Когда пламя поглотит любовь

***

1921 год. Майор был странным. Не по-человечески странным. Даже среди японской военной администрации, где каждый второй — воплощённая дисциплина, а каждый третий — механическая жестокость, он выделялся. Высокий, как древний кипарис, с аристократической бледностью, будто кровь никогда не согревала его кожу, и чертами лица, выточенными с безжалостной точностью. Его движения были плавными, почти гипнотическими, как у куклы из фарфора — хрупкой, да, но настолько опасной, что достаточно одного неправильного взгляда, чтобы почувствовать, как тебя обхватывает тень смерти. Каждый в штабе знал, когда майор входил в комнату. Не потому, что слышали его шаги. Это была не просто тишина, а бездушная пустота, проглатывающая всё: звуки, мысли, остатки надежды. Она предвещала его приближение, будто сама смерть шла с ним рука об руку. Майор был молод, но в глазах его сидели годы, десятилетия. Длинная череда жизни, которую он сам, казалось, не помнил, но носил с собой, как бремя. В его присутствии никто не смел поднять голос, даже если он не произносил ни слова. Ему и не нужно было. Холодный взгляд говорил больше, чем сотня выкриков. Сын старинного клана, чьи корни уходили во тьму японской истории, он нёс на себе не только фамилию, но и вес вековой дисциплины. Клан Нишимура, всегда скрывавшийся в тени трона, контролировал больше, чем осмеливались мечтать императоры. Они свергли сёгунат, возвращая власть императору, но каждый знал: истинная власть всегда оставалась за ними. Рики — имя, которым его окликали на службе, — вырос в холодной тени своего отца. Тот был человеком, на чьё слово опирались министры, чьи указания обсуждали в тёмных кабинетах. А Рики с самого детства учился молчать. Даже жестокость его — это не порок, а наследие. Вековое. Когда он входил в пыточные камеры, воздух в коридорах становился тяжёлым, как перед грозой. Заключённые, как и солдаты, замирали. Они боялись не ранга, не приказов, а его самого — ту хищную пустоту, которая смотрела на них из его глаз. Время останавливалось, будто тоже подчиняясь его власти. Грязные, измождённые тела заключённых не дрожали в страхе, как раньше, — они просто ломались. Надежда не умирала — её уже давно не было. Сегодняшний рассвет принёс майору группу крестьян. Местные, обвинённые в поджоге склада с боеприпасами. Для штаба это стало почти рутиной: ещё один пожар, ещё одна группа сопротивляющихся. Но майор всегда приходил, когда дело касалось огня. Его шаги среди пепелищ были медленными, как у человека, который что-то искал. Его глаза, мёртвые, с отсветом лунного света, неотрывно скользили по углям, обгорелым телам. И всегда — эти пальцы. Он проверял их, будто искал что-то, что находилось глубже, чем простое тело. Майор шёл вдоль заключённых. Один за другим он вглядывался в их лица. Его взгляд — острый, ледяной — резал их, как лезвие. Он будто пытался найти кого-то среди этих сломленных людей. Но лицо, которое он искал, всегда ускользало. И тогда наступала тишина. Та, что предшествовала настоящей боли. — Начинайте допрос, — произнёс он, его голос напоминал шорох сухих листьев. Он не посмотрел на своих людей. Ему не нужно было подтверждения. Они уже знали, что делать. Когда он вернулся в штаб, небо давно потемнело, но майор, казалось, не замечал смены времени суток. Его кабинет на втором этаже — почти пустой, как и он сам. Просторный стол из тёмного дерева, пара стульев, настольная лампа, мягко льющая свет на свитки бумаг. На стене висела карта Кореи, чёрное сердце которой теперь билось под японским флагом. Это здание, стоявшее в центре Сеула, стало символом имперской власти, и для многих — символом боли. Майор медленно прошёл к столу, снял перчатки и положил их на край. Он поднял глаза к карте, смотря на неё так, будто видел не нарисованные линии, а что-то своё, личное. Где-то в этих линиях, в этих изломанных границах, лежало то, что его мучило. Он рухнул на стул, как будто всё напряжение мира надавило на его плечи. Спинка скрипнула под его весом, но лицо Рики осталось таким же застывшим, как всегда. Оно никогда не выдаёт его мыслей, словно под ним — маска, что приклеена намертво. Только в этом кабинете, в этих стенах, он позволял себе хотя бы видимость расслабленности. Он потянулся к ящику стола, открывая его с чуть замедленным, почти ленивым движением. На мгновение его пальцы зависли над содержимым, будто в глубине души он не хотел касаться того, что было внутри. Но потом он достал чёрную шкатулку — маленькую, потёртую, но всегда пугающе тяжёлую на ощупь. Открывая крышку, он замер. Кольцо. Простое, без драгоценностей, но с налётом пепла, въевшегося в его поверхность. Казалось, этот пепел никогда не исчезнет, как и то, что он символизировал. Рики взял кольцо в ладонь. Его пальцы непроизвольно сжались, как будто он пытался выдавить из него остатки воспоминаний. В такие моменты на его обычно бесстрастном лице появлялось что-то новое. Глаза становились мутными, как вода в стоячем пруду, и в них начинало пульсировать что-то чёрное, необъяснимое. Он смотрел на кольцо и шептал. Слова были почти неслышными, как молитва. Или заклинание. Может быть, даже проклятие. Но ответа не было. Никогда. Эти ночи были одинаковыми. Штиль, разрываемый изнутри бурей. Рики чувствовал, как мозг вновь и вновь возвращается к тому, что уже давно сгинуло в огне. Одиннадцать месяцев прошло, но кольцо оставалось якорем. Единственной ниточкой, связывающей его с прошлым. Он помнил это лицо — тёплый свет в глазах, тот мягкий изгиб губ, который умел растопить лёд в его сердце. Тогда. До того, как пламя всё поглотило. Пламя не только отняло — оно стало его частью. Теперь оно жило в нём, грызло изнутри, требовало жертв. Каждый пожар, каждый след пепла — словно ритуал. Подчинённые называли это одержимостью. Но что они знали? Это была его расплата. Его способ вновь пережить ту потерю, сгореть вместе с ней и хоть на миг почувствовать тепло, которое когда-то значило для него всё. Он сжал кулак, затем разжал его, осторожно вернув кольцо в шкатулку. Снаружи его лицо оставалось непроницаемым, но внутри всё горело. Этот пожар никто не мог увидеть, никто не мог погасить. Он встал, пройдя к окну. Луна серебрила улицы Сеула, город застывал в ночной тишине. Патрули двигались, как тени, их шаги гулко раздавались в пустых переулках. Это место всегда было враждебным, затаившим ненависть. Жители этого города ненавидели его, как и всех остальных, носивших форму японской армии. Но Рики это не волновало. Он давно разучился бояться. Его взгляд блуждал по крышам домов. Где-то вдали мерцал огонёк. Лампа в окне, одинокий свет посреди темноты. Рики невольно подумал, что, возможно, за этим окном находится кто-то, кого он ищет. Кто-то, кто оставил его. Кто-то, кто оставил только это кольцо и память, пахнущую пеплом. Вернувшись к столу, он развернул карту города. Его взгляд остановился на районе, где недавно снова вспыхнул пожар. Подчинённые видели в этом только акты сопротивления, но Рики знал больше. За этими пожарами стоял кто-то, чьё присутствие он чувствовал почти физически. Как будто этот человек был ключом к прошлому. К тайне, что разъедала его изнутри. Рики провёл пальцем по карте, очерчивая район, где произошёл последний пожар. Его глаза снова наполнились той странной пустотой, которая пугала всех, кто хоть раз видел её. Только в этой пустоте была вся его жизнь. И все её ответы. Стук в дверь разорвал тишину, прочно осевшую в кабинете. Рики не сразу повернул голову. Его взгляд, до того блуждавший по линии улиц на карте, замер на одном из районов. Он не отозвался. Дверь приоткрылась, словно сама колебалась — стоит ли нарушать это странное затишье. В проёме показался офицер. Лицо его было жёстким, как положено солдату, но взгляд выдавал неуверенность. — Господин майор, — голос звучал тихо, почти извиняющимся тоном. — Допросы завершены. Мы получили нужные показания. Рики поднял глаза. Его лицо оставалось таким же, каким оно было всегда: равнодушным, словно изваяние из мрамора. Он не кивнул, не изменил выражение. Только холодный, пристальный взгляд пробежался по фигуре офицера, от которого тому стало не по себе. — Свободен, — коротко бросил он, не удостоив больше ни взглядом, ни словом. Жест рукой — как щелчок ножа по воздуху. Офицер отступил, как будто даже воздух в кабинете сдавил его грудь. Дверь захлопнулась, оставляя майора наедине с его собственным присутствием. Тишина вернулась, но Рики не двигался. Его пальцы замерли над картой. Район пожара снова всплыл перед его мысленным взором. Ещё одна деталь, ещё один осколок, который никак не находил своего места. Мозаика, что складывалась у него в голове, была из тех, которые только режут пальцы. Он сел на край стола, словно это давало ему больше контроля над собственным телом. Взгляд упал на ящик. Секунда замешательства. Или нерешительности? Потом он открыл его. Шкатулка лежала на прежнем месте. Такая маленькая. Такой тяжёлый груз. Рики поднял кольцо. Пальцы сомкнулись вокруг холодного металла, и кожа ощутила шершавость пепла, въевшегося в него. — Где же ты? — шёпот сорвался с его губ, будто сам по себе. Голос был хриплым, сломленным. Комната не ответила. Она только проглотила эти слова, как проглатывала всё: мысли, шорох бумаг, едва слышный скрип стула. Рики сидел, глядя на кольцо, как будто мог выдавить из него то, что давно было утеряно. А за окном город дрожал в темноте. Война дышала его стенам в лицо: глухой шорох шагов патрулей, мерцание фонарей, стоны тех, кто не умел молчать даже ночью. Но шум войны для Рики всегда был чем-то далеким, как детская сказка. Его война бушевала внутри. Он был частью этого пожара, орудием в руках тех, кто создавал пепелища. Но где-то глубоко внутри огонь был другим. Он горел не снаружи, а под кожей. Тихо, незаметно, но так яростно, что каждая минута с этим кольцом в ладони превращалась в пытку. Рики закрыл глаза, чувствуя, как стены кабинета становятся ближе, как воздух сгущается, будто пытаясь вытеснить его. Но он не откинул кольцо обратно в шкатулку. Нет. Металл оставался у него в руке, холодный, как кости давно забытых мёртвых.