой, словно перлом. Это была первая штаб-квартира японцев, то место, где всё начиналось. Это, также был первый акт жестокости «Сопротивления». Их первый и последний кровавый шаг. Когда-то символ власти их врага, а сейчас памятник поражения. Их, «Сопротивления», поражения. Сонхун задержал дыхание, глядя на здание. Он закрыл глаза, и перед глазами пронеслись образы из того вечера. Он снова оказался в той комнате, где накануне все члены «Сопротивления» обсуждали прибытие младшего принца, сына Императора. И, план его захвата. Все члены «Сопротивления» горели этой мыслью — они готовились, планировали, надеялись. Но в углу комнаты, обособленный от остальных, сидел Сону. Его взгляд был холоден, мрачные тени залегли под его глазами, и в этом взгляде не было ничего, кроме холодной отчужденности. — Мы должны убить его, — тихо, но уверенно сказал тогда, Сону. Те слова вызвали волны протеста. «Сопротивление» не должно было уподобляться врагу. Они не были такими, как те, кто захватил их страну. Они верили в справедливость, в законную месть, которая не требовала бесчеловечности. Но Сону отказывался их слушать. Он говорил об этом с холодной решимостью, с жестокой уверенностью. Сонхун помнил, как раздражала его эта молчаливая, холодная неприязнь Сону ко всему. Он был чужд им, чужд их идеям. Они хотели оставить в себе хоть что-то человеческое, а он был готов уничтожить все ради победы. Они не могли понять его, не могли принять. Это было слишком жестоко для него. Сонхун был частью «Сопротивления», которое боролось за идеалы. Боролась за свободу и за справедливость. Но Сону не был частью этой борьбы. Он был готов идти дальше, готов убивать, готов решать всё силой и жестокостью. Сонхун помнил, как он яростно спорил с Хисыном, когда они оставались наедине, как он требовал от друга исключить Сону из их ряда, выгнать его за его жестокие идеи. Но Хисын не соглашался. Хисын защищал его. Это было самое болезненное — то, как Хисын относился к Сону. — Он нам нужен, — говорил он. — Он врач. Он нас лечит. Мы не можем просто так его выгнать. Мы нуждаемся в нем. Сонхун чувствовал, как горечь сжимает его грудь. Он не мог понять, почему Хисын так защищал Сону. Почему он продолжал верить в него. В этом была слабость Хисына, он был слишком мягок к Сону. К человеку, который открыто критиковал его идеи, бросал тень на его репутацию, и оспаривал своими выходками его, Хисына, право на лидерство. И вот, стоя здесь, перед этим зданием, перед своим горьким прошлым, Сонхун понял, что все, что они делали, было ошибкой. Они шли по пути, который не мог привести к победе. Они пытались победить идеями, мечтами, наивными иллюзиями о справедливости. Он чувствовал, что, даже убив принца, они бы не победили. И если бы они победили, то мир был бы ещё более безжалостным. Это была война, где не было ни честности, ни милосердия. Это был мир, в котором ценой победы была смерть, и они все должны были принять это. Война не имеет моральных законов. У «Сопротивления» была не война за право, а война за выживание. Они этого не поняли и поплатились за это. Сонхун теперь знал, что для победы они должны были сбросить с себя все маски добродетели. Он не мог этого принять сразу. Но теперь, стоя перед этим зданием, он наконец осознал: они проиграли с самого начала. Сонхун попытался отвернуться, попытался уйти, но его ноги не двигались. Он ощущал жар, который поднимался в его груди, как пламя. Почему? Почему он не слушал Сону? Почему они не пошли по пути, который он предложил? Мечтая о справедливости, они забыли о реальной жизни. Их наивные мечты, их желание справедливости — всё это обратилось в пустоту. В этом мире не было справедливости. В этом мире была только война. И в нем не было места для слабости. Он закрыл глаза, но тени прошлого не оставляли его. Горечь, как яд, текла по венам, отравляя душу. Он понимал, что теперь должен идти дальше, но не с прежними идеалами. Теперь, чтобы «Сопротивление» снова обрело свою силу, ему нужно оставить в прошлом былую мораль. — Прости меня, Сону, — прошептал он в пустоту. Война забирала не только жизни. Война забирала душу. И ему нужно было смириться с этим, и начать все сначала. Ради павших за «Сопротивление» товарищей. За Хисына. За…Сону. Он развернулся и пошел дальше, скрываясь в ночной тьме. Тени шли вместе с ним, чтобы стать частью его тяжёлого пути, покрытого пылью и кровью.

***

Сону сидел в своей комнате, погруженный в тихую работу, его взгляд был сосредоточен на куске дерева, который он держал в руках. Нож осторожно скользил по его поверхности, выводя плавные линии, что постепенно превращали бесформенный кусок в маленькую лисичку. Сону не помнил, чтобы когда-то занимался резьбой по дереву. Не помнил, откуда вообще взялся этот навык — но пальцы его двигались с точностью, а мышечная память, как будто сама нашептывала правильные движения, замирая на мгновение, когда он ошибался. Он, как и прежде, ничего помнил, даже этот навык — да и многое другое из его жизни казалось стертым, неясным, размытым. За узкими окнами комнаты моросил дождь, неумолимый, словно за окном плакало само небо. Сону ловил этот звук, зацикливаясь на нем, как если бы он мог отвлечь его от мрака, который навис над его разумом, и от боли, которая пронзала его память. Острый запах сосновой древесины смешивался с застоявшимся запахом его комнаты, где он провел последние месяцы в затворничестве, с тех пор как открыл свои глаза. Тонкие потоки воды, стекая по стеклу, словно плетение паутины, скрывали взгляд в мир, который теперь остался для него чужим. Он замер на мгновение, прислушиваясь к ритму дождя, пока воспоминания не начали снова подниматься из глубины, как призраки, тянущие руки к свету. Ему виделось лицо госпожи Соен — лицо, полное тревоги и невыразимой боли, когда она склонилась над ним в тот день, когда он, наконец, вернулся в сознание. Тогда он чувствовал себя человеком, который вынырнул из тёмной бездны, лишённый воспоминаний о том, что было до. Он верил, что сейчас 1919 год, а не 1921-й; ему казалось, что он находится во сне — мучительном и бесконечном. Сначала всё было туманным, но он помнил её — Соен. Она была той ниточкой, что удерживала его в реальности, его якорем в этом неизвестном море. Остальное — обрывки, словно потерянные страницы книги, которую кто-то сжег и оставил только пепел. Чонвон, узнав о его пробуждении, пришёл навестить его. В ту минуту Сону не мог понять, откуда это чувство вины и печали, исходящее от друга, но слова Чонвона до сих пор эхом звучали в его голове. — Ты бросился в Ханган, — шептал он, сжав его руку и не отводя взгляда, в глазах стояли слёзы. — Ты спасся чудом. Чонвон повторял это снова и снова, словно не веря, надеясь, что слова повернут время вспять, что Сону никогда не совершал этой отчаянной попытки. — Это моя вина, — шептал Чонвон, слезы выступали на его глазах, замирая на мгновение, прежде чем исчезнуть в глубине его упрямо сжатых век. — Все это... моя вина... Сону ничего не понимал, но не хотел, чтобы Чонвон мучил себя. Они были близки, и его сердце сжалось от мысли, что друг мог испытывать такую невыносимую вину. И все же что-то в словах Чонвона тронуло скрытую часть его души, ту часть, что зарылась глубоко под слоями забытия. Были ли эти слова правдой? Отчаяние Чонвона казалось настоящим, и все же Сону не мог ничего вспомнить, как бы не старался. Он чувствовал, как что-то темное и жуткое пыталось прорваться наружу, что-то, что он не мог ни забыть, ни простить. Перед уходом, Чонвон склонился над ним и, будто спасая от гибели, зашептал, отчаянно и торопливо: — Не покидай эту комнату. Никогда. Ради меня... ради себя, Сону. В этот момент Сону чувствовал, как где-то глубоко внутри него поднимается что-то, похожее на отчаяние. Почему Чонвон велел ему оставаться здесь? Почему он, когда-то сильный, сейчас был заперт в этой клетке, как зверь, которого приручили и бросили? Сону все еще слышал его голос, проникающий глубоко в сознание, и знал, что эти слова отголоском держат его здесь, среди этих книг, среди теней и обломков своих воспоминаний. Сону вспомнил лицо госпожи Соен в тот день, когда он произнес слова, которые потрясли ее до глубины души. «На дворе 1919 год...» — произнес он, едва понимая, что говорит. Она смотрела на него, как на привидение, как будто её собственный мир рассыпался в прах. В тот момент Сону почувствовал себя чужим даже самому себе. Он словно выплыл из глубин прошлого, поднялся к поверхности только для того, чтобы снова утонуть, но теперь в жизни, которая была ему незнакома. Чонвон приходил снова и снова, рассказывал ему о днях, что остались за его спиной, и просил не покидать комнату. Он предупреждал, что его ищут, что за ним охотятся. В его глазах был неподдельный страх и ужас. Сону спрашивал, почему его ищут? Что же такого он совершил в прошлом, что за ним объявили охоту? Чонвон отмалчивался или уходил. Но, однажды он произнес то, что перевернуло мир Сону с ног на голову. — Ты покушался на жизнь принца, Сону. Ты бросил на его карету гранату. Сону услышав это не поверил другу. Это не могло быть правдой. Он был за мир, за справедливость, он никогда не поднял бы руку на другого человека. И все же слова друга — его тихий, но настойчивый взгляд — говорили об обратном. Мир Сону рухнул. Он содрогнулся, осознавая, что прошлое, потерянное и забытое, вдруг раскрыло перед ним свои жестокие объятия. И с того дня он сидел в этой комнате, как пленник своего же прошлого, которое казалось ему чужим и страшным, но неотвратимо его собственным. Он замкнулся в своем маленьком , потерянном мире — в этой комнате, как в тюрьме, пытаясь понять, кем он был и кем стал. Он избегал зеркал, как если бы в отражении мог увидеть нечто большее, чем просто свою бледную тень. Лезвие ножа оставляло на дереве тонкие, почти невидимые линии, но сердце его не могло уйти от этого чувства, от ужаса, который разрывал его изнутри. Лезвие вдруг сорвалось, царапая его палец, и тонкая капля крови упала на кусок дерева, резко выделяясь на светлой древесине. Сону остановился, поглядев на кровь — его ли это кровь? Он ощущал, как эта капля отзывалась болью внутри, ожесточением, которое он не мог выразить. Неужели он был способен на «это»? Неужели в его сердце могла жить та жёсткость, о которой говорил Чонвон? Он снова ощущал это гнетущее чувство: воспоминания, как таинственные тени, вставали вокруг него, тихо шептали, ждали, когда он осмелится встать и взглянуть на них. — Чонвон... — тихо произнес он, как будто звал его, надеясь услышать ответ. Но, как и прежде, тишина была глухой, и лишь одинокий стук дождя за окном сопровождал его.

***

Чонвон прижимал воротник пальто к лицу, пытаясь скрыться от холодного ветра, который пронизывал до костей. Слегка морщась, он поднял взгляд на полуразрушенное здание перед собой. В каждом его треснувшем окне и облупленной стене скрывалось что-то зловещее, что-то, что вселяло беспокойство, но ему нужно было идти — встреча была слишком важна. Он в очередной раз поднял воротник, защищаясь от резкого холода, который будто сочился прямо из самого здания, затягивая его в бездну мрака и пустоты. Это было место, от которого на коже выступала липкая влага страха, место, будто забытое миром и временем. Ночь давила, скрывая остатки жизни за черными, зияющими окнами, как пустые глазницы черепа. Он знал, что опоздал, и что ожидать его в таком месте — почти жестокость. Но выбора не было. Он оглянулся, будто боялся, что кто-то может наблюдать за ним, но улица была пуста. Деревья скрипели в темноте, тени плясали в лунном свете, и казалось, что каждая фигура в углу его зрения стремилась поглотить его. Осторожно, не спеша, Чонвон вошел в здание, чувствуя, как гулкий шепот пустых коридоров впитывает его шаги. Свет луны едва проникал вглубь здания, оставляя его в тяжелой полутьме, от которой становилось жутко и холодно. Он шагнул вперед, его ноги скользнули по разбросанному мусору, влажному и пахнущему гнилью. Пол под ногами слегка прогибался, скрипел, словно отзываясь на каждый его шаг, как если бы это был последний раз, когда кто-то еще осмелился ходить по этим покосившимся доскам. Пыльное пространство казалось застыло в какой-то жуткой, безмолвной тишине, а воздух был таким застоявшимся и тяжелым, будто сам себя тянул к земле. Его шаги эхом отражались от стен, когда он осторожно поднимался по грязной, разрушенной лестнице. Она была грязной, облепленной пылью, ее ступени местами проваливались, покрытые старыми пятнами неизвестного происхождения. Чонвон остановился, почувствовав, как напряжение заполняет его тело, как будто само здание пыталось удержать его от проникновения. Он дошел до второго этажа, и перед ним открылся длинный, узкий коридор, в котором витали запахи, смешавшиеся с ледяным воздухом ночи: прелая влага, разлагающаяся древесина, нечто кислое и глухо неприятное. Коридор, словно живое существо, дышал в унисон с его тревогой, затаился, готовясь поймать его в свои сети. Но там, в самом конце, виднелась нужная комната. Он знал, что в случае опасности сможет сбежать через запасной выход. Надежный, быстрый путь к спасению, если что-то пойдет не так. Сделав глубокий вдох, он зашел в комнату, и сердце его пропустило удар. В дальнем углу сидел человек — темный силуэт, молчаливый и неподвижный. Лунный свет касался лишь краев этой фигуры, едва высвечивая очертания. Темнота обволакивала его так плотно, что Чонвон почувствовал себя чужим, вторгшимся на чужую территорию. Он приблизился, сглотнул сухой ком в горле и низким голосом произнес: — Спасибо, что дождались меня. Но мужчина не двигался, не реагировал. Ни единого движения, никакого отклика. Только тишина, давящая и острая, как лезвие ножа, врезающегося в мягкую плоть. Чонвон ощутил легкий холодок тревоги, что заскреб в груди, но подавил его, не позволяя себе пугаться. Может, тот просто злится, раздражен его опозданием. Сохраняя показную вежливость, он склонил голову и заговорил вновь, мягче, будто просил прощения: — Господин, я очень сожалею. Но вы должны понимать, моя работа... она сложная, и это... Слова замерли на его губах. Едва различимый запах ударил по его ноздрям, что-то липкое и металлическое, от чего его сердце болезненно сжалось. Это был запах, который он знал слишком хорошо, который преследовал его везде, как кошмар. Запах крови. Чонвон замер. Что-то внутри него, пронзило его до костей, и с каждой секундой паника поднималась волной, захлестывая его все сильнее. Он напряг слух, пытаясь уловить хоть малейший звук дыхания, но перед ним была безжизненная тишина. Смертельная тишина. Он наклонился ближе, его рука слегка дрожала, когда он потянулся, чтобы прикоснуться к шее мужчины, надеясь почувствовать под кожей едва уловимое биение сердца. Но его пальцы наткнулись на что-то влажное и липкое. Он почувствовал, как его ладонь скользнула по рваному краю разреза. Разрез был глубоким, из него все еще сочилась кровь, а тело постепенно застывало. Он дернулся назад, испугавшись внезапной близости смерти. В темноте его глаза округлились, а губы беззвучно произнесли проклятие: — Черт бы побрал... Перед ним не было больше информатора, с которым он собирался говорить, а только мертвое тело, оставленное как свидетельство чьей-то жестокости. Чонвон вздрогнул. Его информатор мертв, а он сам стоит над телом, покрытым кровью, с ужасом в глазах и липким налетом ужаса на руках. Сердце его бешено колотилось, гулко отдаваясь в ушах, затмевая все мысли. Он почувствовал, как страх зашевелился в его сердце, как животный инстинкт рвал его прочь из этой комнаты, из этого здания, подальше от зловещей тени. Бежать. Он должен был бежать. Стараясь не шуметь, он медленно, почти неслышно развернулся и направился к выходу, снова ощущая каждый скрип и каждый шорох. Еще несколько шагов, еще чуть-чуть — он сможет выйти, сможет скрыться в темноте, пока еще есть шанс. Он протянул руку к двери, уже чувствуя холодную свободу, но в ту же секунду услышал звук. Щелчок — тихий, но до боли знакомый звук, который могла издавать только взведенная обойма пистолета. Холодное дуло уперлось ему в затылок, а страх словно сковал его позвоночник, превращая все мысли в безмолвный вопль ужаса. Из тишины прозвучал жуткий, ледяной голос, до боли знакомый, полный зловещего, насмешливого оттенка. Голос, от которого его сердце сжалось в груди, а сознание затопила смесь злобы и гнева. — У меня чувство дежавю, господин инспектор. Слова отозвались в нем болезненным эхом, как напоминание о прошлом, которое он пытался забыть, но которое вновь настигло его. Секунда тянулась, как вечность. Это был конец?