пёс и (не) его тень.

Рома просыпается внезапно, как будто из сна его вытолкнуло что-то невидимое, неуловимое. Комната вокруг полна мягкого лунного света, который прорывается сквозь разбитые стёкла и обваливающуюся крышу. Сначала он замечает странность в ощущениях: воздух кажется тяжелее, прохлада сильнее, а тело — другое. Он двигается, и деревянный пол скрипит под его лапами. Лапами. Осознание приходит медленно, но он уже знает: снова звериная форма. Его острый слух улавливает треск старого дерева где-то наверху и шепот ветра в щелях. Но что-то ещё есть в этой комнате. Рома приподнимает голову, дёргает ушами, обводит взглядом полутёмное пространство. Его внимание тут же приковывает кресло напротив. В его тени медленно вырисовывается фигура, сначала почти неразличимая, но всё же отчётливая. Человеческий силуэт. Рома напрягается, шерсть на загривке поднимается сама собой, но тут он замечает странное: в месте, где должны быть глаза, горят два голубоватых огонька. Охра. Фигура в кресле не двигается. Она будто бы смотрит на него, изучает, но делает это без суеты, без давления. Огоньки слегка мерцают, как пламя свечей, а вокруг, на границе света и тени, всё кажется живым. Тени шевелятся, колышутся, словно пытаются стать чем-то осязаемым. Рома не двигается, замерев, словно в ожидании чего-то неуловимого. Охра шевелится первым. Его силуэт расправляется, будто поднимается из самой тьмы. Шаги почти бесшумны, но их вибрация ощутима, как лёгкое колебание воздуха. Лунный свет падает на фигуру, но вместо плотного тела остаётся лишь дымчатое очертание, больше похожее на густую, живую тень. Голубые огоньки смотрят прямо на Рому. — Ты здесь? — тихо спрашивает Рома, хотя в звериной форме его голос звучит только в его голове. — Всегда, Ром, — повторяет свою реплику Охра. Его голос похож на шёпот, тёплый, обволакивающий, будто ласковый ветер проникает в самые глубины сознания. Охра подходит ближе, и Рома не может отвести взгляда. Сердце в его звериной груди бьётся быстро, но не от страха. Он чувствует, как от фигуры перед ним исходит тепло. Это тепло разливается в комнате, проникает сквозь его густую шерсть, добирается до самой кожи. Когда Охра тянет руку, Рома не отстраняется. Ему хочется, чтобы это прикосновение произошло. И оно происходит. Лёгкое, осторожное — пальцы скользят по шерсти на его голове, между ушами, затем ниже, вдоль шеи. Тёплые пальцы. Рома даже дёргает ухом от неожиданности: он ожидал холода, пустоты, но нет. Это прикосновение живое. Он прикрывает глаза, тихо фыркает и, словно забыв про всякое достоинство, бесстыдно тянется к рукам Охры. Шерсть прижимается к этим теневым ладоням, которые неожиданно нежны. Охра гладит его размеренно, с такой бережностью, что Роме вдруг хочется замурлыкать, как коту, хотя он волк — грозный, зубастый и страшный. Он перекатывается ближе, утыкается мордой в ладонь, чувствуя тепло, и вдруг понимает, что хочет, чтобы это длилось вечно. — Ты такой нетерпеливый, — с лёгкой усмешкой произносит Охра. Его голос всё такой же мягкий, но в нём сквозит лёгкая насмешка, лишённая жестокости. Рома открывает глаза и смотрит на него. Теперь он уверен, что видит не просто силуэт. В тенях, в этом дымчатом облике проступает что-то большее — почти человеческое лицо, едва уловимые черты. Голубоватые огоньки, что служат глазами Охры, мерцают чуть ярче, освещая его. Холодный лунный свет всё ещё мягко заливает комнату. Охра продолжает гладить его, и Рома понимает, что эти руки, эти движения — самое настоящее проявление заботы. Ему не хочется думать ни о прошлом, ни о будущем. Только об этом моменте. Охра замирает, но не убирает рук. Тени вокруг них пульсируют, наполняя пространство какой-то тихой, почти священной жизнью. И в эту ночь Рома впервые чувствует себя не просто живым, но защищённым. От людей, от мира, от самого себя.