Фатум

      Катя вышла из здания аэропорта «Хитроу», готовая к здешней плохой погоде, о которой предупреждал Саша. К чему она не была готова — так это к снегопаду. Пилот наверняка его упоминал, но она волновалась перед посадкой и благополучно всё прослушала. Двадцатого мая с небес падали хлопья снега, кружась в вечернем воздухе и застилая асфальт белоснежным ковром. Совершенно невероятное зрелище.       — И часто у вас такое, сэр? — ошалело спросила Катя пожилого кэбмена.       Он вёл машину осторожно, почти крался — вряд ли накануне к нему пришло озарение, что нужно сменить резину на зимнюю.       — Не очень, мисс, — усмехнулся таксист. — Я так понимаю, это ваш первый визит в Лондон?       — Да, и я точно его запомню!       — Ехать придётся долго, мисс. Трафик сегодня ужасный.       — Я понимаю и не спешу.       — Вы туристка?       — Вообще-то я здесь, чтобы встретиться с мужчиной, в которого влюблена. Но я рада, что к нему прилагается красивый город. Лёгок на помине… — Катя достала из сумки вибрирующий мобильный. — Простите, он звонит…       Водитель улыбнулся и жестом показал, что закрыл рот на замок.       — Привет, я уже в такси, — сказала Катя, едва раскрыв телефон.       — Хорошо, что вам вообще дали посадку… — засмеялся Саша. — Погода сегодня сошла с ума. Весь город на ушах. И знаешь, что меня очень радует?       — Что?       — На завтра синоптики дали такой же прогноз, поэтому визит к Красинским официально перенесён. Ждановым я соврал, что встречаюсь со старым приятелем и переночую у него. А кэбмену скажи, что ты едешь не в отель.       — А куда? Я же забронировала номер в недорогом отеле.       — Я позвонил Маше и велел отменить бронь, потому что тот самый старый приятель уехал в отпуск и разрешил мне пожить в его доме. Так что сама судьба за нас.       — Саша! — Катя почти запищала от восторга. — Ты уже там?       — И я, и ужин с вином.       — Ты лучший на свете мужчина, ты это знаешь?       — Давно подозревал. Адрес сейчас скину эсэмэской, это в районе галереи «Тейт Модерн»…       — Жду! И ужасно хочу к тебе! — Катя захлопнула «раскладушку». — Сэр, нам придётся изменить пункт назначения…       — Я вас понял, мисс, — важно кивнул таксист.       До скромного двухэтажного домика они доехали только через полтора часа, успев обсудить всё: от прелестей Лондона до блюд русской кухни. Катя расплатилась с разговорчивым кэбменом по двойному тарифу и добавила чаевые, от которых он долго отказывался. Пришлось объяснить ему, что она сэкономила на отеле, и лишь тогда он согласился их принять. Помахав на прощание пожилому джентльмену, Катя постучала в дверной молоточек. Саша вышел на крыльцо, одетый в домашний костюм, тапки и фартук, и сразу забрал у неё дорожную сумку.       — Проходи быстрее, здесь тепло. Я даже камин растопил…       …Стоит ему захлопнуть дверь, как Катя налетает на него с поцелуями. Сумка с глухим стуком падает на пол.       — Ты пахнешь снегом, — прижимаясь щекой к её щеке, с улыбкой бормочет Саша.       — А ты собой, — пьянея с каждым вдохом, отвечает Катя. Потом потягивает носом. — И ещё чем-то вкусным…       — Захотелось познакомить тебя с Гордоном Рамзи, раз уж мы в Британии… — он нехотя отстраняется. — Не забудь позвонить родителям, они наверняка в новостях видели сюжеты про снегопад, будут волноваться.       — Я отзвонилась из аэропорта.       — Теперь позвони и скажи, что добралась до отеля, — строго говорит Саша. — А я пока пойду на кухню.       — Хорошо, — Катя чмокает его в нос и отпускает. — Смотрю на тебя и думаю, что не заслуживаю такого домовитого красавца.       — Заслуживаешь, — ухмыляется он. — Хотя бы потому что сорвалась в другую страну, несмотря на аэрофобию.       — Я же тебе говорю, я её поборола.       — Это, конечно, очень романтичное заявление, но я знаю, что такое фобия. Просто в твоём случае желание быть со мной оказалось сильнее страха, но страх остался.       — Вот зачем ты такой умный? — увязываясь за ним, ворчит Катя.       На кухне она звонит маме, обнимая Сашу со спины, пока он колдует над плитой. Расставаться не хочется ни на секунду.       — Да, мамочка, всё хорошо. — Поцелуй между лопаток. — Я заселилась в замечательный маленький отель. Одежда у меня подходящая, я не мёрзну. — Непослушными холодными пальцами расправиться с завязками фартука и забраться под футболку. Саша дёргается и довольно шипит. — Да, конечно, мам. Я вас тоже люблю. Привет папе и Кольке. И Фросе! Спасибо ещё раз, что взяли её к себе. Она нормально кушает? Ну хорошо. Хорошо. И вам хороших выходных!       Захлопнув телефон и отложив его в сторону, она разворачивает Сашу и целует требовательно и жадно, чтобы он начисто забыл и Гордона Рамзи, и все рецепты, которыми забита его светлая голова.       — Так, Пушкарёва, — выдыхает он ей в губы, — ты, оказывается, тропикана-женщина, горяча и бешена. Но если мой шедевр сгорит, будет очень обидно. Я потратил на него четыре часа. Иди осмотрись, а я спокойно закончу готовку.       Его действия расходятся со словами — он прижимает её к себе, подхватывает и усаживает на кухонный остров, и она с радостью пользуется возможностью обнять его руками и ногами и не отпускать. Они целуются, и внешний мир перестаёт существовать.       — Надо остановиться, — ему уже почти больно, и Катя, которая с самым хулиганским видом тянет на себя резинку его домашних брюк, вообще не помогает. — Кать…       — Упрямец.       Она мягко прикусывает мочку его уха и спрыгивает с острова.       — Пойду загляну в душ, — она сообщает это как бы невзначай, но с таким огоньком в глазах, что он угадывает продолжение фразы. — Ты тут хозяйничай, а я буду наверху. Голая, мокрая и одинокая.       — Ты поплатишься за эти издевательства.       — Жду с нетерпением, — мурлыкает Катя и уходит.       Дом его приятеля не назвать большим, но и в типичные представления о тесных лондонских жилищах он точно не вписывается, потому что строение это принадлежит эдвардианской, а не викторианской эпохе. В современном интерьере много светлых красок и милых безделушек, но больше всего здесь шкафов с бесчисленными книгами и сувенирами, по всей видимости, привезёнными из дальних странствий. На втором этаже Катя первым делом проходит в спальню, где, как и в гостиной, растоплен камин, и с замиранием сердца представляет, как отблески огня будут отражаться в любимых тёмных глазах. Голова становится тяжёлой, тело обволакивает нега, и она понимает, что душ ей просто необходим, чтобы взбодриться и перестать плавиться. Вниз она спускается через полчаса в шёлковой комбинации и тапочках, привезённых из Москвы. Саша при виде неё смешно играет желваками. Уходит в гостиную, возвращается с пледом и основательно её укутывает.       — Ты замёрзнешь.       Его шедевром оказывается биф Веллингтон — мясо, запечённое в слоёном тесте с грибами и пряностями. Они ужинают за небольшим круглым столом у окна, за которым продолжает идти снег.       — Легче написать диплом, чем освоить такой рецепт, — заключает Катя. — Но вкусно безумно.       — Ты просто ленишься, — усмехается Саша. — Знаешь, что у тебя есть я.       — Я научусь готовить, правда, — обещает она. — Но начну с чего-нибудь попроще. Признавайся, когда ты успел так поднатореть в кулинарии?       Саша улыбается и разливает вино по бокалам.       — Вообще я с детства любил крутиться на кухне и помогать маме. Да и отец никогда не считал это женским делом — наоборот, скорее. А потом… — лицо его вдруг приобретает печальное выражение. — Потом они погибли, и по выходным у меня как будто не было других занятий. Книги не захватывали, фильмы тоже, выходить из дома лишний раз не хотелось, так что на музеи и театры я наплевал. Вот и сидел дома и готовил. Приглашал в гости Киру с Кристиной… Но тогда во всём этом не было удовольствия. Мне просто нужно было занять себя хоть чем-нибудь, заставить мозг работать, а следовать рецептам, особенно сложным, не так легко. Обязательно что-нибудь да упустишь.       — Прости, — сокрушается Катя. — Я не хотела касаться этой темы. То есть хотела, но не так сразу.       — Всё в порядке. Давай выпьем?       — За что? — Катя поднимает бокал мерло.       — За нас… и за снегопад в мае.       Вино согревает, но гораздо жарче от его взгляда. Мурашки носятся по её коже, пока Сашу тоже здорово развозит — не от алкоголя вовсе, а от острого проживания этого момента, полного незнакомого и потому такого странного счастья. Он удивляется сам себе. А счастье в том, что Катя взяла и прилетела к нему. Да, Лондон — не край света, но и не соседняя улица. В том, что она сидит сейчас напротив и так смешно смущается от того, что он вкладывает в каждый взгляд все свои желания. В том, что ближайшие сутки принадлежат им безраздельно, и пусть рискнёт хоть кто-нибудь их потревожить.       — Саш, всё нормально? — осторожно интересуется Катя. Наверное, вид у него тот ещё.       — Да. Более чем, — хрипло отвечает он.       Каким-то чудом они добираются до десерта. Катя хрустит лимонной меренгой, сидя у него на коленях, и это самая настоящая пытка, которая так нравится им обоим. Он видит, что она давно променяла бы меренгу на поцелуй, если бы сегодня готовил не он. Но обидеть его она не хочет, и это приятно. Готовить для неё приятно. Наблюдать за тем, как она ест — подчёркнуто аккуратно и прислушиваясь к ощущениям, — тоже приятно. Всё происходящее настолько правильно, что это сбивает с ног, заставляет забыть обо всех проблемах, отодвинуть подальше всё, что так долго было приоритетным. Или казалось?.. Он же вещал Андрею о том, что дело для мужчины всегда на первом месте. Так всё и останется, но сейчас, в эту минуту на первом месте она. И так и должно быть. Работая — работай, но посылай работу ко всем чертям, когда счастлив. Эту мысль нужно запомнить, но она тут же забывается — расправившись с меренгой, Катя садится так, что они оказываются лицом к лицу.       — Саш… А до Веры у тебя были другие… по-настоящему важные для тебя девушки?       — Ты самая важная, — просто говорит он и вовлекает её в глубокий неторопливый поцелуй.       Он делает всё, чтобы банальные вопросы покинули её голову, чтобы между ними не стояли никакие призраки прошлого. У него получается: Катя забывается, перестаёт ежесекундно себя контролировать, почти всхлипывает, когда он разрывает поцелуй и прикусывает острую косточку плеча. От её близости сводит тело, пальцы на шее, ласковые и требовательные, оставляют ожоги на коже.       — Я хочу тебя, — шепчет она, и он замирает, смотрит на неё искушающе и лукаво.       — А куда подевалась скромница Пушкарёва?       — Потеряла голову.       — Да? — он крепче сжимает её талию, проходится костяшками по пояснице как самый настоящий массажист. Катя выгибается и устраивается поудобнее, прижимается так, что он вздрагивает. — А с Андреем теряла?       Она перестаёт растягивать ворот его футболки и блуждать руками по торсу.       — Нет, — произносит она спокойно и тихо, глядя ему прямо в глаза. — Никогда не сравнивай себя с ним, пожалуйста.       — Прости, вопрос дурацкий.       Она льнёт к нему и целует в ложбинку между ключиц.       — Я всё ещё хочу тебя, — улыбается Катя и трётся щекой о его подбородок. — Отнеси меня наверх и делай со мной что хочешь, как тебе такое предложение?       — «Всё ещё»? — возмущается Саша. — Звучит так, как будто однажды это прекратится.       — Никогда.       Он знает, что такие обещания не выполняются, что притяжение стихает, чувства угасают, а яркие звёзды становятся чёрными дырами. Знает и поэтому ничего не обещает. Но с Катей такие максимы, как «навсегда» и «никогда», сочетаются удивительно хорошо. Смотреть бы на неё, таящую под его руками, всегда. Напитываться её восхищённым взглядом, на который он успел подсесть. Слушать её прерывистое дыхание и умоляющее «Саша». Изучать её и понимать, что она раскрывается, становится раскованнее и смелее и точно знает, как на него воздействует. Чувствует, как выгнуться, посмотреть и прикоснуться, чтобы ему снесло башню. Он удивляется своим реакциям на самые незатейливые действия, отмечает их и запоминает, чтобы отрефлексировать потом, позже. Секс всегда был для него отдыхом от мыслительного процесса, но не в этот раз. В этот раз он фиксирует всё подобно естествоиспытателю. Вспоминает то, что однажды сказал Кате. «Тебе не кажется, что бояться бессмысленно? Даже если чувство заканчивается… Неужели это обесценивает всё, что было?» И сам себе отвечает: да, обесценивает. Если она сейчас отдаётся ему вот так, в каждом взгляде, в каждом самом маленьком жесте, а потом решит, что снова ошиблась, он уже никогда никому не поверит. Это не должно закончиться. Но закончится, как и всё в этом бренном мире.       — Саша?..       Беспокойство в её голосе перекрывает желание и истому, и он включается, фокусируется на её лице. Она смотрит на него сверху вниз и больше не двигается, осторожно гладит по взмокшим волосам.       — Что-то не так?       — Всё так, — торопливо отзывается он и прижимает её к себе, возобновляя движение.       Он лжёт, хотя они друг другу не врут. Лжёт, потому что момент для правды неподходящий. А правда в том, что он впервые в жизни боится потерять женщину. Он был до и будет после, но какой-то другой. Тогда в апреле на его кухне Катя говорила о том же. «Я просто не понимаю… что со мной будет после этого». Он хочет, чтобы она осталась в его жизни навсегда. Чтобы не разуверилась в своих чувствах и возможности совместного будущего, не заболела и не покинула его, как Вера. Он хочет, чтобы всё получилось, но совершенно не представляет, как и что делать. Он никогда не был в отношениях, никогда не делил ни с кем быт, никогда не представлял, что вообще будет желать всего этого. Он слабое звено, не она. У него ничего не получится.       — Саша, да что с тобой?       Он качает головой и нервно смеётся.       — Я слишком много думаю. Я не сексист, но это вроде женская прерогатива… Так я считал. Получается, ошибался.       Она очерчивает дрожащими пальцами контуры его носа, губ, челюсти. Успокаивает. Так хорошо и так до ужаса привычно, хотя всё началось совсем недавно. Андрей, наверное, тоже привык. И верил в то, что это навсегда.       — Давай поговорим, — предлагает Катя как ни в чём не бывало.       — Вот так? — он поднимает бровь. — Когда я всё ещё в тебе? Нет. Я буду не я, если позволю себе испортить момент… Я его уже испортил, но сейчас наверстаем…       — Наверстаем, — соглашается Катя и взвизгивает, когда он скидывает её с себя и аккуратно бросает поперёк кровати.       Саша нечеловеческим усилием отключает непокорный разум и отдаётся инстинктам и ощущениям, проживая момент на полную катушку. Не возвращается к полному контакту, терзая её намеренно нежными прикосновениями губ и рук и ожидая, когда она, наконец, попросит, потому что это сводит с ума. Катя не просит. Он отвлекается буквально на мгновение, чтобы занять более удобное положение, но она успевает встать на четвереньки и придвинуться вплотную к нему. Он тихонько матерится, но ничего не предпринимает — лишь проводит ладонью по выступающим позвонкам.       — Пожалуйста, — сдавленно умоляет Катя, утыкаясь лбом в простынь. — Пожалуйста.       — Пожалуйста? — переспрашивает Саша.       — Не мучай меня, а?..       Неизвестно, кто из них мучается больше. От картины перед глазами зрение теряет остроту — наверное, чтобы он сумел сдержаться. Он исполняет её просьбу и замирает, крепко схватив её за талию и не давая двигаться.       — Хочешь, чтобы я окончательно сошла с ума?       Он никогда не слышал её голос таким — настолько срывающимся и хриплым.       — Пожалуйста…       В глазах темнеет, и его больше ничто не останавливает — даже он сам.       …Им не спится. В начале шестого они лежат и молчат — как будто умиротворённые, но воздух для обоих звенит от напряжения. Первой не выдерживает Катя — резко садится и задаёт прямой вопрос:       — Саша, что происходит?       Огонь в камине погас, и несколько едва тлеющих угольков созвучны их общему настроению. Она напряжена, боится даже — показательное спокойствие, исходящее от него сейчас, ощущается как затишье перед бурей. Может, она вообще зря приехала? Хотя что могло быть не так? Всё было прекрасно, вот только что. Она чувствовала каждой клеточкой, что ему было хорошо. К себе столь банальное слово она применить не могла — её так размазало от эмоций, что она не могла сравнить этот опыт ни с чем, что было до.       — Не молчи, пожалуйста.       Она уже злится. На его молчание, на тяжесть вдыхаемого кислорода, на то, что абсолютно волшебная для неё ночь оборачивается этим серым утром. Логики никакой. Будь у их жизни сценарист, она поставила бы ему неуд.       — Тебе кажется, — он пожимает плечами и пробегается пальцами по её спине.       — Ночью ты сказал, что слишком много думаешь. О чём? — отсев подальше, в недосягаемость, напирает она.       — О том, куда это всё меня приведёт, — нехотя отвечает он. — И да, я знаю, что это тоже скорее из женского репертуара.       — Да нет. Женщина склонна гадать, что будет «с нами». А ты думаешь о себе. И что надумал?       Катя разворачивается к нему и садится по-турецки, поплотнее укутываясь в одеяло. Одеяло сейчас — её единственный союзник, тёплый кокон, укрывающий от удушливой атмосферы.       — Это довольно непросто облечь в слова, — мягко поясняет Саша. — Тем более так, чтобы ты поняла.       — А ты попробуй, Саш. Ты же считаешь меня очень умной.       — Да я и сам неглупый, но с трудом нахожу нужные определения… — он морщится словно от боли и скрещивает руки на груди. Глубоко задумывается и смотрит ей в глаза — впервые как будто несмело, не так, как обычно. — Скажем так… Ставки слишком высоки. Ты говоришь: «Никогда не сравнивай себя с ним». А я не могу не сравнивать. Сравнивать — это вообще любимое занятие нашего мозга, мы все это знаем. Базовая настройка… И я сравниваю.       — Я не могу поверить, что мы вообще это обсуждаем… То есть нас здесь было трое? — Катя прячет лицо в ладонях и растирает пальцами виски.       — Нет, — твёрдо возражает он. — Нет. Не трое. Я всё видел, всё чувствовал… Всё было… — он улыбается. — Короче, цензурных слов я не найду. Но загвоздка в том, что примерно то же самое у тебя было с Андреем. И не так уж давно. Буквально в январе, если я правильно помню из его писанины… И ещё в феврале, улетая, ты наверняка свято верила, что любишь его.       — Не только. Вечером того дня, когда я отдала права на «Никамоду» тебе, мы с Андреем встретились…       — И что ты испытывала в ту ночь? Любовь?       — Не знаю… Не знаю. Это было похоже на опьянение, и очень быстро пришло похмелье. Чуть ли не сразу после… Утром и он, и я уже понимали, что больше не можем быть вместе. Разговор не клеился… Прямо как сейчас, — усмехается Катя.       — Сейчас всё клеится, не выдумывай. Просто… — он вздыхает. — Всё это для меня — терра инкогнита. Я вступаю на территорию, где я вообще новичок, ничто. Никакого опыта у меня нет, хоть мне уже почти тридцать. А ты… Ты, не отгоревав одни отношения, вступаешь в другие.       — Что? — задыхается она. — Что?! Это ты сейчас говоришь, ты, сделавший всё, чтобы я на это решилась?       — Ты имеешь все права возмущаться. Я и не спорю с тем, что тот ещё мудак. Я не осознавал… масштаба, что ли. Не мог представить, что после первой же ночи, как по щелчку буду воспринимать всё так, будто это всё было всегда. Понимаешь? Вот рождается ребёнок, и родителям кажется, что он был всегда, потому что жизнь без него уже непредставима. Так и здесь… Я ни черта не понимаю, Катя. Ни себя, ни тем более тебя. Ты не Саманта Джонс, ты из тех, для кого секс тесно связан с чувствами и без них вообще невозможен. Но ты переключилась с одного на другого… как будто слишком быстро. Слишком… второпях… А я ведь видел вас обоих тогда… В каморке, когда вы орали друг на друга. Я видел, что это настоящее. Я видел твои глаза. А теперь, зная тебя, тем более хорошо понимаю, что ты с твоим воспитанием никогда не пошла бы на эту аферу, если бы Андрей не был для тебя самым важным человеком. Ты ради него буквально предала саму себя.       — Мне что, нужно проделать тот же трюк для тебя, чтобы ты во мне не сомневался? — прерывает его Катя.       — Нет. Ничего не нужно. Я просто пытаюсь понять, как настолько глубокие перемены происходят так быстро. Мне Андрей сказал интересную вещь… Что женщины клюют на меня из-за образа Печорина. Так он это назвал. Мол, я мрачный, холодный, язвительный, и девушек это впечатляет. Я никогда об этом не думал… А теперь вот задумался. И невольно пришёл к мысли, что тебя могло привлечь то же самое. — он усмехается. — Контраст с солнечным Ждановым, который тебе улыбался, а сам предавал. А тут вдруг я, полная его противоположность, и тебе захотелось разгадать головоломку. Вопрос в том, что будет, когда разгадаешь. Что будет через полгода? Я боюсь привыкнуть, я уже привык, потому что к хорошему привыкают быстро. Хочешь правду? Мне в жизни очень недоставало тепла. По многим причинам, это разговор отдельный. Особенно в последние два года… И ночь, которая была только что, как компенсация за эти два года. Как будто я подключился прямо к солнцу и получил какой-то бесконечный заряд тепла. Это… это невероятно, правда. Я никогда не думал, что способен почувствовать такое. Так проникнуться другим человеком, подпустить к себе так близко. Ты спросишь про Веру. Потому что ты наверняка тоже сравниваешь себя с ней, не зная о ней, по сути, ничего. Так вот с ней я сам блокировал этот поток, просто не готов был к такому. Смотрел, но не видел. А если видел, отводил глаза. С тобой… С тобой я позволил себе расслабиться. И я не знаю, что будет, если через полгода ты поймёшь, что это было лишь помутнение рассудка на фоне расставания. Как после этого хоть во что-то верить? Я максималист. Всегда им был и буду, и это не проходит с годами, а только усиливается. Всё или ничего. Я не то что хочу, я считаю, что вправе требовать от тебя честности и полного понимания себя. Уверенности в происходящем. И в то же время понимаю, что тебе только двадцать четыре. В этом возрасте сложно понять себя, свои желания, и это нормально. Даже мозг окончательно формируется только к двадцати пяти, так что ты будешь ещё чуточку умнее, — он ухмыляется. — Твоя префронтальная кора ещё не созрела, а она-то и отвечает за выбор, например. За разделение конфликтующих мыслей, за эмоции. Понимаешь?       — Нет, — потерянно говорит Катя. — Ты прав, понять вот это всё невозможно. Мне что, ждать, пока созреет префронтальная кора? У тебя, Саша, горе от ума, ей-богу.       — Может, ты и права, — он устало трёт лицо и ненадолго прикрывает глаза. — Я просто боюсь тебя потерять и остаться… опустошённым. Разочарованной в жизни оболочкой, которая надевает костюм, ходит в офис и на тусовки, но не чувствует, что есть какой-то высший смысл. Я раньше так и жил, вот что самое страшное. Делал хорошую мину при плохой игре. Скалился и ухмылялся, козырял образованием, умом, связями, чем угодно… Но это же… это пустопорожнее, вот и всё. Никакой успех не имеет смысла, если его не с кем разделить. Это банально, знаю, у самого челюсти сводит, но это так. Хорошо, что я это понял, хоть и с опозданием. Только вот что делать с этим знанием, если то, что мы оба чувствовали сегодня, вот эта степень близости, когда физическое — просто бледная тень душевного… если это окажется иллюзией?       — Не окажется, — упрямо твердит Катя. — Не окажется.       — Полгода назад ты была уверена, что вы с Андреем будете вместе до гробовой доски. И если бы тогда тебе сказали, что в мае, Кать, через шесть месяцев ты будешь в постели с Воропаевым, тебя пришлось бы госпитализировать в Кащенко. Посмотри правде в глаза.       — Хорошо. Ты ни в чём не уверен. Твои предложения?       — Сделать паузу. Я не собираюсь ни с кем спать, если тебя это беспокоит. Мне это больше неинтересно. Я, прости за прямоту, уже натрахался. И просто обмен жидкостями уже не привлекает. Просто… Давай немного подождём. Прислушаемся к себе.       — Ясно, — отрывисто кивает Катя. Соскакивает с кровати и принимается одеваться. — Ты хочешь терять время — давай.       — Кать, куда ты собралась?       — Не знаю. Обратно в Москву. Я зря прилетела.       — Останься, у нас ещё целый день впереди.       — Да что ты?! Для чего? Ходить по Лондону и притворяться, что мы друзья-туристы? Ты же так любишь думать, вот и надо начать прямо сейчас.       — Кать… — расстроенно выдыхает Саша.       — Нет! — Катя влетает в джинсы и торопливо их застёгивает. — Ничего не говори! Ты мог бы сказать всё это хотя бы завтра утром, перед тем, как я улечу! Мог бы дать нам насладиться одним грёбаным днём вместе без «Зималетто», Андрея, Веры, моих родителей и всего, что нас отвлекает. Но куда там, у Александра Воропаева в программе былое и думы!       Он резко встаёт, наспех надевает домашние брюки и подходит к ней со спины. Пользуется коротким моментом, пока она натягивает пуловер с высоким воротом и ничего не видит. Крепко обхватывает руками и не отпускает.       — Я люблю тебя, — неразборчиво и ворчливо бурчит Катя.       Он со вздохом освобождает её от пуловера и разворачивает к себе, взъерошенную и нахохлившуюся.       — Ты сейчас как воробей на ветке, — с нежностью замечает он и берёт её лицо в свои ладони. — Ты зачем вот это сказала, Пушкарёва?       — Потому что ты и так всё видел и чувствовал. Потому что хочу сказать. И ты не можешь мне это запретить.       Он целует её бережно, медленно, сладко.       — Ты потому и толкнул этот спич, Саша, — шепчет Катя, обнимая его настолько крепко, насколько возможно. — Потому что ты боишься. Не потерять меня боишься, а самого чувства. Вот и всё.       — Может быть. Раздевайся и возвращайся в постель, а? Я хочу проснуться с тобой.       — А как же пауза?       — Она начнётся, когда ты улетишь.       Спорить бесполезно, и это ясно как белый день, уже смотрящий в их окна.       — Я не могу сказать тебе «нет»… — вздыхает Катя и выбирается из одежды.       — Я знаю.       — Андрею могла, если тебя это интересует.       — Я просто хочу, чтобы такие сравнения остались в прошлом. Для нас обоих.       Они ложатся в ещё тёплую постель, и Катя смотрит в Сашины глаза, устроив голову у него на груди.       — Я тебя люблю, — повторяет она. — И ничего ты с этим не сделаешь.       Он не отрывает от неё взгляда, хотя очень хочет. Принимает эти слова, но не позволяет им закрепиться в черепной коробке как непреложной истине. Он знает чуть больше, чем менее зрелая Катя, и не хочет спешить с признаниями.