Sweet Katabasis

      День, когда Брюле получила свой дьявольский фрукт, по большей части остался в её памяти бесцветным и подёрнутым рябью — словно отражение в луже в дождливый день. Многие её братья и сестры ждали такого подарка от Мамы с нетерпением и радостным предвкушением — но только не Брюле. Она знала, что вовсе не заслужила подарков — достаточно было посмотреть на лицо Мамы, кривившееся в её присутствии. Тонкоручка Брюле, трусиха Брюле, слабачка Брюле. «В том возрасте, когда ты стала уродиной, Мама уже расшвыривала великанов! А ты даже с какой-то шпаной без наград не смогла справиться! Бесполезная! Из-за тебя братик Ката теперь даже покушать не может нормально, без этого дурацкого шарфа!» — горько выговаривала она себе.       Поэтому, когда Мама вызвала её к себе и протянула странный, весь в завитушках, фрукт, Брюле растерялась.       — Я… Я не заслужила…       — Верно. — Мама, как и всегда, была беспощадна. — Хотя бы это ты понимаешь! Но это и не награда. Просто фрукт, что мне попался, сделает полезной даже тебя. Я не смогла бы позволить тебе портить репутацию семьи за пределами Тотленда. Твой шрам не делает тебя устрашающей — просто безобразной. Показывает твою слабость. К счастью, теперь это не так уж и важно. Ешь!       Брюле уже знала от старших, что дьявольские фрукты отвратительны на вкус, но когда она робко откусила кусочек неестественного, кислотно-яркого «нечто» причудливой формы, то её поразил не вкус (который и впрямь был ужасен), а странное ощущение, как будто ей в язык впился крохотный осколок стекла. От неожиданности Брюле закашлялась, забрызгав соком недовольно поморщившуюся Маму. Но ощущение сразу прошло, как будто Брюле это просто почудилось, и она решила никому о нём не говорить. Может быть, так всегда и бывает, и если она будет жаловаться, то Крекер снова посмеётся над тем, что «трусишка Брюле не знает таких простых вещей».       — Ну а теперь… — Мама подвела её к огромному зеркалу в тяжёлой позолоченной раме, и Брюле с невольным содроганием уставилась на своё отражение — после инцидента она старалась избегать зеркал. — Окажи мне любезность и скройся с моих глаз.

***

      Изготовление зеркал в Тотленде стало весьма прибыльным делом — вторым по престижности, после поварского. По велению Мамы зеркала должны были находиться в каждом доме. Застенчивой Брюле было жутко стыдно, но любопытно заглядывать через эти окошки в дома обычных жителей Тотленда — и даже в комнаты братьев и сестёр. Те обижались, занавешивали зеркала или грозились поймать её и всыпать по первое число.       Брюле не хотелось, чтобы ей всыпали. Ей хотелось, как в детстве, поиграть с сестрицей Брое — но та шарахалась от неё и хныкала.       — Она боится тебя, шрамоголовая дурёха! — радостно звенели в зеркалах голоса вредных душек. — А ты сама себя не боишься? Посмотри на себя! Вылитая ведьма!       «Я не ведьма!» — хотелось кричать Брюле, прижимая дрожащие ладони к вечно холодному зеркальному стеклу. — «Не ведьма! Братец Ката не стал бы спасать ведьму!» Но безмозглые душки все равно бы не поняли — они всего лишь повторяли за её братьями и сёстрами то, что те не говорили ей в лицо.       Они ведь хихикали над ней, считали её странной. Ненормальной. Тотленд полнился историями о том, что ночью Брюле вылезает из зеркал в домах добропорядочных граждан и обгладывает помадку с изголовья детских кроваток. А ещё, если она посмотрит на тебя ночью, ты станешь уродливой — ведь она настолько ненавидит всё красивое из-за своего дурацкого шрама.       Сначала Брюле плакала. Потом проклинала своё уродство. А после…       После она поняла. Братья и сёстры тоже были уродливы — но они прятали это внутри, глубоко-глубоко. Однако Брюле могла увидеть все их стыдные поступки — для неё теперь не существовало тайн. Странные развлечения Пероса. Жестокую уязвимость Аманде. Слабость Крекера — похожую на её собственную и этим отталкивающую ещё больше. Пустоту и надменность младших сестёр, зубоскаливших над ней… Лишь Катакури оставался идеальным и непогрешимым. Но его Брюле видела редко — брат почти не навещал Тотленд, завоёвывая славу для Мамочки в морях.       Иногда Брюле вспоминала старые великанские сказки, которые им всем когда-то рассказывала Мама, и ей хотелось, подобно злому насмешливому богу, начать обличать братьев и сестёр прямо за семейным столом. Возможно, она в конце концов так бы и сделала — если бы её приглашали на общие застолья.

***

      Реальность и сны Брюле теперь причудливо отражались друг в друге, переплетались и дразнили её. Иногда ночами она подходила к зеркалу — такому знакомому, любимейшему из всех, с резной деревянной рамой, усеянной виноградными гроздьями, и видела, что у той, другой, зазеркальной Брюле, больше нет ужасного шрама. Но нет и лица — оставалось лишь пустое тёмное пространство, ожидающее, пока на него спроецируют чей-то чужой образ.       Изредка Брюле вешала два зеркала друг напротив друга, до рези в глазах вглядываясь в зыбкий зеркальный коридор. В нём что-то мелькало и блазнилось, но каждый раз, как она кидалась внутрь, в надежде поймать это неопределённое, призрачное нечто, то в итоге ничего не находила. Иногда она надеялась, что не сможет выбраться из этого коридора, который был бесконечно замкнут сам на себе и не имел доступа к другим зеркалам, но утро всё равно каждый раз заставало её во внезеркалье, усталую и разбитую.       Брюле ловила зверушек, наделяла их отраженческими образами — чаще всего образами братьев и сестёр, но иногда шутила, придумывала новые нелепые, гротескные типажи, или смешивала черты тех, кого знала. Длинный язык братца Пероса отлично подходил этой задаваке Кустард! А горильи руки и ноги Овена — неженке Брое! Потом она пила со своими перевёртышами чай. Хоть они и были похожи на её семью, но никогда её не обижали — только рычали и попискивали, накрепко привязанные к стульям.

***

      — Попугайчик, знаешь, я давно думаю… Тебе не кажется, что с Брюле что-то не так? — задумчиво спрашивает Кустард, поправляя волосы у зеркала. — Почему она всегда так от нас шарахается?       — Прекрати звать меня этой идиотской кличкой! — огрызается Крекер. — Я же просил!       — Но ты ведь и правда похож на попугайчика! — лукаво склоняет голову Кустард. — «Крррекер хочет крррекер!»       Крекер запускает в неё печеньевую бомбочку, Кустард отбивает её метким выпадом, и на миг он чувствует затаённую братскую гордость: всё же их спарринги не прошли даром!       — Так что ты думаешь? — въедливая Кустард возвращается к своему вопросу. — Конечно, если она так уж хочет сидеть в лесу и ни с кем не общаться — это её дело… Но она же даже не поздравляет нас с праздниками! Братец Перос опять расстроится! Мне кажется, он всё ещё винит не только Катакури, но и себя…       — Ну… Она и правда чудила, — вынужден признать Крекер. — Когда я в последний раз её навещал, то наткнулся на одну из её зверокукол. Так вот, представляешь, у той было моё лицо! А тело… Тело было, как будто Аманде и Монде смешали вместе… Эй, хватит уже ржать! Это не смешно! Знаешь, как она на меня наорала, когда я прикончил эту страхолюдину?       — Ну… — Кустард, посмеиваясь, отбивает ещё одну бомбочку. — Я бы на такое зрелище с удовольствием посмотрела… Не знала, что у сестрёнки Брюле такое хорошее чувство юмора…       — Ай, да ну тебя! — разозлённый Крекер насуплено отворачивается. Ни он, ни его сестра не замечают мелькнувшую в зеркале смутную тень.

***

      — …Эта шрамоголовая совсем помешалась! — кривит острозубый рот Кустард, запуская пальцы в свои неприятно шевелящиеся лиловые патлы. — Ещё и нас в чём-то подозревает!       — Да кому какое дело! — огрызается Крекер, щуря свой единственный глаз. На месте второго у него ужасающая пустая дыра, рваная рана разъехавшегося шрама. — Пусть сидит в своём лесу!       — И то верно! Там ей самое место! — хохочет Кустард. Крекер исподтишка кидает в неё печеньевую бомбочку, но Кустард отбивает. Брюле в замешательстве: зачем он это сделал — неужели Крекеру не понравились слова Кустард? Просто он не может открыто заявить об этом своей тройняшке?       Брюле давно перестала понимать поступки своей семьи, увиденные в зеркалах, — те становились всё хуже, всё отвратительней… Так же, как и их внешность — будто бы зеркала проявляли в её семье всё самое-самое дурное, вытаскивали на поверхность… Показывали их такими, какими они были, — монстрами. И самое главное: эти монстры всегда обсуждали её, Брюле! Почему они не могли сказать ей всё это в лицо? Почему только благодаря зеркалам она узнавала про их гадкие мыслишки, про их мерзостный истинный облик? Встречая её, они натягивали маски, притворялись любящими братьями и сёстрами… Правда, недавно Крекер всё же явил свое тайное нутро — и сейчас как раз похваляется этим Кустард:       — …а потом выбежала эта страхолюдина! И начала на меня орать за то, что я убил её тварь! Как она вообще посмела!       Он с раздражением кидает в сестру ещё одну бомбочку. Кустард ухмыляется:       — Я бы посмотрела на это… В следующий раз можешь прикончить и эту поехавшую. Поверь, никто из нас тебя не осудит. А Маме скажем, что она сама на тебя кинулась, а ты не рассчитал силы — она же одичала там, среди своих тупых зверей!       — Да, так и сделаю! — Крекер отворачивается. Брюле отшатывается вглубь зеркала, стискивает руками голову.       Они… Они задумали её убить? Нет… Нет… Они же всё ещё семья? Ведь правда?       «Семья не убивает семью» — шепчет ей призрачный ломкий голос, и Брюле вздрагивает, снова вспоминая безжалостный взгляд этого… этого… Злого двойника… Который убил её любимого брата — брата, приятно мурчащего ей на ушко, когда она приходила к нему пожаловаться, слегка разбрызгивавшего чай за столом — но это же ничего… Ничего… А потом она баюкала на коленях его окровавленную голову с тремя привычными смешными косичками, торчащими в разные стороны, и его слепые глаза тупо смотрели куда-то мимо неё, больше ничего не отражая…       — Я не позволю! Не позволю вам! — кричит Брюле. И со всего размаха бьёт кулаком в стекло. Наконец-то она видит в отражении своё лицо — по нему ещё одним ужасным шрамом змеится вертикальная трещина, деля его на две почти ровные половинки. Одна из этих половинок улыбается.

***

      В один прекрасный день в Тотленде попросту разбились все зеркала — все-все, до единого. Вылетели из собственных рам с треском, грохотом и звоном. Когда же новые зеркала были изготовлены и доставлены, выяснилось, что теперь они все отражают лишь одно — высокую девушку в когда-то белом, а теперь сплошь заляпанном бурыми пятнами платье — дочь семьи Шарлотта, госпожу Брюле. В странном и пустом пространстве, сверху донизу расписанном черно-розовой шахматной клеткой, она сидела на полу и что-то бормотала себе под нос. Весь пол перед ней был усеян осколками стекла, и её руки были покрыты ужасными шрамами, но она резала их снова и снова, пытаясь сложить из стёкол какое-то слово.       Мамочка, не имея возможности докричаться до дочери или как-то вытащить её из зазеркального мира, пришла в ярость, и приказала уничтожить всю новую партию зеркал. Зеркальные заводы остановились. Отныне жители Тотленда испытывали определённые неудобства, изобретая способы хоть как-то прихорошиться, ловя свои искажённые отражения в миске с водой или начищенном до блеска медном блюде.       И только некоторые братья и сёстры Брюле бережно хранили пару чудом уцелевших зеркал, спрятанных ими от Мамы. Иногда, когда они украдкой заглядывали туда, им казалось, что они различают, какое именно слово безуспешно пытается собрать сестрёнка Брюле. Тогда они бледнели, вновь прятали зеркала подальше и становились необычайно чутки и ласковы по отношению к младшим братьям и сёстрам. Ведь перед глазами у них, покрытое сеточкой трещин и кровавых разводов, стояло лишь одно, так и не собранное до конца слово.       «Семья».