пёс и (не) его тень.

Зима обволакивает город своим холодным дыханием, и Рома прячется в этом доме, где трещит огонь, а рядом обитает существо, сделанное из тени. Ему снится странный сон, яркий, наполненный золотым светом. Он стоит в просторной студии, где сквозь тонкие занавески струится мягкое солнце. Воздух пахнет пылью и чем-то тёплым, родным. Ваня, высокий, уверенный, с камерой в руках, улыбается ему так, будто они знают друг друга всю жизнь. — Смотри сюда, — говорит он. Его голос мягкий, как шелест далёкого ветра. Рома послушно оборачивается, ощущая, как каждый взгляд Вани прожигает его насквозь. Он видит его светлую рубашку, закатанные рукава, ловкость длинных пальцев, обхвативших камеру. — Улыбнись, Ромаш. И он улыбается — не из-за просьбы, а потому что не может не улыбнуться. Щелчок камеры раздаётся, как стук сердца, и в этот момент Рома чувствует себя невероятно счастливым. Он просыпается, чувствуя на губах остаток этой улыбки. Пустота старого дома встречает его. Угли в камине ещё тлеют, Охра неподалёку, как всегда растворённый в тени. Но внутри Ромы что-то шевелится. Неугомонная тоска по чему-то, что невозможно объяснить. Весь день он думает о том, что чувствовал во сне. О том, как Ваня держал камеру, как смотрел на него. Ему хочется снова оказаться там, под этим светом, с этим взглядом. И когда он проходит мимо витрины винтажного магазина, его взгляд цепляется за неё. Камера. Старая, плёночная, похожая на ту, что была у Вани. Она лежит среди пыльных часов и выцветших открыток, будто ждёт его. Рома не раздумывает. Это не кража из злого умысла — это порыв, почти инстинкт. Камера оказывается легче, чем он думал, но в руках она ощущается так, будто принадлежала ему всегда. Он несёт её домой, даже не представляя, как объяснит это Охре. Когда он приходит, камера прижата к его груди, а в глазах блестит странный азарт. Он молча протягивает находку Охре, который сидит у огня, его силуэт полупрозрачный, но уже приобретающий человеческие очертания. Охра смотрит на камеру, затем на Рому. — Ты же всё ещё умеешь фотографировать? — спрашивает Рома, его голос звучит немного неуверенно, но в нём есть что-то от нетерпеливой надежды. — Когда-то умел, — отвечает Охра, осторожно беря камеру в руки. Движения его кажутся почти ласковыми, и Рома не может оторвать взгляда. Позже, когда ночь опускается на землю, они устраивают импровизированную фотосессию. Рома сидит на полу рядом с костром, одетый в потёртый свитер, который кажется слишком большим. Его лицо слегка румяное от тепла. Охра, держа камеру, выглядит иначе. Силуэт его почти человеческий: намёк на плечи, длинные пальцы, чуть склонённая голова. Кажется, что он помнит, как обращаться с камерой, потому что движения его уверенные, точные. — Посмотри на меня, — говорит он. Голос его тихий, но проникновенный, как эхо в пустой комнате. Рома поднимает взгляд. Его глаза блестят в свете огня, уголки губ слегка приподняты. Щелчок камеры заполняет тишину. Он издает смешок. — Что смешного? — спрашивает Охра, не отрываясь от камеры. — Ничего, — отвечает Рома, но затем, немного помолчав, добавляет: — Просто странно. — Что странно? — Я чувствую себя почти счастливым. Охра опускает камеру. Он смотрит на Рому, и на мгновение между ними повисает тишина, густая, как зимний воздух за окнами. — Это самое главное, — наконец говорит он, и в его голосе звучит что-то настоящее, как будто за этими словами скрывается гораздо больше, чем Рома готов понять. Когда Охра показывает ему снимок, Рома долго смотрит на него. На фотографию, где он сам — с румяным лицом, с искренней, почти робкой улыбкой, окружённый тёплым светом огня. Он не сразу узнаёт себя. Потому что на снимке он выглядит не просто живым, а счастливым. Эта камера становится для них чем-то большим, чем просто инструмент. Каждая фотография — это мгновение, которое они вырывают у этого странного мира, у холода зимы. Каждая фотография — это попытка вспомнить, кем они были. Или кем ещё могут стать.