Когда пламя поглотит любовь

***

1921 год. Сону застыл, едва дыша, когда почувствовал тяжёлое присутствие непрошеного гостя. Его глаза постепенно привыкли к тусклому освещению, и он увидел человека у окна. В сумраке угадывались строгие черты — бесстрастное лицо и ледяной блеск глаз. Это был майор Рики. Он выглядел как всегда безупречно: черная форма, напоминавшая броню, идеально сидящая на нём. От него веяло ледяным порядком и подавляющей силой. Лицо майора казалось застывшим, только глаза, холодные и темные, смотрели на Сону с таким напряжением, что тот ощутил, как дыхание застряло в горле. В этих глазах не было ничего, что напоминало бы человека: ни капли жалости, ни тени сомнения, только хищная настороженность, словно он смотрел на свою добычу. — Где ты был? — тихо, но с нажимом спросил майор Рики, его голос, сквозь сжатые зубы, прозвучал как угроза. Этот вопрос, произнесённый ледяным тоном, словно повис в воздухе, заполняя всю комнату. Сону почувствовал, как ладони стали холодными и влажными, а по спине пробежал озноб. Он не мог найти слов, у него не было ни ответа, ни объяснений, только странное, глухое чувство, что от его ответа зависела его жизнь. Сону хотел что-то сказать, но язык словно прилип к нёбу. Он понимал в этот раз майор не простит ему дерзость или неповиновение. Все слова сбивались, и перед ним было лишь одно — эти тёмные, безжалостные глаза, требующие правды. Рики сделал шаг вперед, и Сону почти физически почувствовал его приближение как давление, словно волна, которая вот-вот захлестнет его. Он сделал еще один шаг, и Сону не выдержав, сделал неосознанный, едва заметный шаг назад, пытаясь сохранить хоть какое-то расстояние между ними. Но Рики заметил это движение, и в его глазах проскользнул едва заметный отблеск, что-то похожее на недобрый смех. — Я не люблю повторяться. Ты знаешь это, Сону,— его голос стал мягче, тише, но от этого еще более угрожающим. Сону сглотнул, силясь справиться с охватившим его страхом. В этот раз ему не удастся обмануть майора. Он понимал, что любая ложь, любое промедление может обернуться катастрофой. Может вылиться в бессмысленную жестокость, которую майор не побрезгует использовать, но в этот раз на нем. Но слова никак не находились, и казалось, что перед ним встаёт непреодолимая стена, с каждым ударом сердца всё выше и прочнее. — Я... Я был с другом, — наконец выдавил он, глядя в сторону, словно надеясь, что его взгляд не встретится с глазами майора. Рики на мгновение замер, оценивающе всматриваясь в лицо Сону, будто пытаясь вычитать в его чертах всю правду. От его пристального взгляда у Сону подкашивались ноги, но он всё равно стоял, заставляя себя держаться, хотя знал, что майор мог услышать даже малейший стук его сердца. — Друг? — повторил Рики с легкой насмешкой, как будто само слово показалось ему жалким, лишенным значения. — И кто же этот... друг? Хисын? Сону на миг замер, зная, что любое неверное слово может стать фатальным. А упоминание Хисына, может разжечь в майоре огонь ненависти и гнева. Сону не собирался подставлять своего друга. Он собрал всё своё мужество, стараясь говорить как можно увереннее, хотя голос выдавал внутренний страх. — Чонвон, — прошептал он, не поднимая глаз. Рики на мгновение отвернулся, и в этот момент Сону уловил что-то странное в его лице — будто вспышка презрения, смешанного с каким-то мрачным, извращенным удовлетворением. Он стоял так, глядя в окно, пока свет луны едва освещал его лицо, подчёркивая мрачные черты и холодное безразличие. — Чонвон, — медленно повторил майор, как бы пробуя имя на вкус, словно это имя было для него лишь слабым шумом, что он мог убрать одним движением. Сону почувствовал, как внутри что-то оборвалось. Он вдруг понял, что майор знает больше, чем казалось. Он знал о каждом его шаге, о каждом взгляде, о каждом слове, что было произнесено устами Сону. Всё, что казалось личным, его тайной, его маленьким секретом, теперь стало чем-то, что этот человек мог просто раздавить, уничтожить, не моргнув глазом. — Ты думаешь, что можешь позволить себе такие «прогулки», Сону? — голос Рики был тихим, но в нём звучала угроза, которую невозможно было не заметить. — Думаешь, что можешь обманывать меня? Сону молчал, слишком напуганный, чтобы ответить. В этот момент ему казалось, что он словно стоит на краю обрыва, и любое движение, любое слово может стать последним. Он смотрел на майора, который приближался к нему, шаг за шагом, пока не оказался на расстоянии вытянутой руки. Рики медленно протянул руку и грубо взял Сону за подбородок, заставив его поднять лицо. Их взгляды встретились, и Сону почувствовал, как в его глазах вспыхнули страх и отчаяние. Рики смотрел на него, не мигая, словно вглядываясь прямо в душу. — Ты принадлежишь мне, Сону, — прошептал он, с каким-то нездоровым блеском в глазах. — У нас есть договор. И если ты думаешь, что можешь обмануть, убежать... или что твои маленькие друзья могут тебя защитить... ты ошибаешься. Сону почувствовал, как его тело ослабело, но он заставил себя не отводить взгляд, хотя внутри все кричало. Его пальцы сжались в кулаки, едва удерживая слёзы, отвращение и ужас, которые переполняли его. Рики медленно отпустил его подбородок, оставив ощущение жёсткого холода на его коже. Он сделал шаг назад, но его глаза оставались направлены на Сону, словно ставя свою последнюю метку, последнее предупреждение, которое невозможно игнорировать. — Не забывай, что я всегда рядом, Сону, — сказал он на прощание. — Всегда. С этими словами он развернулся и вышел из комнаты, оставив Сону одного, застывшего в темноте, окружённого тишиной и холодом, который проникал до самых костей. Он крепко зажмурился, стремясь укрыться от действительности и обрести покой, но непрекращающиеся прикосновения к плечу не давали ему этого. Сону резко открыл глаза, как будто вынырнул из ледяной воды, хватая ртом воздух. Темные тени комнаты не отпускали его, как будто пытались проникнуть под кожу, слиться с ним, поглотить. Он чувствовал тяжёлый, давящий страх — будто чужая рука держала его за горло, холодными пальцами ощупывая, сколько в нём осталось жизни. Прикосновения прекратились. Полумрак комнаты едва позволял различить очертания предметов, и первое, что он увидел, — это обеспокоенное лицо госпожи Соен, склонившейся над ним. Ее глаза блестели тревогой, дыхание казалось чуть учащенным, а пальцы дрожали, сдерживая порыв к прикосновению. Она вновь легонько тронула его плечо, и её голос был таким нежным, как будто она опасалась нарушить его хрупкое равновесие: — Ты в порядке? Что-то плохое приснилось? Ты... ты плакал во сне. Сону медленно потянулся рукой к лицу. Пальцы, казалось, не слушались его — такие же холодные и дрожащие, как его сердце. Он почувствовал солёные дорожки слёз, уже подсохших, оставивших на коже липкий, унизительный след. Он быстро стёр их, будто мог этим избавиться от своего состояния, от собственной слабости. Неловкость пронзила его. Он чувствовал себя обнажённым, уязвимым, будто госпожа Соен узрела нечто глубоко спрятанное, недозволенное. Его руки судорожно зашарили по груди и бокам, словно бы убедиться… в чем-то — на нём была ночная рубашка. Простая и скромная, она обвисала, слабо касаясь его бледной кожи. На плечах рубашка была немного влажной от пота, и холод от этого прикосновения заставил его вздрогнуть. Госпожа Соен продолжала смотреть на него, ее пальцы осторожно касались его плеча, словно старались удержать его от падения. Она сжала губы, как будто хотела спросить что-то, но молчала, и терпеливо ждала. — Где... где майор Рики? — спросил Сону, едва шевеля губами, не поднимая глаз. Слова были такими тихими, будто он боялся, что его услышат, что произнесенное имя тут же призовет этого человека обратно. — Он ушёл. Его позвали, — негромко отозвалась госпожа Соен, и ее пальцы крепче сжались на его плече. Сону закрыл глаза и вздохнул, стараясь осознать, что опасность миновала. Но внутри оставалась тяжесть, как будто невидимые оковы всё ещё сковывали его тело. Он вспомнил взгляд майора из сна, тот властный, ледяной взгляд, проникающий прямо в душу, пронизывающий его насквозь, как острое лезвие. Этот взгляд будто жёг его, заставлял чувствовать себя обнаженным, уязвимым, подчиненным чужой воле. — Ты упал в обморок, — госпожа Соен осторожно посмотрела на него, стараясь не давить. — По крайней мере, так сказал майор. Ты помнишь... что-нибудь? Сону нерешительно развернул одеяло, будто прячась в его мягком тепле. Слова вырывались с трудом, словно он боялся, что они разобьют его защитный кокон. — Я... мы с Чонвоном немного прогулялись, — начал он, стараясь говорить спокойно, но голос предательски дрожал. — Когда я вернулся, он уже был здесь. Спрашивал, где я был, и... я не знаю. Я слышал столько плохого о нем, столько слухов...и испугался. Наверное, из-за этого потерял сознание. Он не мог вспомнить, что случилось в тот момент, но всё ещё чувствовал тот пронзительный взгляд майора — взгляд, от которого невозможно было убежать. Этот человек смотрел на него с каким-то странным, тёмным удовлетворением, как будто наслаждался этим страхом, этой слабостью, этой непокорностью, которая гасла в его присутствии. «Ты принадлежишь мне», — как приговор звучали в его голове, холодные, режущие, словно осколки льда. Сону знал, что их не произнесли вслух, но этот голос врезался в его память, оставляя болезненный след клейма. Госпожа Соен с мягкостью и нежностью коснулась его лица, как будто пытаясь согреть его, и прошептала, будто защищая его от невидимой угрозы: — Ты в безопасности, Сону. Ты должен отдохнуть. Это всего лишь последствия недосыпа и усталости... Всё прошло. Сону кивнул, не поднимая головы. Она оставила лампу гореть — свет, приглушенный и теплый, разливался мягким пологом по комнате, очерчивая хрупкие тени на стенах. Сону остался один, и едва госпожа Соен закрыла за собой дверь, тишина снова обрушилась на него тяжёлой волной. Лампа бросала на стены комнаты мягкие, скользящие тени, словно ожившие призраки его воспоминаний. Казалось, они сгущались вокруг кровати, как вода, медленно заполняющая помещение, и вот-вот накроют его с головой, утащат в тёмные глубины, откуда не выбраться. Он почти не заметил, как его пальцы начали бессознательно теребить ткань ночной рубашки — как будто он хотел сорвать с себя это ощущение чужого взгляда, след которого словно остался на его коже. Его движения были нервными, рваными; каждый раз, когда он закрывал глаза, он чувствовал, как взгляд майора прожигает его изнутри, как будто ему больше не принадлежало ни его собственное тело, ни его мысли. «Ты принадлежишь мне», — снова прозвучало в голове, и Сону задрожал, сжавшись всем телом. Это был не просто кошмарный сон. Этот голос, шепчущий в его голове, звучал слишком отчётливо, слишком реалистично. Как будто он ещё здесь, совсем рядом, в тени его комнаты, наблюдает за каждым движением. Он напрягся, почти ощутив тяжёлую ладонь на своем плече — ладонь майора, его сильные пальцы, как стальные когти, способные пробить броню, если потребуется. Этот образ был невыносимо реальным, слишком знакомым, будто он был частью его прошлого. «Это невозможно», — убеждал себя Сону, но тяжесть на груди и слабое, едва уловимое давление в районе шеи не исчезали. Вдруг перед ним вновь всплыла сцена, которую он так старательно пытался вытеснить из памяти. Короткие моменты — отрывочные, как крошечные кусочки разбитого зеркала: тёмная комната, лунный свет, струящийся сквозь полуоткрытые шторы, силуэт майора, стоящего прямо перед ним, его взгляд, холодный и властный, проникающий, сканирующий его до самых костей. «Где ты был?» — повторилось в сознании Сону. Этот вопрос звучал требовательно, словно майор имел полное право знать все — и даже больше. Сону резко сел, почти не чувствуя своих ног, которые казались онемевшими от этого наплыва страха и воспоминаний. Он провёл ладонью по волосам, чувствуя, как сердце бешено колотится в груди, словно стремясь вырваться наружу, прочь из этого холодного, душного тела. Но образ упрямо отказывалась уйти. Он видел, как майор медленно подходит ближе, касаясь его плеча, как будто между ними не существовало границ, и это касание — почти собственническое, приковывало его к месту. Этот взгляд, пронзительный и ледяной, как сталь, говорил больше, чем слова. Майор не просто наблюдал за ним — он исследовал его, как человек, оценивающий свой трофей, свою собственность. Сону стиснул зубы и снова обхватил себя руками, ощущая, как по телу прокатилась слабая, дрожащая волна отвращения. Это не было просто страхом; это было что-то глубже, подспудное, почти животное, как инстинктивное чувство самосохранения перед лицом смертельной опасности. Казалось, что майор не просто смотрел на него — он изучал его, завладевал им, стирая грани между ними, как хищник, медленно загоняющий свою добычу в угол. Воспоминания о вечере всплывали всё отчетливее: его шаги, медленные и уверенные, как у тигра, подходящего к жертве. Майор наклонился чуть ближе, и Сону мог поклясться, что почувствовал его дыхание на своей коже, холодное, как дыхание зимнего ветра. Его голос, тихий, ровный, но от этого только страшнее, снова зазвучал в его голове, словно чужие мысли, вплетённые в его собственные: «Ты принадлежишь мне,» — говорил он, произнося каждое слово с такой уверенностью, что Сону чувствовал, как его собственное сознание начинает подчиняться, как тело становится чужим, уходит из-под контроля. Сону почувствовал, как в его груди всё сильнее растёт злость и паника. Он не хотел быть игрушкой в руках этого человека, не хотел испытывать это чувство беспомощности и подчинения. Ему казалось, что он вот-вот потеряет себя. Вдруг за дверью раздались едва слышные шаги. Сону затаил дыхание, невольно напрягаясь. Но это была госпожа Соен, он узнал её лёгкий, почти невесомый ход. Она, вероятно, просто проходила мимо, но звук её шагов вдруг принес ему непрошенное чувство безопасности, как слабый свет маяка среди бурного моря. — Госпожа Соен... — прошептал он так тихо, что даже не был уверен, услышала ли она. Ее шаги замерли, а затем постепенно затихли. Но, закрывая глаза, Сону знал, что ему не сбежать от этого — от майора, от его жёсткой руки, от этого голоса, от взгляда, который не отпускает, даже когда он далеко. И самым страшным было понимание, что, как бы он ни пытался вырваться, майор всегда найдёт способ вернуться в его жизнь.

***

Рики прибыл в штаб с мрачной решимостью. Как только он вошел, тишина лишь усилилась, словно даже воздух знал, что сейчас произойдет. Офицер доложил ему о новых заключенных — очередные поджигатели, на этот раз пойманные с поличным. — Я сам хотел провести допрос, господин майор, но приказ из генералитета — чтобы вы лично разобрались с этим..."всплеском поджигателей," — голос офицера был бесцветен, как пепел. Рики нахмурился, его взгляд заострился, будто цепляясь за это слово. «Всплеск». Он знал, что генерал не любил грязной работы, но понимал, что иногда кровь просто необходима. Он кивнул офицеру и быстрыми шагами направился в подземелье, прямиком в душную и страшную комнату для допросов. С каждым шагом по бетонным коридорам его фигура становилась все угрюмее, как будто тьма подземелья сама впитывалась в его твердое лицо. Суровые стены вокруг были сырыми, холодными, испещренными плесенью и ржавыми пятнами, как память о тех, кто уже прошел через эти каменные стены коридора и не вернулся. Здесь каждый шорох, каждый звук имел своё зловещее значение. Никто не любил эти коридоры, даже офицеры чувствовали, как они сдавливают, словно приглашают в бесконечную пустоту. Наконец, он оказался перед тяжелой железной дверью комнаты для допросов. Слегка приоткрыв её, он увидел затравленные взгляды заключенных. Их загнанные, напуганные лица исказились от ужаса. В темном свете ламп на них будто плясали тени, превращая их образы в образы испуганных животных. Эти люди — тощие и тучные, грязные и взмокшие от пота, с трясущимися губами — не выглядели как герои, но их глаза, в которых плескались остатки ярости, говорили о том, что им нечего терять. Кто-то из них вздрогнул, увидев фигуру майора, другие попытались отвернуться, сжавшись, как маленькие дети, прячущиеся от монстра. — Не стесняйтесь, господа, — бросил Рики, заходя внутрь и резко захлопывая за собой дверь. — У нас тут будет... длинный разговор. В центре комнаты стоял простой железный стол, на котором ровными рядами были выложены разнообразные инструменты — словно набор скальпелей хирурга, который собирался резать не ради спасения, а ради уничтожения. Ножи с различными лезвиями; ржавые молотки, которые видели не одно поколение; плоскогубцы, изогнутые в своих страшных формах. Здесь даже пыль оседала медленно, зная, что каждое движение здесь оставляет след. Майор обошел стол, неторопливо касаясь каждого инструмента, словно знал их историю, как старых друзей. Пальцы его легко скользили по металлическим рукоятям и лезвиям, как будто он выбирал не инструмент пытки, а перо для написания письма. Он остановился на молоте и обернулся к заключенным. Его взгляд остановился на тучном мужчине, который был покрыт испариной. Лицо заключенного — бледное, с серым оттенком — напоминал мертвеца. Глаза блестели как у загнанного зверя, скользя по лицу майора, надеясь уловить хоть малейшую тень милосердия, но Рики знал: сегодня он милосердным не будет. — С тебя и начнем, — сказал он, указав на мужчину. Два офицера грубо подтолкнули пленника вперед и заставили опуститься на колени перед майором. Мужчина трясся, но старался удержать остатки достоинства, несмотря на страх, который скользил по его лицу, будто щупальца безжалостного морока. Его взгляд блуждал по полу, он не осмеливался поднять голову. — Что ж, посмотрим, как крепка твоя верность, — усмехнулся Рики, глядя на него с холодным презрением. — Ты знаешь, что я хочу узнать, верно? Кто тянет за веревочки, кто посылает вас на все эти глупые поджоги? Ведь ничего путного из этого не вышло, не так ли? Мужчина молчал, глаза его были опущены. Он пытался не смотреть на молот в руке майора, на зловещий стол с орудиями пыток, который будто бы шептал, что ему сейчас предстоит пережить. — Молчишь? Ну что ж, может быть, тебе нужна мотивация, — Рики усмехнулся, поднял молот и, не раздумывая, опустил его на пальцы мужчины. Раздался хруст, кровь забрызгала пол. Вопль пленника разорвал воздух. Он был отчаянным, протяжным, и казалось, что его ужас проникнет через стены, но в этом мертвом подземелье никто не прислушивался к крикам. Никто не собирался помогать. — Вижу, тебе всё еще трудно говорить, — заметил Рики. — Может быть, ты надеешься, что я устану раньше, чем ты расколешься? Думаешь, у меня нет времени? Мужчина, скрючившись, дрожал от боли, кровь продолжала капать на пол, оставляя густые алые пятна. Рики присел на корточки перед ним, внимательно вглядываясь в лицо заключенного. Он знал: каждый человек в конце концов сдастся, нужно лишь найти нужную точку. — Ладно, — произнес он, с легким разочарованием. — Давай так. Ты скажешь мне, кто стоит за вами. Это не приказ, это рекомендация... для твоего же здоровья, конечно. Он чуть подался вперед, и его голос понизился, став холодным, словно ледяной ветер. — Или я по очереди сломаю все твои пальцы. Потом перейду к суставам. А потом — посмотрим, сколько еще времени ты сможешь держаться. Мужчина зажмурился, голова его свесилась, словно он готов был потерять сознание. Его рука, которую только что разбил молот, дрожала и кровоточила, пальцы были вывернуты в неестественных направлениях. В комнате повисло зловещее молчание, пока Рики, выдерживая паузу, снова наклонился к мужчине, давая ему последние секунды на решение. Его голос был как шепот змеи: — Все кончится, если ты просто расскажешь, кто стоит за этим. Ну же... один ответ — и все твои мучения закончатся. Мужчина, задыхаясь от боли, с трудом поднял голову. Глаза его, красные от слез, в которых отражались страх и отчаяние, метались по лицу майора, но Рики был как стена — бесстрастный, спокойный. Этот взгляд — холодный, бессердечный — давил на заключенного сильнее, чем раскаленное железо. Тучный мужчина, дрожа всем телом, наконец заговорил, его голос был слабым и дрожащим: — Я... не знаю, — выдавил он, морщась от боли. — Мне... мне сказали... только где... и когда. Ничего больше, клянусь! Рики тихо усмехнулся, но эта усмешка не несла ни грамма доброты. Он словно оценивал слова мужчины, взвешивал их, как мясник, глядящий на отбивную перед тем, как взмахнуть ножом. — Ничего? — он протянул это слово с ядовитой сладостью, как будто пленник был маленьким ребенком, который плохо выучил урок. — Ничего, говоришь? Так, значит, тебя просто так послали жечь продовольственные склады, даже не объяснив, зачем? А ты просто послушно пошел, верно? Мужчина молчал, вновь отводя взгляд. Это молчание было красноречивее любых слов. В нем была бессильная гордость, отчаянная попытка не предать тех, кто, вероятно, давно бы его забыл и бросил. Рики таких людей знал хорошо — он понимал, что за каждое слово, каждую искру преданности можно вынудить заплатить ценой боли. Нужно было только найти подход. Майор слегка наклонился к столу и взял плоскогубцы — тяжелые, металлические, покрытые налетом ржавчины и временем. Повернув их в руках, он медленно поднес инструмент к пленнику, демонстрируя его, как мясник, который решил продемонстрировать нож перед забоем. — Это... мой старый друг, — сказал он с легкой усмешкой. — Мы с ним пережили немало, и знаешь что? Он никогда не подводил. Ни один язык не остался зажатым во рту, когда он в руках. Он выпрямился, и, поднеся плоскогубцы к разбитой руке заключенного, зажал окровавленный палец пленника в железной хватке инструмента. Мужчина напрягся, зажмурил глаза, чувствуя, как холодный металл впивается в уже опухшую, ноющую плоть. — Сколько еще, думаешь, ты сможешь выдержать, прежде чем просто расскажешь мне, кто за этим стоит? — спросил Рики. — Или твоя жизнь так мало для тебя значит? Подумаешь, какая-то банальная «верность». С этими словами он чуть сильнее сжал плоскогубцы, и палец мужчины хрустнул, словно хрупкая веточка. Крик вырвался из его груди, отчаянный, полный боли, беспомощный, и казалось, он эхом ударился о стены, заполняя каждый угол комнаты. — Ладно, хватит этих игр, — процедил Рики сквозь зубы, видя, что пленник все еще цепляется за молчание. — Ты можешь все еще думать, что твои «союзники» ценят твою преданность. Но скажи мне: они тут? Они собираются спасти тебя? — он усмехнулся, наклоняясь ближе, чтобы его слова точно дошли до измученного разума заключенного. — Они оставили тебя. Ты не более чем расходный материал. Но я могу сделать так, чтобы твои последние минуты не были такими мучительными... или наоборот. Это, как видишь, твой выбор. Мужчина попытался отстраниться, отчаянно дрожа, но зажатый в крепких руках офицеров, он был словно муха в паутине. Он задыхался, крик оставался рваным хрипом в горле, глаза его остекленел, как у истощенного зверя, которого загнали в угол. В его взгляде проблескивала надежда, но Рики знал, что это лишь слабый остаток духа, который ещё не сломлен окончательно. — Они... они обещали, что никто не пострадает, — прошептал он, глядя прямо в безразличные, жестокие глаза майора, которые сияли ледяным блеском. — Мы просто... хотели привлечь внимание. Я не знал, что будет вот так... Рики наклонил голову, рассматривая его. — Привлечь внимание? — переспросил он, как будто это было самое нелепое, что он когда-либо слышал. — Ты хочешь сказать, что за все это время ты и понятия не имел, что работаешь на тех, кто просто использует тебя, как пушечное мясо? На тех, кому все равно, сколько крови прольется? Мужчина молчал, его взгляд снова упал на пол. Казалось, его последние остатки духа угасают, как огонь, который залили водой. Рики наклонился ближе, его голос стал низким и угрожающим. — Давай. Скажи мне все, что знаешь. Кто они? Кто прислал вас жечь склады? Или мне надо продолжить? Мужчина, сжавшись от боли, закрыл глаза, и в конце концов сломленным, дрожащим голосом произнес: — Я... скажу, — прошептал он, едва осознавая свои слова. — Я скажу все, что знаю... Только... остановите... Рики усмехнулся, и его лицо снова стало холодным, как ледяная маска. Он выпрямился, бросив плоскогубцы обратно на стол. — Вот так-то лучше, — произнес он, зловещим равнодушием. — Мы оба знаем, что сопротивление ни к чему хорошему не приведет. Ты жив, пока ты мне интересен, — он склонился, взглянув мужчине прямо в глаза, — И твои слова теперь важнее, чем твоя жизнь. С этими словами он жестом приказал офицерам отпустить мужчину, и, подойдя ближе, наклонился, чтобы услышать каждый его сбивчивый, предательский шепот, каждое слово, которое станет для него ценнее, чем кровь и боль.

***

Майор Рики сидел за тяжелым деревянным столом, утопая в тусклом свете лампы, которая мерцала, бросая на его лицо бледные, порочные отблески. За окном тянулся дождливый вечер, мрачно серый, будто сам мир заглушал все краски, как и его жизнь. В его пальцах поблескивала маленькая белая таблетка — холодная, безжизненная. Символ краткого и холодного утешения, которое она могла бы ему принести. Принести покой, но не избавление. Она была подарком от Джея, «для успокоения», как он написал в своем длинном, эмоциональном письме. Рики едва смог дочитать его до конца, каждое слово кололо его, как ржавый нож, проникая в раны, которые, казалось, уже давно зажили, но теперь снова начали кровоточить. «Не делай то, о чём можешь пожалеть», — говорил Джей в письме, но Рики уже был слишком истощён, чтобы размышлять о сожалениях. Он прошёл через столько ошибок, что теперь они стали его спутниками, как тени, гнавшие его из прошлого. В его глазах, тёмных, словно омуты, читалось полное равнодушие, застывшее, как ледяная корка. Эти глаза видели слишком много, они давно перестали отражать что-либо, кроме усталости и пустоты. Война, потеря, долг — все это разъедало его изнутри, и теперь он смотрел на таблетку, словно на свое последнее убежище, короткую передышку от мучений, которые он таскал за собой, как тяжёлые кандалы. Он медленно обвел взглядом свой кабинет, своё гниющее убежище. Комната была холодной, стены покрылись мелкими трещинами, которые напоминали ему о его собственных трещинах — невидимых, но разрастающихся всё сильнее с каждым днём. На стене висела карта, выцветшая и слегка изорванная, как и его планы, цели. Его пальцы невольно скользнули к краю стола, проводя по старым царапинам и следам — немым свидетелям множества бессонных ночей и решений, которые он принимал в этом кабинете. Эти царапины будто тянули к себе, как улики преступлений, которые он не мог стереть из памяти. Это место пахло застоем, пылью и безысходностью. В такие моменты, когда ночь загоняла его мысли в темные закоулки, он ненавидел эту комнату. Ненавидел ее холодный свет, эти стены, эти документы. Но ещё больше он ненавидел себя за то, что сам стал частью этого серого пространства, будто сам был грязным пятном на обшарпанных стенах. Он вспоминал, как ещё юношей мечтал об иной жизни. Рики хотел свободы, воздуха, хотел уходить в закат без оглядки. Тогда он не думал о тяжелом грузе, который уготовила ему жизнь, не знал, что станет таким, как его отец — человеком с железной хваткой, с пустыми глазами, который давит чужие мечты, не раздумывая. Но, в этом холодном мире появился кто-то, ради кого он был готов на всё — Сону. Сону... При этом имени на его лице промелькнула едва уловимая тень нежности, мгновенно сменившаяся горечью. Образ Сону был тьмой и светом одновременно, болью и радостью, опасностью и спасением. Каждый раз, когда он закрывал глаза и видел Сону, его разум сопротивлялся, выдвигая тысячу причин, почему он не должен позволить этим чувствам выжить. Его окружение, его долг, его семья, его собственная ярость — все становилось препятствием, незримой, но неумолимой стеной. Он вспомнил их последнюю встречу: как нежно тот коснулся его плеча, как внимательно всматривался в его лицо, не зная всей правды, не зная, как близок Рики к грани. Сону всегда был светом, но с каждым разом этот свет становился всё более невыносимым для Рики. Он привык к тьме, к холодной изоляции, где никто не требовал от него ни признаний, ни слабостей. А теперь он знал, что Сону находится в опасности просто потому, что Рики осмелился любить его. Он вздохнул, пытаясь подавить охватившее его напряжение, мышцы лица оставались неподвижными, только легкий дрожь проходил по губам. Эта таблетка обещала покой, кратковременный, но покой. Ему нужен был этот покой, нужен был ещё и для того, чтобы вынести тишину, которая стала невыносимой с того момента, как в его жизни вновь появился Сону. Красивый, невинный, потерянный. Он был для него и слабостью, и угрозой — искрой в той пустоте, которую Рики не мог позволить себе восполнить. Воспоминания заполнили его сознание, погружая в ту ночь, которую он так старался забыть. Рики видел снова, как пламя охватило здание, поднимаясь до небес, слышал крики, стоны, видел безумие и ужас на лицах. Он помнил, как бегал среди бушующего огня, задыхаясь от дыма, выкрикивая имя Сону, надеясь увидеть его живым. На мгновение он закрыл глаза, и картинка ярко вспыхнула перед ним: отец, стоящий на фоне пожара с глазами, налитыми кровью, гневом и презрением, смотрящий на сына, как на врага. Рики содрогнулся, словно от прикосновения ледяного воздуха, когда вновь вспомнил ту ночь — ночь, когда они с Сону потеряли друг друга. Его плечи опустились, и на мгновение он показался себе таким же хрупким, как пыль, оседающая на этих стенах. Он знал, что его дядя, его отец, обладая безжалостным нравом и властью, никогда не простят Сону, даже если годы пройдут, даже если Рики будет умолять о пощаде. Они видели в Сону врага, разрушителя, и не успокоятся, пока не уничтожат его. Рики представлял, как всё это закончится — коротко, безжалостно, грязно, как всегда заканчивается то, что мешает планам его семьи. Этот мир не был для Сону, этот мир был как порочный лабиринт, из которого нельзя было выбраться живым. И если Сону останется здесь, он погибнет — либо от рук его семьи, либо от интриг «Сопротивления». Внезапно Рики почувствовал, как на его кожу набросилось всё прошлое — как будто вес тех поступков, тех решений, которые он принял, наконец придавил его. Ему показалось, что он задыхается, как будто каменные стены кабинета стали сужаться, затягивая его в капкан. Ему хотелось рвать бумаги на куски, разбить лампу, вырваться отсюда, бежать — но он знал, что не может, что сковывающее его чувство — этот долг, его тяжкий якорь. Ему нужна была таблетка. Рики вновь посмотрел на таблетку, медленно поднёс её ко рту и проглотил, чувствуя, как она скользнула по горлу, оставляя горьковатый привкус. Он почувствовал лёгкое оцепенение — состояние, похожее на временную анестезию, затихающую боль. Ощущение лёгкого, едва уловимого облегчения, как будто стальная цель чуть ослабила свою хватку. Рики знал, что никогда не сможет искупить свои грехи, что это проклятие будет с ним до конца. Это был его крест, который он нес с тихой яростью, с подавленным отчаянием. Если бы не долг, не ответственность и страх перед отцом и перед дядей, он давно ушел бы, оставив все, сбежал бы с Сону. Но он понимал, что такое бегство приведёт лишь к гибели, к ещё большей боли для всех. Ему приходилось подавлять свои чувства к Сону, раз за разом отодвигать его образ в глубины сознания, не позволяя себе мечтать о жизни, в которой они могли бы быть вместе. Он знал, что дядя когда-нибудь захочет повеселиться в доме кисэн. И если он узнает, что Сону снова в его жизни, если он хотя бы почувствует слабость Рики, то без малейшего колебания избавится от Сону, как от грязи под ногами. Рики видел это, как видят люди неизбежное — зная, что это произойдёт, но не в силах остановить. Он готов был пожертвовать собой, готов был вырвать своё сердце, чтобы спасти Сону. Пусть тот живёт, пусть хоть один из них освободится. В этот раз он отстранится от Сону, спасет его, даже если для этого придётся остаться в этом холодном, забытом миром и Богом, месте. Пусть Сону уедет, пусть начнет новую жизнь, вдали от крови, от гари, от жестоких воспоминаний. Вдали от него. Рики тихо рассмеялся, горько и устало, как человек, давно забывший, что такое радость. Этот кабинет, этот штаб стали его тюрьмой — тюрьмой, где он проведет последние дни своей жизни, заложник своего положения и фамилии. Он чувствовал, что долго не протянет. С каждым днём что-то в нём умирало, выгорала последняя надежда, но это больше не имело значения. Главное, он обезопасит Сону, а после... а что будет после, для него уже не важно. «Сону должен уйти», — решил он, подавляя в себе последние всполохи страсти, желания, которые рвали его на части. Рики решил отправить его как можно дальше отсюда, туда, где он сможет жить свободно, без страха, без крови на руках. Он сделает всё для этого, даже если это будет означать собственную гибель, он останется здесь, в этом мире тьмы и войны. Он знал, что должен будет попрощаться с Сону. По-настоящему, навсегда. Он сделает это ради него. Ради того, чтобы Сону больше не пришлось сталкиваться с болью, с войной, с его семьей. Рики встал и направился к двери, чувствуя холодный металл ручки под своей ладонью, словно последний барьер перед тем, что ему предстоит сделать. Он понимал, что теперь его жизнь станет совсем иной — пустой, как эти коридоры, как его душа, в котором не осталось ничего, кроме обугленных осколков, в которые никто и никогда уже не вдохнёт жизнь. Рики, и не хотел жизни.