Когда пламя поглотит любовь

***

1921 год. Майор Рики медленно пересекал плац, где холодная осенняя сырость впиталась в каждый клочок земли, словно сама природа отказывалась принять эту землю под ногами. Тяжелые серые тучи, как порванное одеяло, тянулись над горизонтом, будто закрывая день от солнца. Вдали дрожали огоньки фонарей, но света они почти не давали. Тихий, вязкий туман поднимался над плацем, и в этой жуткой атмосфере звук шагов майора казался особенно явственным. Каждый шаг будто врезался в тишину, прерывая ее. На плацу, как на арене, развернулось мрачное представление. Солдаты замерли ровными, молчаливыми рядами, вытянувшись по стойке «смирно», с бледными лицами, но сдержанными взглядами. Посреди этой безмолвной толпы стоял полковник Кацу — среднего роста, с грубыми чертами лица и телом, как у изваяния: сильный торс, широкие плечи, хотя и не такие широкие, чтобы казаться по-настоящему внушительными. Он обладал не устрашающим видом, а скорее хищным, как лис, который знает — когда не хватает силы, можно раздирать других с холодным расчетом. Рядом с полковником стоял инспектор. У него было почти миловидное лицо, с мягкими чертами, которые могли бы принадлежать сыну какого-нибудь богатого семейства, а не человеку в форме. Но его глаза, темные, глубокие и жесткие, выдавали его натуру: в этих глазах плескалась ярость, как огонь в кузнечном горне, сдерживаемая силой воли и превращенная в нечто более опасное. Инспектор первым заметил приближение Рики, его взгляд скользнул по майору быстро, но напряженно. Губы его сжались, глаза сузились, и на миг в его лице отразилась эмоция, которую он, однако, быстро подавил. Это был гнев, смесь зависти и какого-то бессильного презрения. Но Рики не обратил внимания. Для него инспектор был пустым местом, фигурой среди толпы. Рики шел прямо и спокойно, будто в зале ожидания, не напрягаясь и не глядя ни на кого, кроме полковника. Он подошел к полковнику и, равнодушным взглядом, четко отдал честь. Полковник медленно повернулся к нему, и губы его раздвинулись в широкой, фальшивой улыбке, как у плохого актера, который терпит немилого ему гостя. — А вот и наш герой, — голос полковника прозвучал громко, — Собственноручно поймал и казнил преступника. Человека, который... как там сказано в рапорте? — он сделал театральную паузу, повернувшись к инспектору, который бросил острый взгляд на Рики. — Который был «идейным вдохновителем заговорщиков», — проговорил инспектор, и в его словах прозвучал скрытый намек, как будто тот человек, которого поймал и казнил Рики, был для них значимым, важным, а потому они не могли простить себе его потерю. Полковник слегка склонил голову, его взгляд вспыхнул яростью, но улыбка не сползла с лица. — О, разумеется, — продолжил полковник, — Тебе, майор, просто не терпелось снова оказаться в центре внимания. Поймать такого преступника и пустить ему кровь — наверное, для тебя, это истинное наслаждение, не так ли? Рики выслушал это с почти полным равнодушием. Его глаза были пустыми, спокойными, словно перед ним стоял не живой человек, а что-то вроде мебели, которая вдруг начала говорить. Он не собирался давать полковнику никаких эмоций. — Это был мой долг, господин полковник, — произнес он, не повышая голоса, даже с ленивой насмешкой, которая звучала едва заметно. — Я знал, что это поручение тяжелым грузом лежала на ваших плечах, поэтому решил избавить вас от мелких трудностей. Слова прозвучали холодно, но они прошлись по полковнику, словно нож. Челюсти его напряглись, брови сдвинулись, и взгляд стал почти черным от сдерживаемого гнева, но он подавил себя, будто не заметил эту словесную пощечину. Его внимание переключилось на строй солдат. В ответ на его взгляд, двадцать человек, среди которых были и офицеры, сдержанно вышли вперед, вытянувшись в строгую линию, прежде чем опуститься на колени. В их лицах была холодная покорность. Эти люди знали, что подвели не только своего полковника, но и саму империю. Знали, что подвели Императора. Их лица, впалые, измученные, сохранили остатки чести. На лицах некоторых проступала стальная решимость, другие выглядели измученными, но никто не отвёл взгляда. Полковник сделал короткий жест, и один из подчиненных поднес ему палку — массивную, из грубого дерева, на которой уже были следы от крови и пота. Полковник взял ее в руки, и этот жест, внезапный, почти резкий, заставил тех, кто стоял на коленях, слегка вздрогнуть. Полковник подошел к первому офицеру — тому, кто, как считалось, допустил наибольшую оплошность. Палка взвилась в воздух, и момент ожидания показался бесконечным, как миг перед бурей. Затем первый удар пронзил тишину. Спина офицера выгнулась от боли, но его лицо не изменилось. Он оставался неподвижен, его зубы были сжаты, а взгляд устремлен куда-то в землю перед ним. Полковник медленно сделал шаг назад, оглядываясь на остальных солдат. Его лицо вновь исказила ледяная усмешка, и он поднял палку снова, обрушив её с такой силой, что звук удара разнесся по всему плацу. — Каждому по двадцать ударов. Каждый из вас, — говорил он между ударами, — должен понять, что значит служить Империи. Вы не просто солдаты. Вы — ее инструмент, и каждый из вас должен быть готов к тому, чтобы сломаться, если это потребуется. Палка снова взвилась в воздух и вновь обрушилась на спину офицера, но тот оставался неподвижен, как камень. Капли пота стекали по его лбу, но он не позволял себе ни малейшего признака слабости. Рики наблюдал за этой сценой с холодным безразличием, как за спектаклем, который уже много раз видел. Он понимал, что каждый удар, обрушивающийся на этих солдат, был предназначен не для них. Полковник видел перед собой не этих офицеров, а Рики — человека, которого он презирал, но с которым не мог справиться. Каждый удар был вымученной попыткой преодолеть собственное бессилие, бессилие перед фигурой, которую невозможно было обуздать. Рики был слишком крупной фигурой, неуязвимой и недосягаемой для мелочного полковника. За ним стоял его клан, его честь и его слава, которая превышала по значимости всю власть полковника. Рики понимал, что это только добавляет злобы и делает полковника яростнее. На мгновение Рики поднял взгляд к зданию резиденции, и, как он и ожидал, увидел там тень генерал-губернатора, наблюдающего за происходящим из окна. Генерал не делал ничего, чтобы прервать или ускорить процесс. Рики слегка кивнул в его сторону, как бы спрашивая, достаточно ли этого представления. Генерал ответил ему лёгким кивком. Этого было достаточно. Рики, удовлетворённый коротким кивком генерал-губернатора, вновь повернул свой взгляд к полковнику Кацу, который заканчивал свою «процедуру воспитания». На плацу повисло напряжение, густое и липкое, как жаркий воздух перед грозой. Каждый из солдат и офицеров чувствовал, как растет невысказанная ненависть, скопившаяся вокруг. Но ни один из них не осмеливался поднять взгляда. Полковник, как бы чувствуя это молчаливое напряжение, замер на мгновение, задержав взгляд на солдатах, которые, несмотря на боль, стояли не шевелясь. Капли пота и крови, смешавшиеся с грязью, покрывали их спины. Но каждый из них понимал, что от них требуется — не показывать ни малейшей слабости, даже перед лицом столь унизительного наказания. Он сделал шаг назад и, тяжело дыша, обвёл их холодным взглядом. — Это должно послужить вам уроком, — произнёс он голосом, полным едва сдерживаемой ярости. — В следующий раз я не ограничусь двадцатью ударами. Император не прощает слабости, как и я. Но его слова, как бы они ни были жестоки, утопали в холодной пустоте, оставленной взглядами всех собравшихся. Наказание было завершено, но ощущение унижения и гнетущей атмосферы оставалось в воздухе, и оно лишь усугублялось молчаливым присутствием Рики. Полковник, бросив мимолётный взгляд на Рики, отвернулся, пытаясь не выдать ненависть, горевшую в его глазах. Эта ярость была почти ощутимой, как тяжёлое облако над его головой. Рики безмолвно встретил его взгляд, и отдал честь не издав ни звука, затем направился прочь, его походка была спокойной, но в ней сквозила уверенность, которая раздражала полковника еще больше. Инспектор, который до этого момента стоял в стороне, стараясь не встречаться с Рики глазами, наконец не выдержал и бросил ему вслед: — Высокое происхождение не делает человека истинным служителем Империи. Его голос был тихим, но в нем чувствовалась горечь и презрение, как будто эти слова были вынуждены пролиться сквозь стиснутые зубы. Рики остановился на мгновение, его силуэт темной тенью выделялся на фоне серого неба. Он повернул голову и спокойно посмотрел на инспектора, словно размышляя над его словами. — Истинный служитель Империи, — ответил он, помедлив и взвешивая каждое слово, — это тот, кто понимает, что иногда нужно взять ответственность на себя, вместо того, чтобы прикрывать ею других. Это то, чего вы, похоже, так и не поняли. Слова Рики повисли в воздухе как холодный удар. Инспектор напрягся, губы его дрогнули, но он промолчал. Губы полковника сжались, его взгляд стал ещё более тёмным и тяжёлым, но он тоже не рискнул вступать в спор. Слова Рики были не столько упреком, сколько обвинением — прямым и откровенным, и именно это заставило их замолчать. Рики, уловив победное молчание, лёгким наклоном головы попрощался и отвернулся. Ни на кого больше не глядя, спокойно развернулся и зашагал прочь, зная, что за его спиной инспектор и полковник сверлят его ненавистными взглядами. Он знал, что каждая деталь в нем раздражала полковника — равнодушный тон, холодный взгляд, невозмутимая осанка, с которой он покинул плац. Рики знал: он не был тем, кто жалел людей. И не позволял себе никому ни подчиняться, ни возноситься над ним. Он шагал прямо и уверенно, зная, что никакие мелкие интриги этого человека не смогут его сломать. Полковник Кацу, взглянув на инспектора, невольно стиснул кулаки. Он был разбит, побежден, но не мог позволить себе выплеснуть свой гнев — не сейчас, не здесь. Он понимал, что майор Рики будет всегда выше него в этом негласном сражении. Ситуация, в которой он оказался, не оставляла ему выхода — майор Рики, человек, которого он презирал и ненавидел, всегда выходил победителем, как бы полковник ни старался подорвать его авторитет. Майор был, словно каменная глыба, которую невозможно было сдвинуть. За ним стояла его семья, его клан, его непререкаемый статус. Все это делало его неприкосновенным. Но даже больше, чем сам майор, Кацу раздражала его холодная уверенность, спокойствие, с которым он принимал любой выпад, любую скрытую угрозу, оставляя полковника беспомощным и разъяренным. Казалось, он словно нарочно подчеркивал, что для него полковник Кацу — просто раздражающее препятствие, которое он может в любой момент перешагнуть. Когда тишина на плацу стала невыносимой, полковник резко бросил палку на землю. Она упала с глухим звуком, привлекая внимание окружающих. Офицеры и солдаты, стоявшие перед ним, по-прежнему были на коленях, с опущенными взглядами. Они знали, что даже малейшее движение может быть воспринято как неповиновение. — Встать, — прорычал Кацу, голос его был жестким и полным скрытой злобы. Солдаты медленно встали, каждый из них ощущал боль, гудящую в спинах и в мышцах, но никто не подал виду. Офицеры опустили головы, избегая встречаться взглядом с полковником, чтобы не выдать своего разочарования или страха. Кацу сделал несколько шагов вперед, сжимая руки за спиной. Он скользнул взглядом по рядам солдат, стараясь отыскать в них слабость или сомнение, но находил лишь каменные лица, закаленные страхом и дисциплиной. Он остановился напротив одного из младших офицеров, самого молодого и, вероятно, самого впечатлительного в этом строю. Тот нервно стоял, напрягшись, словно готовый рухнуть от одного лишь взгляда полковника. — Ты, — холодно сказал Кацу, сверля его взглядом. — Ты был ответственен за надзор на западном секторе, так ведь? Офицер вскинул голову, от неожиданности, его лицо исказилось на мгновение, но он быстро взял себя в руки. Он чувствовал себя как мышь под взглядом ястреба. — Так точно, господин полковник, — выдавил он, пытаясь, чтобы его голос звучал твердо, но полковник услышал в нем легкую дрожь. Кацу скривился, не скрывая своего презрения. — Твои ошибки стали позором для всего батальона. Если бы не майор Рики, тот преступник до сих пор бы скрывался, запятнав честь Империи. Запомни это, — он говорил, словно бы желая вырезать эти слова в сознании офицера, сделать их частью его личности, чтобы навсегда вбить ему в голову его ничтожность. Молодой офицер с трудом выдерживал взгляд полковника, но в его глазах мелькала искорка, которую Кацу уловил, и это заставило его вдвойне ненавидеть стоящего перед ним человека. Эта едва заметная искра гордости и стыда раздражала его до такой степени, что ему хотелось раздавить ее, заставить его сломаться, унизить. — Господин, — робко произнес офицер, делая шаг назад, — Я понимаю свою ошибку и буду стараться лучше, господин полковник. Я... — он запнулся, словно осознавая, что каждое слово может быть истолковано против него. Кацу замер, его лицо на мгновение исказилось от ярости. — «Стараться лучше»? — его голос превратился в ледяной шепот. — Ты думаешь, что мне нужны твои «старания»? Мне нужно совершенство, — он произнес это последнее слово так, будто плюнул в лицо офицеру, — Абсолютная преданность и сила. Это — не попытка. Это — долг. Резко повернувшись, Кацу направился обратно, бросив последний взгляд на ряды солдат, которые, казалось, сжались от его сурового взора. Он знал, что его слова, его презрение, его ненависть будут отдаваться в них, пока он здесь командует. Он чувствовал, что его власть держится на страхе и унижении, что именно этим он контролирует своих подчинённых. И хотя это чувство горечи и бессилия оставалось глубоко внутри, он был готов задавить его, спрятать под своей железной маской. Инспектор, стоявший чуть поодаль, бросил короткий взгляд на полковника. Их взгляды встретились, и инспектор на миг увидел в глазах Кацу не только ярость, но и что-то, что походило на скрытую боль. Этот момент длился всего мгновение, но инспектор смог уловить его. Полковник отвернулся, словно стараясь стереть все следы этого мимолетного уязвимого взгляда, и холодно произнес: — Уходите. Служба ждёт.

***

Сонхун сидел на ледяном полу камеры, притихший и потерянный. Он смотрел в темный угол, с которым, казалось, слился. Угольно-черные глаза, погруженные в тень, не выражали ничего, кроме застывшего безразличия, но внутри него бушевал шторм, глухая, изматывающая боль, которая сжирала его изнутри, пожирала каждую частицу его сознания. Полуразвалившийся, Сонхун напоминал собственное призрачное отражение — разбитое, с каждым днем всё более слабое. Раньше его глаза горели огнем, всегда готовым вспыхнуть, лицо было живым, осанка гордой. Теперь же от всего этого не осталось ничего. Сквозь покрасневшие, едва раскрытые веки он смотрел в тёмный угол, почти сливаясь с тенью вокруг. В воздухе висел запах сырости, гнилых досок и затхлой крови, въевшейся в его одежду. Его тёмный костюм — некогда строгий, элегантный — был изорван в клочья, испачкан грязью, запёкшейся кровью и потом, а ткань, где ещё сохранились участки, прилегала к телу и цеплялась за шрамы и кровоподтеки. Сломанные ребра, глубоко посиневшие под кожей, болели от каждого вздоха. Он опустил голову, всматриваясь в свои разбитые руки — ссадины, синяки, глубокие порезы. Ногти потрескались, под ними запеклась тёмная кровь. Эти руки когда-то защищали, сражались, обнимали... Теперь они беспомощно лежали на полу, как будто принадлежали трупу. Взгляд неподвижен, устремлен в угол, где скопилась тьма, из которой выплывали образы, от которых невозможно убежать. В каждом отблеске тени, снова и снова всплывали холодные, мертвые глаза Хисына. Глаза, в которых когда-то горела жизнь и что-то необъяснимо светлое — огонь, которым Хисын заражал всех, кто стоял рядом. Хисын, который шел с ним рука об руку, в самых опасных, безнадежных моментах. Тот самый Хисын, сердце «Сопротивления», тот, кто был их огнем, их несгибаемым лидером. Они знали, за что боролись, и верили, что смогут вырвать независимость из рук японских захватчиков. Всякий раз, как только тьма готова была поглотить их надежды, появлялся Хисын, с огнём в глазах словно говорил, что все еще не конец, что они выстоят. Тьма поглотила этот свет одним выстрелом. Одна пуля, одна крошечная капля свинца вырвала у него из рук этот смысл. Сонхун видел это снова и снова: как майор Рики, высокий, холодный, с абсолютно равнодушным лицом, направил пистолет прямо в голову Хисына. Как, не моргнув, не дрогнув, выпустил в него пулю, словно бы это был обычный жест. Рики убил Хисына так, как человек убивает комара. Как будто жизнь Хисына стоила лишь жалкой крупицы свинца. Майор Рики не колебался, не задумывался — просто выстрелил, оставив за собой пустоту и тишину, разорвавшие их мир. Внутри Сонхуна что-то надломилось. Казалось, что в тот момент вместе с другом умерла и его собственная душа, как будто что-то в нем оторвалось и сгнило в мгновение ока. Он продолжал видеть этот выстрел снова и снова. Губы беззвучно шевелились: "Нет... нет..." Но даже слова теперь казались бесполезными. Сонхун скрипнул зубами, но боль всё ещё тянула его на дно. Бессилие — вот что терзало его. Если бы он мог остановить этот момент, вбежать между ними, вытолкнуть Хисына прочь, и принять пулю на себя — но ничто из этого было невозможно. Все, что осталось, — тьма, разъедающая его душу, медленная, как яд. Внезапно, дверь камеры резко скрипнула, заливая помещение холодным, стерильным светом. Сонхун инстинктивно прищурился, отвел взгляд — яркий свет был слишком болезненным для глаз, привыкших к темноте. В дверях, как призрак из другой реальности, появился инспектор. Стройный, с твёрдой осанкой, в идеально сидящей военной форме. В его взгляде мелькнуло что-то непривычное, невыносимая горечь, которую он прятал за каменным выражением лица. — Ты свободен, — глухо произнес инспектор. Сонхун не двинулся. Казалось, он не услышал или не понял. Он медленно поднял взгляд на инспектора, его глаза были почти мертвы, наполнены пустотой и чем-то диким, потерянным. Он словно впервые увидел человека, не понимая, кто перед ним стоит. Все его сознание заполнил один-единственный вопрос. Губы слегка дрогнули, и наконец из них вырвались слова, глухие, как стон: — Хисын...где он? Где его тело? Эти слова будто бы не принадлежали ему самому, словно это был чьей-то чужой голос, такой тихий и измученный, что инспектор на мгновение отвел взгляд. Он стоял, молчал, и по лицу его пробежала дрожь, слабая, едва уловимая. Он не хотел смотреть в глаза Сонхуну, не хотел видеть в них эту пустоту, эту безмерную боль. Он произнес глядя куда-то в сторону, на серую, промозглую стену, будто та могла забрать на себя тяжесть его слов. — Я слышал... его хотели бросить к диким кабанам, как падаль, — ответил он, приглушив голос, словно боялся, что кто-то еще услышит это варварство. Сонхун застыл, тело его напряглось, будто его ударили ножом. Казалось, воздух вырвался из его груди, и он судорожно втянул его обратно, хватая ртом, как утопающий. Эти слова пронзили его насквозь, лишив последних сил, и он попытался встать, инстинктивно, ведомый неумолимой, жалкой надеждой. Он едва поднялся, но ноги тут же подкосились, он опустился на колени, отчаянно вцепляясь в пол, будто пытался нащупать там остатки реальности, что скользила сквозь пальцы. Его шёпот разнесся по камере, бессвязный и почти безумный: — Ты не допустил этого, так? Ты же не допустил этого, Чонвон? Пожалуйста, скажи, что ты не допустил этого... — его голос дрожал, ломался, распадаясь на тихие, отчаянные звуки. Чонвон сжал кулаки, усилием воли не позволив себе дрогнуть. В этом глухом, безжизненном помещении, среди теней и сломленных надежд, он был последней ниточкой, связывавшей Сонхуна с реальностью. — Я велел сжечь его, — ответил он, пытаясь быть холодным, но в голосе слышалась неприкрытая ярость. — Это все, что я мог сделать, Сонхун. Никто бы не допустил, чтобы его похоронили по-человечески. Ты понимаешь? Я бессилен. Сонхун затих, на несколько долгих секунд погружаясь в тишину, как будто растворился в ней. Он закрыл глаза, и по изможденному лицу покатились слезы. Губы его зашевелились, еле слышно шепча: — Спасибо... Спасибо. Чонвон стиснул зубы, обернулся, сделав над собой усилие. Он не хотел видеть этого — этот сломанный взгляд, эту боль и рану, которую он был не в силах залечить. Его голос стал холоднее, сдержанный гнев сквозил в каждом слове: — Сонхун, очнись. Я сказал, ты свободен. Немедленно приведи себя в порядок и выходи отсюда. Не смей больше попадаться на глаза майору. Ты знаешь, на что он способен. На этот раз он застрелил Хисына, но в следующий раз пуля будет предназначена для тебя. Ты сам видел — он потерял все человеческое. Уходи и не строй из себя героя. Сказав это, Чонвон покинул камеру, оставив Сонхуна один на один с его болью. Сонхун сидел, едва дыша. Его глаза медленно открылись. Мир вокруг по-прежнему оставался темным, но в этом мраке родилась новая тень — тень ненависти. Сонхун жив. Дышит. Пока это чудовище, майор Рики, ходит по земле, у него остается цель. Он готов идти до конца. Даже если для этого ему придётся продать душу дьяволу.

***

Сону сидел на полу в своей комнате. Воздух вокруг был пропитан запахом горелой бумаги и ржавчины. Он смотрел, как в старом железном урне догорают письма, а огонь плясал перед его глазами, бросая на стены мерцающие отблески, напоминающие тени кошмаров. В слабом свете лампы, комната казалась замкнутой и тесной, все углы поглощала густая тьма, но свет пламени словно вырезал в ней отдельное пространство, в котором Сону был один на один с собственной памятью, и болью, которую он не мог объяснить. Письма догорали медленно, но пламя продолжало бороться за своё существование, пожирая последние клочки бумаги. Языки огня взлетали и исчезали, будто чьи-то дрожащие пальцы, пытающиеся ухватить его за душу. Сону видел, как огонь превращает слова на бумаге в черные завитки дыма, и каждый завиток как будто был каплей воспоминаний, которые он не мог собрать в единое целое. Ему казалось, что пламя смотрит на него, проникая в глубины его сознания и вытягивая наружу образы — образы, что всегда были рядом, но которых он не хотел видеть. В глазах его отражалось пламя, и в этих отражениях мелькали чужие, неясные картины. В его ушах раздавался отдаленный грохот взрывов, приглушённые крики о помощи, отчаяние. Сону почувствовал, как в горле застыл привкус пороха, а лёгкие будто наполнились удушливым дымом. В его сознании вспыхнула карета, окруженная солдатами. Внутри неё сидел кто-то — молодой человек, его лицо казалось знакомым и чужим одновременно, как будто кто-то прошелся по нему кистью, размывая детали. Солдаты, втиснутые вокруг кареты, смотрели вперёд, их лица были суровыми и холодными. Он моргнул, пытаясь отогнать наваждение, но перед глазами все равно стояла та же картина: карета, окружённая солдатами, тёмная улица, силуэт, стремительно исчезающий в переулках. Он почти ощутил, как кто-то дергает его за руку, заставляя бежать прочь, спасаться от неведомой угрозы. Внезапно перед ним вспыхнул яркий образ — глаза. Темные, налитые кровью глаза, полные боли и гнева, словно проклятие, запечатленное в его памяти. Эти глаза были холодными, безжизненными, словно смотрели на него из самого сердца тьмы. Он зажмурился, задыхаясь от ужаса, и прижал ладони к ушам, словно пытаясь заглушить внутренний крик. Этот взгляд пронизывал его до самых глубин, вызывая внутреннюю дрожь. Сердце гулко билось в груди. Он чувствовал себя как на краю пропасти, где все вокруг рушится, оставляя его одного в окружении теней и призраков прошлого, забытого. Тишину нарушил тихий скрип двери. Сону вздрогнул, возвращаясь в реальность, и увидел на пороге фигуру — стройный силуэт, слегка наклоненный вперед. Свет от лампы осветил его лицо, и Сону сразу узнал эти черты. — Чонвон... — прошептал он. В проеме стоял его друг. Он был одет непривычно — белая рубашка, аккуратный тёмный жилет, чёрные брюки. В этом строгом облике, в котором чувствовалась некоторая официальность, Чонвон казался ещё более чужим, но в его глазах светилось что-то теплое, почти нежное, скрытое за глубокой усталостью. Сону поднялся, чувствуя, как под ногами качается пол. Чонвон закрыл дверь за собой и шагнул в комнату, осторожно, словно боялся спугнуть друга или разрушить хрупкий мир, который он застал. В его руках было несколько книг, плотные и увесистые тома с поцарапанными корешками. Чонвон сделал шаг вперёд, молча глядя на Сону, а затем, словно подчиняясь какому-то внутреннему импульсу, притянул его к себе и обнял. Это был крепкий, почти отчаянный жест, с неожиданной силой и теплотой, словно в этом объятии он пытался удержать Сону от падения в пропасть. Сону на мгновение растерялся, его руки замерли, не зная, как ответить, но затем сами по себе обвили Чонвона в ответ, словно стараясь впитать это тепло, удержать его хоть на мгновение. Чонвон шептал что-то себе под нос, едва слышно: — Хотя бы ты... Пусть с тобой все будет в порядке... Сону почувствовал дрожь в его голосе, в котором прорывалось что-то надломленное. Он знал, что Чонвон всегда был сильным, хладнокровным, но сейчас его голос звучал сломлено, как треснувшее стекло. Сону отстранился, заглядывая в его глаза, которые были полны скрытой боли. — Всё хорошо? — прошептал он. — Пока ты жив и рядом, всё в порядке, — ответил Чонвон, медленно разжимая объятия. Он натянуто улыбнулся, но в его улыбке была тень грусти, которую он не смог спрятать за маской спокойствия. Он протянул Сону книги. — Я подумал, они тебе будут интересны. Это новые издания, — сказал он тихо, передавая их в руки друга. Сону взял книги, аккуратно раскрывая одну из них. На первой же странице его взгляд упал на строки, исписанные ровными японскими иероглифами. Он замер, ощущая, как странное чувство тревоги поднимается в нем, словно эта книга держала в себе какую-то опасную тайну. — Они на японском... — прошептал он, чувствуя, как слова застревают в горле. — Ты изучал японский, — спокойно ответил Чонвон, отведя взгляд. — Ты всегда был умным, я не удивлён. Сону отвёл взгляд, чувствуя странное беспокойство, когда перед ним возникали незнакомые воспоминания, словно запечатанные в его подсознании. Он сглотнул, чувствуя, как что-то тяжелое давит на него изнутри. Он не помнил, чтобы когда-либо учил японский, но понимал каждую букву и знал каждое написанное слово, и это казалось ему неестественным, пугающим. Он не хотел думать, откуда в нем эти знания, и благодарно взглянул на друга за то, что тот не спрашивал о лишнем. Сону отложил книги на низкий столик, который скрипнул под их весом, и посмотрел на Чонвона с надеждой. — Мы пойдём гулять? — спросил он, с трудом скрывая своё нетерпение. — Я почти месяц не выходил на улицу. Только с тобой я могу гулять... Чонвон кивнул, и Сону почувствовал, как тягостное напряжение в его душе немного ослабло. — Конечно. Я и пришёл, чтобы забрать тебя. Мы можем прогуляться, и, может быть, даже заглянуть в бар. Сону ответил ему светлой улыбкой, и его глаза на мгновение засияли, как у мальчишки, нашедшего потерянное сокровище. Он быстро принялся собираться, хватая старый костюм и натягивая его на плечи, словно обретал защиту от всего того мрака, что сидел внутри него. Чонвон стоял рядом, наблюдая за ним с тревогой, скрытой под привычной маской хладнокровия. Чонвон смотрел на него, чувствуя, как в его собственном сердце поднимается тяжесть, груз, который невозможно было снять. Он вспоминал их детство, когда всё было проще, когда они бегали по улицам, не зная ни страха, ни горя. Теперь они оба знали слишком многое, и этот груз утащил бы их на дно, если бы не редкие встречи, словно лучи света, пробивающиеся сквозь тучи. — В этот раз... я не позволю им забрать тебя, Сону, — тихо прошептал он себе под нос, зная, что Сону не услышит его слов. Снаружи была ночь, наполненная холодом и тишиной. В темноте улиц их фигуры сливались с тенью, но в каждом из них жила та недосказанная боль, которую они не могли разделить, только пронести её сквозь этот долгий, трудный путь, что они выбрали вместе.

***

Пыльные улицы ночного города лежали перед ними, словно застывшие в полусне. Каждая улица тянулась, будто запутанная паутина, старая, изношенная, пыльная и вся в тени запустения. Стены заброшенных домов покрылись тёмными разводами, а узкие окна с тусклым светом и редкими силуэтами в проёмах напоминали пустые глазницы, из которых давно ушла жизнь. Эти улицы были словно мертвыми, но в их спокойствии таилась угроза, затаённая сила, которая в любой момент могла проснуться. В этих переулках где когда-то было полно жизни, теперь царила мёртвая тишина. Сону и Чонвон шагали молча, без слов, стараясь даже дышать тише, как будто их дыхание могло потревожить неведомое зло, дремавшее в тишине. Когда где-то неподалеку послышался топот сапог и голоса патрульных, они тут же отступили в темноту, прижавшись к шероховатой стене. Сердца колотились, и лёгкий румянец нервного возбуждения проскользнул по лицам обоих. Чонвон мельком взглянул на Сону, и в этом взгляде было всё — от отчаянной смелости до тонкого привкуса мальчишеского задора. На секунду они встретились глазами, и что-то похожее на нервный смешок вспыхнуло между ними. Даже в такое время, когда в их судьбах уже больше не было места безмятежности, они могли позволить себе эти мгновения, этот почти детский азарт, будто играли в прятки с самой смертью. Тишина вновь опустилась на улицу, когда голоса солдат стихли вдали. Они осторожно шагнули из тени, оглянулись, и, обменявшись коротким кивком, вновь двинулись по кривым, запущенным улицам. По мере того как они углублялись в старый квартал, всё вокруг становилось более мрачным. Разваливающиеся дома, пустые, зияющие окна, облупившаяся краска на стенах — здесь жил кто-то совсем недавно, но теперь это место казалось почти заброшенным. Лишь бедняки и люди, потерявшие всякую надежду, осели в этих тёмных уголках, скрываясь от мира, который давно их забыл. Местный бар, куда они пришли, выглядел уныло, но чисто, как обитель людей, которых жизнь сломила, но не победила. Несколько мужчин сидели за столами, окружённые густыми клубами табачного дыма, который висел в воздухе тяжёлыми серыми волнами. Лица их были измучены, кожа сухая и потрескавшаяся, как засушенная земля. Глаза этих людей смотрели в никуда, затуманенные, словно уже давно потеряли способность видеть что-либо светлое. Весь бар был наполнен ощущением глухого отчаяния и усталости, как будто сами стены напитались этим чувством за долгие годы. Сону и Чонвон подошли к деревянной стойке и заказали соджу. Напиток был едким, горьким, как сама реальность, но эта горечь странным образом была им приятна. Когда Сону поднял стакан, то заметил, что руки его слегка дрожат, и он не мог понять, от чего больше — от холодного ночного воздуха или от нервного напряжения. Сону чувствовал, что каждая минута за пределами их дома будто отнимает силы, но в то же время дарит странное, мучительное чувство жизни. Они пили молча, невольно прислушиваясь к окружающим разговорам. Глухой голос одного из мужчин прорезал тишину. — Сколько ещё это будет продолжаться? — с ненавистью в голосе произнёс он, ударяя кулаком по столу. Лицо его было суровым, взгляд злым, а губы кривились в безрадостной усмешке. — Скоро они перестанут скрываться и начнут нас истреблять. — Уже начали, — кивнул другой, грузный мужчина, бледное лицо которого скривилось от гнева. — Десять лет, и с каждым годом только хуже. Сону подавил лёгкий вздох, ощущая, как тяжесть этих слов ложится на его плечи. Он обернулся к Чонвону, но тот просто смотрел в стакан, словно пытаясь утопить в нём свои мысли. В это время к разговору подключился ещё один голос. — Ты слышал про майора? Говорят, он сам остановил поезд, чтобы лично убить этого Хисына, или Хэмина... Как его там звали, — сказал мужчина, поморщившись. — Вот кто никогда не носит масок, потому что ему это и не нужно. С самого начала он был таким. Сону почувствовал, как сердце уходит в пятки. "Майор". Это слово врезалось ему в сознание, и его дыхание стало чуть более частым, тревожным. Он повернулся к Чонвону, ожидая, что тот что-то скажет, но друг был сосредоточен, словно напряженно вслушивался. — Так он не простой майор, — добавил кто-то с другого конца зала. — Сынок генерала, родня влиятельных людей. Даже если перебьёт всех нас, никто его не накажет. Сону медленно опустил взгляд на свой стакан, стараясь унять дрожь. Он знал, кого они обсуждают. Он знал, кто этот майор. — И почему же «Сопротивление» до сих пор не прикончил его? — прозвучал чей-то грубый голос. — Потому что он всех их поймал, — усмехнулся мужчина за соседним столом. — Лично расстрелял каждого из них. И этого Хисына, их лидера, кажется, тоже... Жестокий зверь. Чонвон оттолкнул от себя пустой стакан и поднялся. Сону понял, что оставаться здесь больше не стоит. В этом месте было слишком много ненависти и страха, которые пронизывали воздух как невидимые нити. Они вышли на улицу, и Сону невольно замер, глотая холодный ночной воздух, словно только что выбрался из удушливого мрака. Чонвон кивнул, как бы извиняясь за неудачную вылазку. — Нам пора, — тихо сказал он, и Сону лишь кивнул в ответ, согласившись без слов. Они направились в сторону дома кисэн, не нарушая тишину, погруженные в собственные мысли. Сону чувствовал, как между ними повисла тяжесть несказанных слов, будто каждый из них боялся сказать что-то лишнее, чтобы не разрушить хрупкий покой, который всё ещё удерживал их вместе. У самого дома, когда Чонвон уже готов был проститься, Сону, чувствуя странную потребность знать, едва слышно спросил: — Чонвон... Всё, что они говорили... это правда? Этот майор... Он действительно настолько жесток? Чонвон взглянул на него долгим, тяжёлым взглядом, словно взвешивая, стоит ли говорить правду. Его глаза были тёмными, как бездна, и в них проскользнуло что-то мрачное. — Он хуже, чем ты думаешь, Сону, — произнес он тихо, в его голосе чувствовалась глубокая усталость. — Этот человек... он беспощаден. Для него люди — только пешки, и он их использует, как ему вздумается. Для него нет ничего, кроме его силы и власти. Сону почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он смотрел на Чонвона, стараясь уловить хоть каплю утешения, но лицо друга было словно вырезано из камня, непроницаемое и жёсткое. Он сделал шаг назад, чувствуя, словно ответ Чонвона подтвердил все его худшие подозрения. — Ты... знаешь, он был здесь и увидел меня. Этот майор… — прошептал он, голос его дрожал. Чонвон кивнул, его лицо омрачила тень беспокойства. — Мне сообщили, — он тяжело вздохнул. — Пока я не могу забрать тебя, но прошу, держись от него подальше. Он опасен. Сону слабо кивнул, глядя на друга. Он хотел сказать что-то ободряющее, но слова застряли в горле. Он взял Чонвона за руку, слегка сжав её, и тихо прошептал: — Со мной все будет в порядке. А ты... будь осторожен. Всегда. Чонвон кивнул, его глаза вспыхнули слабой искоркой печали, прежде чем он, наконец, исчез в тёмных улицах, оставив Сону одного. Когда Сону вернулся в свою комнату, он почувствовал странное, мучительное ощущение, что кто-то за ним наблюдает. Он осторожно закрыл дверь, пытаясь успокоить учащенное дыхание. Лампа горела, освещая комнату, хотя он был уверен, что оставлял её выключенной. В груди зародился страх, холодный, как ледяная вода. Сону медленно обернулся и замер. У окна стояла тёмная фигура, высокая и властная, вся затянутая в тень, как в холодный саван. Сердце Сону ударилось о рёбра, и он почувствовал, как дрожь охватила его тело. Майор Рики стоял у окна и смотрел прямо на него, его глаза были тёмными, пронизывающими, полными жестокого любопытства. — Где ты был? — произнёс он тихо, в его голосе сквозила скрытая угроза, как холодное лезвие, обернутое в шелк. Сону застыл, не зная, что ответить.