Когда пламя поглотит любовь

***

1921 год. Тюремный комплекс одиноко возвышался на вершине холма, как язва на теле мира, изъеденная временем и болью. Воздух был тяжелым, пропитанный сыростью и горьким запахом увядающих листьев, что гнили в грязи перед воротами. Облупившаяся штукатурка стен напоминала старую кожу, потрескавшуюся и заброшенную, а зеленые пятна плесени — словно шрамы, которыми место скрывало свои тайны. Над комплексом висело небо, серое и низкое, готовое пролиться дождем. Здесь не было прошлого, не существовало будущего — только это вечное “сейчас”, как глухая рана, которая не заживает. Солдаты в зеленых шинелях стояли на своих постах молчаливо, как статуи, вписанные в это мертвое место. Их лица были пустыми, глаза смотрели сквозь пространство, будто в них не осталось ничего живого. На их плечах лежали ружья, стволы которых, направленные в небо, казались символами чужой, безжалостной власти. Когда из черного автомобиля вышли трое мужчин, они стали частью этой удушающей картины. Ворота скрипнули, и солдат на посту, сухопарый мужчина с острыми чертами лица, шагнул вперед. Его глаза скользнули по троице, словно иглы, впиваясь в каждого. Документы, которые протянул старший из прибывших, приняли с нарочитой медлительностью. Пак Сонхун. Его лицо — маска утомленной серьёзности. На первый взгляд, ничего необычного: зачесанные назад тёмные волосы, ровный, почти незаметный взгляд, плащ, скрывающий стройную фигуру. Но пальцы предательски дрожали, когда он передавал бумаги. Это движение не заметили ни солдаты, ни его спутники. Только Сонхун знал, что его сердце отбивало болезненный ритм — в унисон с этой тюрьмой, впитывавшей чужую боль. Железные ворота захлопнулись с громким лязгом, словно отрезая их от мира. За стенами воздух был пропитан чем-то незримым, словно сами камни держали в себе мучительные крики прошлого. Сырой холод проникал под одежду, цепляясь за кости. Гулкое эхо шагов тянулось коридорами, отражаясь от массивных стен, исцарапанных будто когтями. На каждом шагу воздух становился всё тяжелее — смесь гнили, отчаяния и старой крови. Вдоль стен тянулись камеры, похожие на мертвые гробы. За решетками едва можно было различить иссохшие тела — тени людей, чьи глаза, если они всё еще открывались, были пусты и лишены света. Казалось, что жизнь, забранная у них, нашла свое пристанище в трещинах этих стен. Сонхун шел медленно, будто впитывая в себя этот ад. Его спутники держались чуть позади, оставляя ему первенство в этом мрачном шествии. Заключенные стояли в ряд — искалеченные, изможденные, словно товар на распродаже. Одежда висела на них лохмотьями, как кожа, снятая и снова наброшенная безжалостной рукой. Лица были бледными, с заостренными скулами, глаза не смотрели никуда. Только редкие вздохи прерывали эту жуткую тишину. Рядом стоял командующий офицер — высокий японец с хищными чертами лица. Его форма была безупречно чистой, погоны блестели, а сам он напоминал скалу, неподвижную и холодную. Глаза его, узкие и темные, изучали каждого заключенного, выискивая слабость. Сонхун шагнул вперед, его взгляд лениво скользил по рядам, но за этой показной равнодушностью скрывалась внимательность хищника. Он словно выискивал что-то невидимое, уловимое только ему одному. Когда его взгляд остановился на одном из мужчин, лицо едва заметно дрогнуло. Заключенный стоял у стены. Его руки, покрытые ожогами, были вытянуты вдоль тела, словно в покорности, но глаза — глаза встретили Сонхуна с той самой непокорностью, которая бросает вызов даже смерти. Это был всего лишь миг, но он оставил после себя трещину в его облике. — Я выберу сам, — сказал Сонхун, не повышая голоса. Офицер повернул голову, его губы поджались, но он промолчал. Сонхун двигался быстро, указывая на тех, кто казался пригодным для работы, но когда он подошел к мужчине с ожогами, его пальцы замерли. Этот человек был на грани — тело иссушено, руки тряслись. Но в его глазах жил остаток огня, слабого, но живого. — Ты уверен? — спросил офицер, нахмурившись. Сонхун не ответил. Его молчание было достаточно красноречивым. Когда их отряд направился к выходу, офицер вдруг заметил блеск на пальце мужчины с ожогами. Это было кольцо, покрытое грязью, но всё ещё различимое. Он рывком сорвал его, и заключённый, до этого безмолвный, прошептал: — Верни. Это было сказано тихо, но с такой твердостью, что офицер оскалился и замахнулся. Сонхун шагнул вперед, перехватывая его взгляд. — Оставьте, — его голос прозвучал спокойно, но в нём ощущалась стальная нить. — Мы не можем терять время на пустяки. Офицер, раздражённо фыркнув, отступил, и Сонхун положил руку на плечо заключённого. — Сейчас не время, — прошептал он, не оборачиваясь. Мужчина кивнул. Его глаза встретились с глазами Сонхуна — в них горел тот же огонь, который не могла потушить даже эта тюрьма.

***

Зал для стрельбы был пуст, как гроб, брошенный в подземелье. Тусклый свет ламп едва касался серых, обшарпанных стен, исцарапанных временем, пулями и какой-то затаённой злобой. Пол, покрытый вмятинами от тысяч выстрелов, дышал воспоминаниями — о тех, кто приходил сюда прежде, чтобы оставить на этих стенах свою ненависть, отчаяние, страх. Вонь пороха, смешанная с сыростью, проникала в лёгкие, как яд. Здесь не было жизни, не было даже смерти. Только безмолвное ожидание, как в склепе, где застыли души, обречённые вечно блуждать в тени. Рики стоял один. Высокий, худощавый, он напоминал статую — воплощение самой смерти, холодной и беспощадной. Его тёмные глаза, обычно полные невыразимой силы, были безжизненными, пустыми, как ночь. Пальцы сжали пистолет с таким напряжением, что побелели суставы, а форма майора сидела на его плечах как броня, скрывающая трещины в его душе. Рики поднял оружие, и его рука замерла в воздухе. Выстрел. Эхо заполнил зал, разбивая гробовую тишину. Пуля врезалась в мишень, оставив ещё одну метку, и все вернулось к тому же гнетущему молчанию. Его движения были точны, почти механичны. Казалось, он стрелял не ради цели, а чтобы вытравить из себя что-то, что жило внутри. Каждый выстрел был как удар по самому себе. Он снова поднял руку. Каждое нажатие на спусковой крючок становилось молитвой, обращённой к пустоте. Он искал ответ, которого не было. Искал того, кого потерял, кого ненавидел, кого любил больше жизни. У дальней стены стоял Джей, его тень почти сливалась с серым фоном. Глаза, умные и спокойные, следили за каждым движением друга. Он видел всё: напряжённые плечи, руки, дрожащие лишь на долю секунды, и этот взгляд — тёмный, бездна, готовая поглотить самого себя. Джей знал Рики давно. Знал его как человека жёсткого, но когда-то полного света. Теперь этот свет угас. “Это не он,” — думал Джей, чувствуя, как внутри растёт пустота. Рики снова поднял пистолет, его взгляд устремился вперёд, но он не видел мишени. Нет, он стрелял в призраков, которые не оставляли его ни на миг. В каждом выстреле был его враг. И каждый раз, когда пуля покидала ствол, Джей чувствовал, как Рики убивает самого себя. — Ты сгорел, — едва слышно прошептал Джей, опуская взгляд. Он хотел подойти, остановить это безумие. Но что он мог сделать? Как можно вернуть того, кто сам погреб себя заживо? Пули гремели, рикошетя в его сознании, разрывая тишину на куски. Джей видел перед собой не человека, а тень. Мертвеца, который не смог умереть. Рики стрелял. Он выдыхал ненависть, гнев, отчаяние. Его пальцы, судорожно сжимающие пистолет, с каждым выстрелом словно сильнее привязывали его к прошлому. Гильзы падали на пол, как слёзы, и катились в темноту. — Рики, — Джей закрыл глаза, слыша последний выстрел. Тишина, наконец, вернулась. Рики опустил пистолет, но его плечи остались напряжёнными, как струны. Он смотрел вперёд, не мигая, и Джей знал, что он видит не мишень, а лицо. Лицо, которое стало его проклятием. Оно не оставляло его, даже сейчас. Джей сделал шаг вперёд, и холод стены под его ладонями показался ему почти обжигающим. Он хотел остановить этот спектакль. Хотел сказать Рики, что пора оставить это позади. Но что могли слова против его боли? “Он уже умер,” — подумал Джей, глядя на друга. Рики больше не был человеком. Он был тенью, которая жила только ради мести, ради надежды, которой никогда не суждено было сбыться. Одна мысль. Одно воспоминание. Как гвоздь вбитое в его разум, оно тянуло Рики обратно к жизни, но и заставляло эту жизнь гнить изнутри. Оно питало его силу, делая из него машину смерти, и одновременно выедало сердце, оставляя пустую оболочку. Рики стоял неподвижно, как холодная статуя. Его плечи, расправленные под безукоризненным кителем, скрывали человека, который перестал чувствовать. Ледяной взгляд смотрел вперёд, в пустоту. Рики снова поднял пистолет — медленно, точно, без лишнего движения. Его челюсть была сжата, как будто даже дыхание могло выдать что-то ненужное. Мир вокруг перестал существовать: ни глухих шагов охранников, ни звука их дыхания, ни дрожи собственных рук. Выстрел. Громкий, как раскат грома в комнате без окон. Эхо отозвалось в стенах, отскочило, замерло в воздухе. Пуля разорвала тишину, вонзаясь в центр мишени, но это не было целью. Каждое движение, каждое нажатие спускового крючка несли в себе что-то большее. Взгляд его не дрогнул, и он снова поднял оружие. Рики стрелял в своё отражение. Стрелял, чтобы оживить боль, потому что боль была единственным, что напоминало ему, зачем он ещё дышит. Джей знал, о ком он думает. Он знал, кого Рики потерял. И кого не мог отпустить. Последний выстрел прозвучал оглушительно. Тишина, наступившая после, была тяжелее, чем выстрел. Рики опустил пистолет. Его руки не дрожали, но Джей видел, как напряжены пальцы. Он шагнул ближе, слыша собственное дыхание, которое казалось громче, чем должно. — Рики, — тихо позвал он. Рики не ответил. Он смотрел вперёд, на мишени, но видел не их. Он был где-то там, где его никто не мог достать, заперт в собственных мыслях, в своей боли, которая медленно, но уверенно убивала его. — Ты знаешь, — Джей остановился рядом, стараясь удержать голос ровным, — я всё думаю о том дне. О том, что я сказал тебе перед отъездом. Я дал тебе надежду. И, может быть, это была ошибка. Рики молчал. Его взгляд был направлен на что-то, что существовало только для него. Только потом он заговорил — глухо, тихо: — Он умер, Джей. Всё умерло вместе с ним. Эти слова звучали как приговор. Он говорил о том, кто был для него всем. О том, кто разрушил его и покинул. Человек, чья смерть вырвала из него всё, что напоминало жизнь. — Он был мечтой, — прошептал Рики, словно обращаясь к себе. — Тем, ради кого я мог стать другим. На мгновение Джей увидел перед собой не мертвеца, а живого человека. Но это был лишь мираж. Рики снова застыл, словно ожившая статуя, из которой вынули сердце. — Ты не всегда был таким, — попытался Джей, хотя голос его дрожал. — Когда-то у тебя была жизнь. До него. Рики чуть приподнял уголок губ — это не было улыбкой, скорее, горьким признанием. — До него не было ничего. И после него тоже нет. Джей закрыл глаза. Он не знал, что сказать. Видел перед собой друга, который исчез, и всё, что осталось, — это тень, живущая лишь ради ненависти. — Он бы не хотел, чтобы ты стал таким, — наконец вымолвил Джей. Рики повернул голову, его взгляд был тяжёлым, ледяным, но в нём жила скрытая боль. — Ты ничего не понимаешь, — бросил он, медленно и жестоко. — Он был всем, что у меня есть. И теперь ничего не осталось. — У тебя осталась жизнь, — сказал Джей, напрягая голос, чтобы звучать уверенно. — И ты должен найти что-то, ради чего её продолжать. Рики усмехнулся, горько, безрадостно. — Единственное, ради чего я жив, — это найти того, кто его убил. Джей отвернулся, не выдержав этого взгляда. Он видел, что Рики был разрушен, и видел, что ничто в мире уже не сможет вернуть его назад. Но он не ушёл. Он остался стоять рядом, зная, что если оставит друга в этой пустоте, потеряет его навсегда. Рики, почувствовав его нерешительное присутствие, выдавил из себя едва слышное: — Уходи, Джей. Ты уже передал все приказы моего отца. Тебе здесь делать нечего. Но Джей, несмотря на боль в глазах, не пошевелился. Он остался на месте, словно намереваясь стоять здесь столько, сколько потребуется. И пока Рики снова поднимал оружие, чтобы выстрелить, Джей чувствовал, что с каждым выстрелом его друг уходит туда, откуда уже не будет возврата.