Книги на Перекрестке

В замке еще хранилось ощущение древней магии – несильное, но стойкое. Как трупный запах, магия всегда отчетливо давала знать о себе – даже если уже ушла, и остались от нее лишь слабые отголоски. Лавеллан тоже несла на себе часть этой силы – такой же старой. Та вгрызалась в ее кожу; «безболезненно» — говорила Лавеллан, но Имшаэль понимал, что ее хрупкое тело и не менее хрупкий дух не смогут выносить это долго. В замке его не боялись; только те, что были с Лавеллан в крепости Суледин, бросали настороженные взгляды, другие же – ничего не знали. Замок был полон людей, эльфов, гномов. Полон жизни. Тысяча желаний, стремлений, страхов, надежд – смешивались, будто мука, молоко, дрожжи и соль, превращаясь вместе в ароматное лакомство. В отдельной башне маги, вздрагивая по ночам и взволнованно переговариваясь днями, влекли своей беззащитностью. Но Имшаэля позвали в замок – гостем. Метка старой магии была настолько сильна, что поглощала все прочее; Имшаэль не мог почувствовать за ней ни магической силы Лавеллан, ни ее желаний, ни ее слабостей. Пришлось смотреть лишь глазами – на ее спокойную уверенность, на дернувшийся уголок рта – когда она увидела его сады, на приподнятые брови – когда он начал говорить. Магов всегда губил страх – большинство из них, даже самых уверенных в себе, в Тени превращались в испуганных детей, оставшихся в одиночестве посреди темной комнаты. Лавеллан не казалась испуганной, имея дело с тем, кого считала демоном – и Имшаэль не сразу понял, отчего. Лавеллан не была магом. Не представляла всего того, на что некоторые смертные могут взглянуть сквозь смеженные веки. Позже Имшаэль узнал, что в большинстве однодневок-смертных она видела только орудие, более или менее подходящее ее целям, и в своей безжалостной рациональности была очаровательно непредвзята. В Имшаэле она тоже не видела ни угрозу, ни страшного демона, которого нужно уничтожить, ни духа, у которого можно выменять то, чего отчаянно хочется. «Мне нужны союзники», — сказала Лавеллан. — «Признаешь, что мои враги — твои враги, мои друзья — твои друзья, и между нами все будет просто». Она не вставала перед ним на колени и не выкрикивала обвинений. Впервые за долгие столетия кто-то протягивал ему руку. Наивность этого жеста была очевидна, но Имшаэль не мог удержаться. Союзники — это было не то слово. Но Имшаэль не трогал тех, кто был нужен Лавеллан — и не жалел фантазии для тех, кто был для нее непригоден. Он приходил к ней алыми цветками лириума, выращенными из плоти — и она невозмутимо угощала его вином. Он приходил к ней, меняя тела — и она не спрашивала, куда исчезали предыдущие. Он делал это, пока не понял, что приходить к ней стало привычкой, почти потребностью. Имшаэль давно перестал быть той сущностью, которой был создан. Искривленный до неузнаваемости ненавистью и гневом эванурисов, он сохранил разве что имя. То, что осталось от него — не было способно ни на привязанность, ни на желание; сочувствие превратилось в способность ощущать эхо чужой боли — единственное, что было ему доступно. Он не мог ощутить Лавеллан так, как всех прочих — Имшаэль не ощущал ее вовсе. Лавеллан ничего не знала о нем — тут они были по-настоящему на равных. Имшаэль отвечал ей, когда она спрашивала: что помнит свою ненависть к эльфам, что видел надменных тевинтерцев — дикими варварами, что он станет свидетелем ее смерти и гибели всего мира и ожидание этого наполняет его предвкушением. Он приходил к ней, меняя тела — в каждом прикосновения к ней чувствовались немного иначе, чем в предыдущем, и всегда — как вслепую. Иногда Лавеллан влекла его в постель, и Имшаэль не видел смысла отказывать ей. Ему было куда сложнее удержаться от соблазна шепнуть что-нибудь мальчику-в-неправильном-теле, или командору-ищущему-искупления, или леди-рыцарю-боящейся-разочароваться, чем раздвинуть узкие бедра и приласкать девчонку языком, мужским или женским. «Ты честный», — сказала Лавеллан. — «Мне нравится это». «Мне бы хотелось наконец оставить вас всех в покое», — однажды сказал Имшаэль.