Фатум

      Для Кати понедельник начался с визита в салон красоты в компании Маши, перед которой у неё был должок. Предстоящая встреча с Доминик Дюбуа обязывала выглядеть достойно, поэтому подруги занялись своим внешним видом. После ухаживающих процедур Катя доверилась стилисту по имени Антуан; коренастый кудрявый шатен оставил её с асимметричной чёлкой и совсем короткой стрижкой. Она никогда не видела себя в таком образе, но отражение в зеркале ей неожиданно понравилось. Антуан показал несколько быстрых укладок, и Катя с лёгкостью их запомнила, радуясь, что не будет лишней мороки с волосами.       — Отныне ты настоящая парижанка, — заявил Антуан.       — Не знаю, парижанка я или нет, но я совершенно точно довольная ленивая женщина.       Маша на такие радикальные перемены не согласилась — позволила срезать лишь несколько сантиметров. Позже они устроились на крошечной веранде кафе неподалёку, и Катя, как и обещала, рассказала ей свою историю с самого начала, открыто и честно. Маша заворожённо слушала долгий монолог и с удовольствием курила, потому что курили здесь почти все, любимого Феди рядом не было, а повод железный был — ещё бы, такая драма. Полтора часа подробной исповеди обошлись им в десяток сигарет, четыре чашки кофе и столько же пирожных, одно из которых даже съела Катя.       — Теперь ты понимаешь, почему мне было так плохо, — виновато заключила она. — Это, конечно, не оправдание, но хотя бы объяснение.       — Катюш, мне никогда не придёт в голову упрекнуть тебя хоть в чём-нибудь. Благодаря тебе я попала в Париж! А это такой город! — Маша мечтательно закатила глаза. — Тебе он, конечно, до фонаря, но как же здесь красиво! Про пирожные я вообще молчу — Танюшу нашу отсюда пришлось бы выдворять с помощью дипломатов.       — Я рада, что тебе всё нравится, — вполне искренне сказала Катя, потому что Машино настроение было заразительным. — Надеюсь, и Федька с Егоркой разделят твои восторги… Так, а что у нас со временем?.. — она взглянула на циферблат наручных часов. — Маша, встреча с Доминик через час, так что давай попросим счёт и поймаем такси.       С этого дня их парижская жизнь началась по-настоящему. Доминик приняла их как старых друзей, и Катя быстро осознала, что жалеть себя и проклинать судьбу она не имела права. Их быт был комфортным и полностью устроенным, работа — интересной и под руководством очень милой женщины, да и переехали они не в глухое поселение на краю света, а в один из главных городов мира. Вскоре сама возможность тихо страдать вечерами исчезла — Катино расписание было забито полностью. Задерживаться в офисе ей приходилось до девяти часов — она посещала лекции по праву и экономике Франции, которые проводились для новых сотрудников-иностранцев, и заодно подтянула язык, неизбежно просевший за несколько лет без практики. По утрам Катя отправлялась на пробежку в сад Тюильри или плавала в фитнес-центре, а в выходные брала кулинарные уроки у су-шефа полюбившегося им с Машей ресторанчика, коренной петербурженки Алёны. Ещё она занималась боксом — в том же фитнес-центре, услуги которого входили в социальный пакет работников ювелирного дома Дюбуа. Маша тоже от безделья не страдала: по три-четыре часа в день уделяла французскому, потому что без него в Париже было ужасно тоскливо.       Кате ужасно тоскливо было и с французским. Городом она так и не прониклась — не совпали они с ним энергетически. Постепенно вырисовывалась её личная карта Парижа с точками, к которым она успела прикипеть, но ни одна из них не являлась знаковой достопримечательностью. Все они были связаны с людьми: булочная, которой управлял глухой и очень добрый дедушка; книжный магазин с обаятельным и смешливым консультантом; ресторан, где работала Алёна; цветочная лавка молчаливой женщины, создававшей невероятной красоты изящные букеты. Общаясь со знакомыми парижанами, Катя то и дело думала о том, что все они понравились бы Саше. Вспоминала их поездку в Петербург и маленькую старушку Элизабет, получившую от него поцелуй в щёку.       Когда Катя только поступила в университет, то узнала, что из поколения в поколение студенты передавали шуточную легенду: если с их факультета выпустится ни разу не попробовавшая алкоголь и сигареты девственница, статуя Ломоносова во дворе встанет и поклонится такой целомудренной девушке. Катя решила, что уж она-то Михаила Васильевича не подведёт, но Денис Старков решил по-другому. С Парижем вышло похоже: от многих она слышала, что жить здесь и не закурить было невозможно, и свято верила, что это не про неё. И, конечно, закурила. Она представляла Сашину реакцию на её новую привычку. Визуально ему точно понравится, и он попытается это скрыть, потому что его Катя курить не должна и вообще к нему самому приставала с просьбами бросить. Она вела с ним воображаемые беседы и дико скучала по его присутствию. Не по всему тому, о чём обычно поют в поп-балладах, не по губам и рукам (хотя и по ним тоже), а просто по общему пространству, разделённому на двоих. На непреодолимом пока расстоянии именно это оказалось самым важным. Тот самый быт, о который разбивались многие любовные лодки, но не их. Его утреннее ворчание… О, утро для него было чем-то священным, и всё должно было идти по плану. Несколько раз он обнаруживал, что закончился кофе, и сразу же утверждался в мысли: весь мир сегодня против него. Смешно насупливался, а она умилялась. Он любил погружаться в чтение свежих газет, которые привозил Кирилл, и сердился, если она отвлекала его прикосновениями или пристальными взглядами — их он чувствовал кожей уже через пару секунд и закатывал глаза при виде её откровенно любующейся физиономии.       По вечерам он был мягче, совсем домашним, мгновенно переключаясь с работы на отдых. Они готовили, если находили на это силы; её участие ограничивалось неспешной резкой овощей, над чем он то и дело подтрунивал. Ужинали и смотрели фильмы. Иногда читали одну книгу на двоих, лёжа на кровати, и она не переставала удивляться тому, что у них получалось лежать и читать, не отвлекаясь на близость друг друга, спокойно ею наслаждаясь. Потом она поняла: всё, чем они занимались вместе, было как секс. Споры о прочитанном, схлёстывания за любимых персонажей — как прелюдия. А сам секс всегда был неизмеримо больше и значительнее, чем просто физический процесс. Фрагменты этой яркой мозаики всплывали порой в её сознании всполохами, раскалёнными добела, и ей было больно и хорошо в равной степени. Каждая клеточка тела мучительно ныла от истомы и тоски одновременно, и всё раздваивалось: и она, и реальность, и сама её душа, оставшаяся в квартире на Тверской, существующая в ней только как фантом, как эхо. Она гадала, открывал ли он её дневник. Испытывал ли всё это время хотя бы половину всего того, с чем просыпалась и засыпала она.       Так прошли два месяца, за которые Машу дважды навестили Федя и Егорка. Катя на время таких визитов перебиралась в недорогой отель в соседнем округе. Сделать это во второй раз пришлось в начале ноября, самого немилосердного месяца в году. Здешний ноябрь удивительно походил на московский: такой же ветреный и промозглый, и так же хлёстко напоминал всем одиноким об их одиночестве. Катю переезд в отель даже обрадовал — несколько дней не нужно было притворяться. С Машей она здорово сроднилась и без неё точно взвыла бы волком, но платой за общество подруги была необходимость ежесекундно изображать нормальность. Нормальной Катя себя не чувствовала совсем, зато здорово поднаторела в актёрском мастерстве. Маша же поднаторела во французском, и испытательные сроки завершились успешно для них обеих. В работе возникла пауза, потому что официальное оформление в штат было небыстрым из-за бюрократической волокиты. Катя этим воспользовалась: добавила к перерыву несколько выходных дней за свой счёт и сделала лазерную коррекцию зрения, деньги на которую откладывала давно. Раньше она боялась этой операции, а теперь её мало что пугало.       Видела она отныне прекрасно, но страдала от безделья — неделю после такого вторжения в глаза нельзя было их напрягать, заниматься спортом и вообще утомляться. Она сидела в номере отеля и понимала, что не хочет совершенно ничего. Ни гулять, ни разговаривать, ни ходить по музеям и ресторанам. Она не слышала Сашин голос уже семьдесят дней — они только переписывались. Семьдесят дней. Её вдруг придавило осознанием этого срока. Он не звонил, а она не смела его беспокоить — рядом была Лана, и Катя не собиралась её провоцировать. Она знала, что похвастаться он ничем не мог, равно как и Андрей. С ним, в отличие от Саши, они иногда связывались. Он несколько раз предлагал Инне Красинской встретиться, но та исправно отказывалась; выходил на связь с журналистами, но пока так и не нашёл смельчака, готового пойти против настолько влиятельного богача. Перебирая всё это в уме, Катя неожиданно пришла к мысли, что два месяца по инерции делала ровно то, чего от неё хотели и Саша, и Андрей: работала и ждала, пока они со всем разберутся. Вот только время шло, а они всё ещё ни с чем не разобрались. Их вины в этом не было — обоих ограничивали Красинские в опасной близости. Катю так никто не контролировал, и она приняла решение: прозябать в ожидании непонятно чего она больше не будет, иначе просто сойдёт с ума.       Она закапала в глаза капли с антибиотиком, выпила ромашковый чай и легла в кровать. Алкоголь был под запретом, да его и не хотелось — после бокала вина становилось лишь хуже. Оставалось лежать в своём номере и слушать, как за окнами заканчивается парижская пятница: откуда-то доносится музыка, смеются прохожие, шуршат шины автомобилей. Типичный набор вечерних звуков любого большого города. Можно было закрыть глаза и представить, что она в Москве, в квартире на столь же оживлённой Тверской, а рядом Саша — спит, как всегда распластавшись звездой. Родной и тёплый, тот, ради кого придумали весь этот мир. Или хотя бы её, Катю Пушкарёву. Возле него спокойно так, что это даже не похоже на земную жизнь, это почти рай, ну, или трейлер к нему. Она лежит тихо, чтобы не потревожить уставшего Сашу, и что-нибудь царапает в дневнике — мысли или набросок. Или просто рассматривает его спальню, свою любимую комнату в квартире. Здесь тёмные стены, но от этого она не менее уютная — наоборот. Несколько картин стоят на полу — абстракции, которые он покупал в путешествиях и так и не повесил на стены. Книг гораздо больше, и отношение к ним намного более трепетное: они аккуратно расставлены по полкам двух шкафов. Вся одежда в гардеробной; Катя в свою последнюю ночь там умыкнула несколько его рубашек и иногда, как сейчас, ложилась спать в одной из них. Она не заметила, как грёзы превратились в сновидения, и проснулась от жужжания «Блэкберри» за несколько минут до полуночи. Номер на дисплее был российским, но незнакомым.       — Алло, — хриплым после сна голосом ответила Катя.       — Привет, малыш.       Она резко села и оторопела. Сердце бешено застучало в ушах.       — Ты там дышишь? Катя?..       — Прости… — выдохнула она. — Прости, конечно, дышу… Ты почему звонишь? Ты в порядке?.. Расскажи что-нибудь о себе, пожалуйста… Ты меня всё ещё любишь? Я тебя ужасно люблю!..       — Конечно, я тебя люблю, — с улыбкой в голосе произнёс он. — А звоню я потому, что в кои веки могу спокойно с тобой поговорить. Я дома у Малиновского, звоню с безопасной трубки. Я сегодня дошёл до ручки, что называется… И впервые открыл твой дневник. Прочёл всё и захотел тебя услышать.       — А почему, почему ты дошёл до ручки? — разволновалась Катя.       — Потому что пока ничего не получается, — мрачно проговорил Саша. — Во всяком случае, у меня. Всё, что я могу делать — отказываться от любых новых предложений Красинского. Он по-прежнему одержим идеей получить прямое влияние на компанию. И, судя по всему, ожидает от меня женитьбы на его дочери. Но есть и хорошая новость.       — Какая?       — Андрей наконец встретился с Инной и узнал от неё подробности биографии Красинского. Что-то такое, что убедило Жданова-старшего в нашей теории. Теперь с нами вся королевская конница и вся королевская рать. Ну, и я кое-что предпринимаю. Авдееву удалось достать копии всех томов уголовного дела о гибели родителей. Его парни съездят в Мордовию, где сидит осуждённый водитель, и поговорят с ним по душам. Но пока ничего не сдвинулось с мёртвой точки, и сегодня у меня терпение просто лопнуло… Я так хочу тебя увидеть… А увидит тебя пока только Андрей. Я узнал от Ромы, что он собирается в Париж. И это стало своего рода последней каплей…       — Ты правда по мне так скучаешь? — счастливо спросила Катя.       — А чему ты радуешься? — хмыкнул он. — Конечно, скучаю. Совершенно некому помогать мне резать овощи.       Она хихикнула, но смех очень быстро перешёл в плач.       — Катя…       — Сейчас-сейчас… Я сейчас успокоюсь. У меня здесь всё хорошо. Я всё делаю, что положено… Испытательный срок закончился, с понедельника станем с Машей полноценными сотрудниками. Она разговорный французский неплохо освоила…       — А ты чем занята, кроме работы?       — Всем, чем могу, лишь бы убить время. Готовкой, спортом… Я не живу, понимаешь? У меня никогда настолько забитого расписания не было, но я не живу ни минуты. Я без тебя совсем рассыпаюсь. Не знаю, как люди расстаются на год… Я не хочу верить, что нам придётся это узнать… Я люблю тебя дико, слышишь?.. Я хочу, чтобы ты просто был рядом. Просто дышал, ходил, напевал дурацкие песни, ворчал, ел… Мне больше вообще ничего не нужно. И Париж этот серый и чужой. Никакой.       Они помолчали, прислушиваясь к дыханию друг друга.       — Именно поэтому я не собираюсь больше просто ждать, — продолжила Катя. В интонации её появились стальные нотки. — У меня над душой не стоит ни Красинский, ни его дочь. В понедельник я обращусь за помощью к Доминик.       — Катя, не надо.       — Ты не можешь меня остановить. Это моё решение, и я не буду его обсуждать.       — Ты хочешь быть её должницей? — с раздражением поинтересовался Саша. — Хочешь, чтобы мы из лап одной влиятельной семьи перешли в лапы другой? Насколько я помню, Дюбуа — самый богатый клан Франции.       — Все условия я обговорю заранее и оформлю юридически, если потребуется. Я больше не могу так жить. И ты меня в этом не поймёшь. Да, ты скучаешь, но тебе не настолько плохо, как мне. И я этому рада, потому что я не желаю тебе того, через что прохожу я. Я чувствую, как схожу с ума. Совсем не в романтическом смысле. Я перестаю контролировать себя, перестаю понимать, что вообще чувствую, перестаю воспринимать объективную реальность как реальность, я… Дело не только в разлуке. Дело в этом ощущении загнанности в угол. Мама хочет прилететь, даже визу оформила, а я всё тяну… Я не хочу, чтобы она видела меня вот такой. Маша, конечно, притерпелась… А мама просто сразу заметит разницу. А самое страшное, что иногда я просто перестаю чувствовать хоть что-нибудь, и мне даже нет до этого дела. Просыпаюсь как чурбан. Никаких эмоций, ничего. Никакой любви к тебе. То есть я знаю, что она есть и никуда не делась, но не чувствую её. Это очень страшно. Но не тогда, когда это происходит, а после, когда нервная система перезапускается, и я понимаю, что снова выбралась из этого болота. И не знаю, выберусь ли снова. Прошло всего лишь семьдесят дней. Формально немного, но мне хватило. Я хочу сделать всё, чтобы наши жизни снова принадлежали нам.       — Катя… — Саша нервно вздохнул. — Ты уверена, что в таком состоянии сможешь действовать здраво? Может, тебе поговорить с психологом?       — Мне не психолог нужен, Саша! — необычайно звонко воскликнула Катя, потому что внутри уже собиралась истерика. — Мне нужен воздух! То есть ты, семья, друзья, Москва, свобода! Никакой психолог мне этого не даст!       — Хорошо, — торопливо согласился он. — Хорошо. Делай то, что считаешь нужным.       — Прости, что я кричу, я… — Катя снова легла на подушку и завернулась в одеяло. — Я просто совсем не могу без тебя.       — Я уже понял, — снова вздохнул Саша.       — Это тяготит, да?..       — Нет. Просто больно слышать, насколько ты измучена.       — Я всё равно ужасно счастлива, что ты позвонил.       — И я. Может, будешь спать?       — Я хочу заснуть под твой голос.       — Сказку тебе рассказать? — развеселился Саша.       — Что угодно. Хочешь, почитай мне свежий отчёт.       — Подожди, я найду чтение получше… Малиновский, у тебя здесь что-нибудь кроме Камасутры есть?..       — А чем тебя Камасутра не устраивает? — донёсся до Кати голос неунывающего Романа. — Вам оно даже полезно будет. Секс по телефону, знаешь ли, всё же лучше, чем никакого…       — Рома! — Катя видела, как Саша сейчас закатывает глаза. — Принеси что-нибудь духоподъёмное.       — Лучше бы вы с Катюшкой не дух ей поднимали, а тебе совершенно другой орган. Злой ведь стал пуще прежнего!       — Малыш, прости этого идиота, — обратился к ней Саша. — Кажется, он всё-таки что-то нарыл. Подожди… Серьёзно?.. «Мишкина каша»?       — Посвящается Михаилу Наумовичу Красинскому, — торжественно объявил Малиновский. — И каше, которую он заварил. Да ладно, чего ты? Я в детстве обожал рассказы Носова.       — Я тоже, — вмешалась Катя. — Вот про кашу и почитай.       — Дожили… Правда читать про Мишкину кашу?       — Именно.       — Ну что ж… Тогда слушай. «Один раз, когда я жил с мамой на даче, ко мне в гости приехал Мишка. Я так обрадовался, что и сказать нельзя! Я очень по Мишке соскучился. Мама тоже была рада его приезду…»       …Саша отложил книгу и мобильный.       — Заснула.       Роман бросил на него непередаваемый взгляд, и Воропаев фыркнул.       — Ну давай, молви пару слов, а то ведь тебя разорвёт.       — Не найти мне нужных слов, Саша, — развёл руками Малиновский. — Да, вот так бывает! Самый речистый маркетолог всея Москвы не знает, что тут сказать. Воропаев только что читал Пушкарёвой «Мишкину кашу», чтобы та сладко уснула под рокот любимой иерихонской трубы… Я счастлив быть свидетелем такого перформанса. До сих пор не могу осмыслить увиденное!       — Надо бы нам всем ускориться, — задумчиво проговорил Саша, не обращая внимания на его ёрничанье. — Она не справляется.       Рома из их разговора тоже это понял. Кто бы мог подумать, что он, Роман Дмитриевич Малиновский, будет искренне переживать за Воропаева и Пушкарёву? Он стоял сейчас рядом с бледным разобранным Сашей в своей гостиной, разливал по стаканам виски и от души сочувствовал… другу? Неужели они по-настоящему подружились? Или то была естественная временная сплочённость против общих врагов?       — Спасибо, — поблагодарил Воропаев, принимая из его рук стакан с янтарной жидкостью. Приложил его ко лбу и тупо уставился в пространство. — Знаешь, я, пожалуй, возьму эту трубку и поеду.       — Куда? — напрягся Роман. Видок у Саши был тот ещё.       — Помнишь, я тебе говорил, что у приятеля дом в Апрелевке пустует, он просил съездить, проверить, всё ли в порядке. Проведу выходные там. Туда эта заноза не доберётся.       Малиновский присвистнул.       — А она что, и в выходные тебе прохода не даёт?       — Напрашивается то ко мне, то в семейный дом. Интересно, говорит, посмотреть, где вы выросли. Это невыносимо, Малиновский, невыносимо. Самое настоящее насилие. Я уже не знаю, до какого уровня я должен опуститься, чтобы у неё пробился хоть росток, сука, самоуважения. Я порой даже задумываюсь… А не в одной ли она упряжке с папашей?.. Может, она и не влюблена в меня, а просто издевается, изощрённо мстит за что-то, в чём они считают нас виноватыми?       — Нет, это уже слишком кучеряво, — помотал головой Рома и допил свой виски. — Я женщин хорошо знаю и вижу, что она по тебе сохнет патологически. Так что не ломай ты и без того вздрюченную голову.       — Ладно… — Саша поставил стакан с нетронутым виски на журнальный столик. — Я поехал. Спасибо за помощь.       В чужом доме было пыльно и тихо, и его это устраивало. Катя, он знал, жила в отеле из-за визита Короткова; поспит и он в чужой кровати. Все эти декорации подходили предлагаемым обстоятельствам как нельзя лучше. Не его жизнь, не его дом, не его кровать и не его потолок, в который он бессмысленно пялился. В комнате было слишком светло из-за щедро выпавшего снега, и это мешало заснуть. Он со вздохом выпутался из одеяла, надел халат и тёплые тапки и вышел покурить.       Тоска была настолько реальной, что он ощущал её физически. Сегодняшний — вчерашний уже — день стал первым за всё это время, когда он испытал подлинные эмоции, и сейчас каждая из них воспринималась обострённо, словно привычное блюдо, сдобренное специями. Рассказывать об этом Кате он не стал. То, что с ней приключалось лишь иногда, пришло к нему в первый же рабочий понедельник без неё. Он просто выключился, чтобы терпеть и никого ненароком не убить. А потом это внутреннее оцепенение становилось всё более тяжёлым, грудная клетка даже заболела по-настоящему. Он испытывал к себе всё большее неприятие и побил все рекорды по ядовитой желчности. И вдруг вспомнил про дневник, оставленный Катей. Открыл и погрузился в чтение прямо посреди рабочего дня, закрыв кабинет на замок. Это помогло, хотя внутреннее сопротивление было огромным. В замороженном состоянии был очевидный плюс: отсутствие тупой ноющей боли где-то в солнечном сплетении, появившейся в то мгновение, когда он сказал Кате, что не приедет домой в ночь перед её отъездом.       И вот он стоит и курит в морозной ночи. Каждая затяжка эту боль обостряет, но жить с ней можно. Приходит понимание: он без Кати может. Но не хочет. И пусть ответственность за неё… да, тяготит. Она угадала. Тяготит, потому что у каждой медали есть оборотная сторона. И любовь — это не единороги и облака из маршмеллоу. Но все краски, которыми она обогащает жизнь, значат намного больше, чем любые издержки. У всего есть цена. Эту цену он готов платить.       …Андрей Жданов всегда любил Лондон и считал этот город вторым родным. Здесь хорошо было смешиваться с толпой и становиться обычным прохожим. На знакомых он не натыкался — хорошо знал, каких мест и районов следовало избегать, чтобы не столкнуться ни с одной опостылевшей светской рожей. Но за два с лишним месяца вынужденной ссылки он настолько вымотался и упал духом, что сейчас шагал по открыточному Ноттинг-Хиллу совершенно безразличный к окружающей его красоте. Хорошо, что Инна всё-таки согласилась с ним встретиться; плохо, что сделала она это из таких соображений. Теперь ко всей имеющейся головомойке добавилось гнетущее беспокойство за эту красивую женщину, к которой он что-то чувствовал — не мог не чувствовать, потому что был свободен, а она была слишком хороша, слишком в нём нуждалась.       Отец занял его сторону и даже нашёл в себе силы извиниться за первую реакцию, но что-то внутри Андрея сломалось и так и не восстановилось. Он надеялся, что сможет понять и простить, потому что вообще-то всегда был человеком отходчивым — но не в этот раз. В нужный момент любовь должна трансформироваться в искреннее, полное принятие. Без осуждения и поучительных монологов. И когда этого не получаешь, остаётся шрам. Андрей невольно вспоминал Катю, которая прощала ему всё. Киру, которая поступала так же. Были ли они правы? Наверное, нет. Но что было бы с ним, если бы они этого не сделали, если бы в самой критической точке не дали ему то, без чего он просто не мог справиться?..       Пора было лететь в Париж, чтобы хотя бы сменить картинку за окном и, конечно, увидеть Катю. Он боялся этой встречи, потому что в телефонных разговорах в её браваде стойкого оловянного солдатика звенел такой натянутый нерв, что он всерьёз опасался за её душевное здоровье. Он знал, что Катя решилась обратиться за помощью к Дюбуа, и на всякий случай хотел быть рядом.       Они наконец-то переходили к активным действиям. И хоть в чём-то, хоть где-то им должна была улыбнуться удача.