Горький дым.

Спертый воздух убежища давил на грудь, словно каменная плита. Запах гари, въевшийся, казалось, в каждую щель, смешивался с тошнотворным, кислым запахом гниющей плоти и еще чем-то неуловимо химическим, резким, словно уксус, бьющим в нос. Казалось, этот смрад пропитал не только стены, но и саму атмосферу комнаты, проникая под кожу, оседая на языке горьким привкусом. Даби сидел на краю продавленного, грязного матраса, склонившись вперёд. Матрас, когда-то, вероятно, бывший белым, теперь был покрыт пятнами неясного происхождения, темными разводами и прожженными дырами. Его тёмные, сальные волосы спутанными прядями падали на лицо, скрывая взгляд. В полумраке, царящем в комнате, единственным источником света была острая, неровная искра дешевой зажигалки, освещающая на мгновение его лицо. Слабый огонек выхватывал из темноты впалые щеки, изможденные, словно выточенные из камня, глубокие, синеватые круги под глазами, свидетельствующие о бессонных ночах и муках, испещренную шрамами, натянутую на огрубевшие, потрескавшиеся рубцы кожу. Казалось, будто его лицо – это карта пережитых страданий, выжженная на плоти раскаленным железом. Пальцы Даби, тонкие и дрожащие, словно осенние листья на ветру, скручивали самодельную сигарету. Это было больше, чем просто привычка. Это был отчаянный ритуал, попытка на короткое мгновение отвлечься от боли, пожирающей его изнутри. Его движения были медленными, выверенными, почти благоговейными, словно он совершал священнодействие. Каждый щелчок зажигалки, каждое медленное затягивание, каждое выдыхание дыма, густого и едкого, смешанного с чем-то более тяжелым и резким, было для него маленькой победой над агонией. Даби закрыл глаза, опираясь локтями на колени. Его дыхание было прерывистым, хриплым. На короткий, мучительно желанный миг все звуки внешнего мира приглушились, словно их накрыла толстая вата. Боль, неумолимая, пульсирующая боль, разрывающая суставы и обожжённые мышцы, отступила на шаг, словно испугавшись мимолетной тишины. Наступило зыбкое, обманчивое спокойствие. Но это хрупкое, как лед на весеннем солнце, облегчение длилось недолго. — Сколько раз я должен тебе повторять это? — раздался хриплый, надтреснутый, но в то же время резкий, как удар хлыста, голос Шигараки. Он стоял в дверях, его фигура, окутанная полумраком, казалась еще более зловещей. Он стоял в своей обычной, статичной позе — руки глубоко засунуты в карманы потрепанного плаща, взгляд тяжелый, мрачный, как свинцовые тучи, затянувшие все небо. В его глазах читалось нескрываемое раздражение, смешанное с мрачной обреченностью. — Это не поможет. Это лишь усугубляет ситуацию. — Заткнись, к черту, Томура, — прорычал Даби, не поднимая головы. Его голос был приглушенным, полным усталости и раздражения. — Мне не нужны твои чертовы проповеди. Оставь меня в покое. — Тогда почему ты снова валяешься здесь, как выброшенная на помойку тряпка? — Шигараки медленно, с нарочитой ленью, вошел внутрь, его шаги были тихими, почти бесшумными, но в этой тишине чувствовалась скрытая угроза, словно перед бурей. Он двигался, как хищник, выслеживающий свою добычу. — Ты думаешь, я слепой? Думаешь, я не замечаю, как ты прячешь от меня эту отраву? Думаешь, я не чувствую этот мерзкий запах? Даби медленно, с видимым усилием, поднял голову. Его воспаленные, красные глаза встретились с холодным, пронзительным взглядом Шигараки. В тусклом свете его зрачки казались бездонными черными дырами. Они оба молчали несколько тягостных секунд. Один – с тяжелой, всепоглощающей усталостью, от которой, казалось, вот-вот сломается, другой – с болезненной, разъедающей яростью, готовой вырваться наружу. — Видишь эти швы? — Даби медленно, с явным усилием, поднял свою изуродованную руку, показывая Шигараки темные, грубые стежки, пересекающие его кожу, словно шрамы от ударов плетью. — Ты понятия не имеешь, каково это – жить с этим. Ты не представляешь, что значит чувствовать эту боль каждую секунду. Эти ожоги… они не заживают. Они никогда не заживут. Они пульсируют, горят, словно меня постоянно пытают огнем. Каждую чертову, проклятую секунду. — И ты всерьез хочешь сказать, что эта дрянь тебе помогает? — Шигараки с отвращением кивнул на окурок, который Даби с силой прижимал к грязному полу носком своего ботинка. Окурок медленно тлел, выпуская тонкую струйку дыма, которая тут же растворялась в затхлом воздухе комнаты. — Это не помощь, Даби. Это проклятие. Это цепь, которую ты сам надел себе на шею и теперь затягиваешь все туже и туже. — Ага. — Даби прищурился, его взгляд стал острым, как бритва, и наклонился чуть ближе к Шигараки, словно собираясь поделиться страшной тайной. — Зато я сам контролирую, насколько она тугая. По крайней мере, пока. Тишина снова накрыла комнату, тяжелая, давящая, словно глухое одеяло. Слышно было только прерывистое, хриплое дыхание Даби и тихий скрежет зубов Шигараки. Он стоял над ним, возвышаясь, как темная, зловещая тень, стиснув челюсти так сильно, что желваки на его скулах напряглись. Его пальцы, обычно такие спокойные и уверенные, сейчас мелко подрагивали, выдавая скрытое волнение. Глаза, полные ненависти и отчаяния, буравили Даби, словно пытаясь проникнуть в самую глубь его души. — У нас нет времени на слабаков, — процедил он сквозь зубы, отворачиваясь и направляясь к выходу. Его голос был холодным, безжизненным. — Твоя боль – это твоя проблема. И только твоя. Не думай, что кто-то будет тебя вытаскивать из этой ямы. Не надейся на помощь. — О, я и не жду, — хрипло ответил Даби, его голос звучал приглушенно, но в нем сквозила опасная, скрытая угроза. — Я уже давно тону сам. И мне никто не нужен, чтобы тянуть меня на дно. Шигараки остановился у самого выхода, резко обернулся через плечо и долго, пристально смотрел на Даби. В тусклом свете его глаза блестели опасным, недобрым светом, словно у дикого зверя, загнанного в угол. — Тогда не зови на помощь, когда начнешь захлебываться, — бросил он, как отрезал, и вышел, оставив Даби одного в зловещей тишине, которую теперь пронизывал только скрежет его тяжелого, сдавленного дыхания