пёс и (не) его тень.

Снег скрипит под ногами. Мелкий, колючий, свежий — его белизна почти ослепляет после тусклых ламп лаборатории и бетонных стен. Рома стоит на краю леса, босиком, и чувствует, как мороз пробирает кожу, впивается в каждую клеточку. Он не помнит, когда в последний раз ощущал что-то так остро — холод, воздух, настоящую свободу. Он делает шаг. Один, второй. Снег хрустит, обжигая ступни, но это не больно. Это живое. Рома наклоняется, проводит пальцами по поверхности, собирает комок снега и чувствует, как он тает в его руке. Он смеётся. Тихо, срывающимся, незнакомым звуком. — Ты в порядке? Голос Охры звучит где-то сбоку. Он не говорит громко — скорее шепчет, вибрируя где-то на грани слуха. Это не угрожающий голос, не чудовищный рёв из лаборатории. Сейчас он тихий и мягкий, такой… заботливо-человеческий. — В порядке? — Рома поворачивается, его дыхание превращается в пар. Он кивает. — Я жив. А это уже чертовски хорошо. Охра стоит чуть в стороне, его силуэт растворяется в морозном воздухе, как дым или тень, которая не знает, где заканчивается. Он кажется невесомым, едва настоящим, но Рома чувствует его рядом. Чувствует так же остро, как холод. — Сколько прошло? — спрашивает Рома, опускаясь на колени в снег. — Сколько лет я не был на свободе? Охра не отвечает сразу. Его тень колеблется, словно пламя. — Достаточно, чтобы ты забыл, каково это — чувствовать. Рома поднимает взгляд на серое зимнее небо. Лес вокруг молчит. Никаких машин, ни голосов, ни экспериментов. Только ветер, гулкий и свободный. — А ты? — спрашивает он вдруг. — Ты это помнишь? Тишина. Затем голос Охры раздаётся снова — чуть тише, словно стесняясь. —Я помню снег. Рома поворачивает голову. — Правда? — Да. Когда я был… другим. Когда был Ваней. Это имя звучит здесь, посреди зимнего леса, странно и мягко. Оно больше не режет уши, как в лаборатории, где Ваня был заперт в клетке, переполнен ненавистью и тенью. Здесь, под снегом и небом, это имя почти возвращается к жизни. — Расскажи мне, — просит Рома. — О чём ты ещё помнишь? Охра не отвечает, но его тень на мгновение кажется ближе — почти человеческой, почти тёплой. Рома чувствует, что его воспоминания — как снег: хрупкие и чистые, но стоит их тронуть, и они растают. Он садится прямо на землю, уже не замечая холода. — Я уже говорил, что всегда мечтал завести собаку, — говорит Рома вдруг. Уголки его губ приподнимаются. Присутствие Охры меняется, как будто он тоже улыбается где-то в своей глубине. — Считай, что я твоя собака, Локи, — шепчет Охра. Рома фыркает, и это почему-то кажется самым правильным, что он слышал за всё это время. — Ты слишком уродлив для собаки, — отвечает он, поднимая руку и ловя на ладонь снежинку. Она тает почти сразу. — Но знаешь… Я всё равно рад, что ты здесь. Охра молчит. Но Рома чувствует его рядом. Он не один. Впервые за долгое время он не один. Снег продолжает падать, укрывая землю мягким белым покрывалом. Локи дышит глубоко, вбирая в себя воздух. Каждая снежинка, каждый звук ветра, каждый шаг по хрустящему снегу кажется маленьким чудом. Он не знает, что будет дальше. Но сейчас, в эту минуту, он жив — и рядом с ним кто-то, кто понимает это так же остро, как он.