Маэрорус

      Мне нужно было придумать, как избавиться от этих назойливых отголосков. Как снова обрести себя. Но как? Каждый раз, когда я пытался сосредоточиться, очередное воспоминание всплывало в голове, как кусок грязи, затягивая меня всё глубже в их беспорядочную, проклятую жизнь.       Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Воздух обжёг лёгкие, сухой и тяжёлый, словно пропитанный пылью этого места. Звуки вокруг начали затихать, стираться, становиться глухими, словно я уходил куда-то внутрь себя. Я чувствовал, как грудь медленно поднимается и опускается, стараясь уловить ритм.       Я заставил себя почувствовать только дыхание — прохладу на входе и жар на выходе. Всё остальное начало отступать, как волны, которые оставляют берег пустым. Воспоминания, их хаотичные образы и чужие эмоции, будто растворялись на фоне этих размеренных движений.       Ещё один глубокий вдох, и на выдохе мне стало легче. Всё казалось чуть дальше, чуть менее важным. Как будто я стоял на краю хаоса, но уже не падал в него. Успокоение наступало медленно, кусок за куском. Мои руки перестали дрожать, мысли замедлились, больше не летая шальными пулями.       Мир стал устойчивее. Гораздо устойчивее, чем минуту назад. Я сделал последний глубокий вдох и открыл глаза. Тишина уже не казалась такой давящей, а пыльный воздух больше не вызывал ощущение удушья.       Я замер и задумался. Если я способен поглощать воспоминания, то, что ещё может поддаться этой... способности? Навыки? Опыт? Практические знания? А слабости? Могу ли я понять их так же, как чувства и страхи, что уже ворвались в мою голову?       Эта мысль зацепилась, как крючок. Что, если я могу использовать их? Сделать их частью себя? Превратить их силу, их умения, даже их слабости в нечто, что сделает меня сильнее? Ведь я чувствовал их опыт, пусть и смутно: знание боя — умение читать противника по малейшему движению, ощущать момент, когда он собирается нанести удар. Я знал, как держать дистанцию, когда и куда бить, чтобы ослабить противника. Навыки обращения с огнестрелом всплывали в памяти сами собой — как заряжать, как целиться, как выбирать место для укрытия. Даже психология боя проявлялась: как надавить на страх, как сломить уверенность, как заставить жертву сделать ошибку. Всё это было там, глубоко внутри.       Я заставил себя задержаться на этом. Мог ли я превратить эти куски воспоминаний — куски чужих жизней — во что-то полезное? Нечто, что оправдает не только их смерть, но и всё это безумие, которое теперь кипело внутри меня?       Эта мысль не отпустила меня, даже когда я попытался отмахнуться от неё. Она тянула вниз, настойчиво шепча: Если ты способен на это, зачем останавливаться?       А потом всплыло это имя… Нургл.       Оно ворвалось в мой разум внезапным ледяным ветром, вызывая дрожь, пробегающую по спине. Первобытный, животный ужас накрыл меня, казавшийся настолько сильным и древним, что был почти неуместным. Кто такой Нургл? Что за личность стоит за этим именем? И какое, чёрт возьми, отношение он имеет ко мне?       Мысль мелькнула, острая, как острие ножа, но быстро затерялась в водовороте насущных проблем. Украденные воспоминания грызли мой рассудок, оставляя мало места для размышлений о чём-то ещё. Но это воспоминание, связанное с Нурглом, не исчезло. Оно осело где-то глубоко внутри, готовое раскрыться в самый неподходящий момент.       Пока же у меня хватало забот. Моё тело, чуждое и странное. Воспоминания, которые не принадлежали мне. И голова, полная вопросов, на которые у меня не было ни одного ответа.       Ветер поднимал пыль, таская по воздуху вонь ржавчины и горелого металла. Она проникала в ноздри, оставляя горький осадок на языке.       Я перевёл взгляд на останки контейнера, разбросанные по земле острыми кусками. Среди этих обломков выделялся один. Небольшая пластина, на которой всё ещё красовался треугольный символ. Местами заляпанный, но всё ещё узнаваемый. Казалось, даже после разрушения он не собирался выдавать своих секретов.       Я поднял фрагмент, повернул его в руках. Металл был шершавым, с острыми краями. Символ не был красивым. Да это и не было его задачей. Его смысл был в другом. Кто-то хотел, чтобы его заметили. Чтобы он говорил сам за себя — о важности, о силе. Без слов, только присутствием.       Если этот кусок металла и знал ответы, он хранил их глубже, чем я мог добраться. Я уставился на него, желая — нет, требуя, чтобы он что-то выдал.       И тут я вспомнил. Воспоминания поглощённого мной главаря тенью проскользнули в голову. Он знал об этом символе. Знал, что он как-то связан с Нурглом. Но больше ничего. Ни контекста, ни смысла. Только эта глухая связь, как отголосок в пустой комнате.       Я отложил осколок в сторону. Но что-то мелькнуло в куче грязи рядом — отражение в зарытом кусочке стекла. Движение привлекло моё внимание. Я наклонился ближе, чувствуя странное, неприятное любопытство.       И замер.       Лицо, что смотрело на меня из стекла, не было моим. Не тем лицом, что я когда-то помнил — если мои воспоминания вообще заслуживали доверия. Это было не то лицо незнакомца, мелькнувшего в отражении ранее.       Оно было знакомым. Слишком знакомым, и от этого становилось по-настоящему противно. Грубая кожа, будто высеченная из камня, резкая линия челюсти, и эта насмешливая ухмылка, словно запечатлённая в чертах навечно. Это был он. Главарь банды, Гризли. Тот, чью жизнь я вырвал, осушил, превратил в пустую оболочку.       Теперь его лицо заменило моё. Как будто оно имело на это полное право.       Мои внутренности скрутило так, что захотелось согнуться пополам. Я стиснул зубы, хватаясь за край осколка, пока металл не врезался в ладонь. Это не было ошибкой. Я знал это так же ясно, как знал, что всё происходящее — противоестественно.       Моё отражение… оно исчезло. Исчезло вместе с частью меня, когда я поглотил его. Вместо него теперь было его лицо. Это были не просто воспоминания, украденные в порыве чего-то незнакомого и дикого. Это был он. Его сущность, его черты. Эта мысль ударила, как обухом по голове.       Теперь его лицо было моим. И если я продолжу в том же духе, сколько ещё лиц навалится на него? Сколько чужих масок наслоится, пока я не утону под их тяжестью? Сколько из них я смогу выдержать, прежде чем полностью исчезну?       Я снова вызов бросил своему отражению, уставившись в стекло. Лицо смотрело в ответ, с той же самодовольной, хищной ухмылкой, от которой тянет ударить. Я ненавидел его. Ненавидел настолько, что в груди закипало что-то горячее, уродливое. Но сильнее ненависти было осознание: это лицо теперь — часть меня. Хотел я этого или нет.       Моя рука дрогнула, и краем глаза я заметил ещё одну деталь, от которой внутри всё похолодело. Комбинезон, в который я был одет раньше, исчез. Теперь на мне был кожаный жилет, принадлежавший Гризли. Узнаваемый до мелочей — вплоть до грубого знака банды, вшитого в ткань.       Я схватился за воротник, пытаясь сорвать эту мерзость. Пальцы скользили, не находя за что ухватиться. Материал ощущался неправильным. Это не было тканью. Оно было тёплым, мягким, податливым... живым. Я дёрнул сильнее, почти в ярости, но «материал» странно растянулся, а потом щёлкнул, возвращаясь на место, словно упругая плоть. Меня тут же пронзила волна тошноты, от которой захотелось согнуться пополам. Это была не одежда. Это был я.       Я вцепился ногтями в рукава, надеясь найти хоть какие-то швы, отверстия, через которые можно снять эту «броню». Но ничего. Швов не было. Ничего не было.       Текстура жилета менялась под моими пальцами — от твёрдой и неподатливой до странно эластичной. Но всё это не оставляло сомнений. Это была часть моего тела. Каждая пряжка, каждая потертость, каждое пятно выглядели настоящими, но я знал, что это ложь.       Моё тело полностью изменило свою форму. Оно впитало всё, даже эти чёртовы тряпки, и превратило их в себя. Я сжал кулаки, чувствуя, как мышцы в руках напрягаются от неутихающего гнева. Медленно, глубоко вдохнул, стараясь привести мысли в порядок.       Это был не я, пусть так. Это лицо, эта одежда — всё это было чужим, но… полезным. Я посмотрел на своё отражение ещё раз, пытаясь увидеть не только уродство этой ситуации, но и её возможности. Банда Гризли увидит это лицо. Они узнают его. Они будут доверять ему. Может быть, в этом и был смысл всего этого ужаса.       Я отвернулся, позволив кипящей ярости в груди перерасти во что-то более холодное, расчётливое. Это не было проклятием. Это было оружие. Инструмент, который я мог использовать.       Если я мог забрать чьи-то воспоминания, их мысли, их навыки, то почему бы не забрать их лицо? Их внешность? Это делало меня не просто сильнее. Благодаря этому меня труднее выследить. Труднее предсказать. Да, это было отвратительно. Но это давало мне преимущество. И в этом мире преимущество — всё.       Мысль задержалась в глубине моего сознания. Если моё тело меняется каждый раз, когда я поглощаю кого-то, могу ли я как-то контролировать процесс? Могу ли я решать, что взять, что оставить и что выбросить? Идея была слишком размытой, чтобы углубляться в неё сейчас, но от неё невозможно было просто отмахнуться. Она цеплялась, как заноза, прячась где-то на периферии сознания. Пока это был всего лишь очередной вопрос, ещё одна неизвестность, добавляющаяся к их бесконечному списку.       Но я знал: ответы придут. Может, не сразу, но я найду их. Я был в этом уверен.       Останки шаттла не давали ни ответов, ни укрытия. Они были бесполезны, просто кучей ржавого мусора, окружённой смертью. Если я оставался здесь, то становился мишенью. Эти падальщики явно не работали в одиночку. Если они пришли сюда за чем-то важным, значит, рано или поздно придут и другие.       Ждать их? Нет, спасибо. У меня не было желания выяснять, кто ещё может объявиться за этим металлоломом.       Символ Нургла... Он не давал покоя. Одного взгляда на него хватало, чтобы понять: неприятности только начинаются. А у неприятностей, как правило, много друзей, и никто из них не приходит с миром.       Мне нужно было двигаться. Быстро и как можно дальше от этого проклятого места.       Я окинул взглядом горизонт. Передо мной тянулись бесконечные дюны — пустые, мёртвые, будто сама планета уже давно сдалась. Но вдали, на фоне неба, виднелся слабый мазок дыма. Город-улей.       В голове всплыли украденные воспоминания. Сектор-11, среди народа чаще всего именуемый Плавильней. Город был той ещё дырой: смесью отчаянных отбросов, бандитов и всех остальных, кому жизнь дала пинок под зад. Настоящий кошмар, куда нормальные люди не сунутся.       Но для меня это был шанс. Лучший из тех, что у меня оставались. Если кто-то мог знать, что значит этот символ, или хотя бы куда он ведёт, он наверняка скрывался там. А если никто ничего не знал? Ну, город всё равно мог меня укрыть. В таких местах раствориться проще всего.       Никто не найдёт меня в Плавильне. По крайней мере, я на это надеялся.       Я поднял осколок с символом, тот самый, что цеплял взгляд своим треугольным узором, и сунул его за пояс. Пусть пока останется при мне — до тех пор, пока не найду ответы. В груди неприятно сжалось, когда я подумал о том, что может ждать меня в том месте, откуда поднимался дым. Город-улей не сулил ничего хорошего. Но оставаться здесь, рядом с развалинами шаттла и кучей трупов, было явно худшей идеей.       Сектор 11. Место, где любые остатки человечности сгорают дотла. Воспоминания, украденные у Гризли, нашёптывали об этом месте. Трущобы, полные отчаяния, банды, готовые разорвать друг друга за кусок металлолома, и улицы, где закон — это слово, которое никто не помнит.       Я потянулся к кобуре на боку, но пальцы нащупали в ней только пустоту. Ощущение отсутствия оружия оказалось неожиданно болезненным, как будто вместе с пистолетом у меня вырвали что-то важное. Воспоминания Гризли нахлынули резкой волной. Для него этот пистолет был чем-то большим, чем просто инструмент выживания. Это был его спутник, его символ власти и силы, его последнее утешение в мире, где никто никому не доверяет.       Я видел его руки, грубые, но точные, как он ухаживал за оружием в полумраке своего убежища. Набор инструментов — старый, потрепанный, но полный, — был единственным, что он по-настоящему ценил. Чистка, смазка, разборка и сборка стали для него ритуалом, почти медитацией. Я помнил тусклый блеск стали в свете лампы, звук защелкивающегося затвора, запах оружейного масла. Всё это было не просто привычкой, это было чем-то личным, почти священным.       И теперь, осознавая, что этого оружия нет, я чувствовал странную пустоту, как будто потерял часть себя. Но это было не моё чувство. Это была его боль. Его привязанность. И теперь она тяготила меня, хотя и не должна была.       Я рыскал среди обломков с нарастающим ощущением тревоги. Без оружия в Плавильне долго не протянешь. Внимание зацепилось за едва уловимый блеск металла, наполовину скрытого под изогнутой пластиной корпуса. Странное предчувствие накрыло меня прежде, чем я успел рассмотреть находку.       Я присел, смахнул пыль и замер. Вот он.       Пистолет лёг в ладонь так, будто всегда принадлежал мне. Слишком естественно, слишком правильно, словно он узнал меня, даже если я сам себя уже не узнавал. Я перевернул оружие в руках, пальцы привычно ощупывали его контуры. Царапины на рукоятке, клейкие следы масла, нанесенного с заботой, почти любовью, отполированный спусковой крючок с едва заметным износом — всё это было слишком знакомым. Этот пистолет был как живая память о том, кого больше нет. И теперь он стал частью меня, как и всё остальное, что я у него забрал.       Я щелкнул цилиндром, проверяя содержимое. Патроны, меньше десятка. Не густо, но хватит, чтобы продержаться, пока не найду что-то получше. Знакомая тяжесть оружия, его простота успокаивали. Пистолет плавно скользнул в кобуру. Теперь, какая бы опасность ни скрывалась в недрах Плавильни, я встречу её не с пустыми руками.       Я перевёл взгляд с горизонта на один из мотоциклов, лежавших на боку. Ржавый, побитый жизнью и, скорее всего, на последнем издыхании. Но он ездил. А значит, мог доставить меня до города быстрее, чем я бы дошёл пешком.       Время тянулось, но я уже знал, что делать. Пора ехать.       

***

             Мотоцикл дребезжал и подпрыгивал подо мной, будучи на грани поломки. Каждый толчок заставлял всю конструкцию поскрипывать, но он держался. Предыдущий владелец, вероятно, не рассчитывал на длительное путешествие, но топлива оказалось достаточно, чтобы добраться до города. Хотя, честно говоря, казалось, что этот кусок металлолома развалится прямо подо мной в любую секунду.       Дым на горизонте становился всё гуще, темнее. Он уже не был просто слабым мазком на фоне неба. Теперь он тянулся кверху жирными чёрными столбами, словно предупреждая о том, что внутри города ничего хорошего не ждёт.       Город-улей, Сектор 11, приближался. Это место выглядело совершенно гостеприимным даже издалека. Оно высилось над ландшафтом, подобно старому уродливому шраму, покрывающему поверхность планеты.       Плавильня была хаотичным нагромождением покорёженных зданий, словно их строили пьяные архитекторы, а потом ещё и разбирали на металлолом. Поломанные башни торчали под нелепыми углами, утопая в зловонных клубах удушливой промышленности. Город напоминал живую рану, из которой сочился дым. Каждый его изгиб кричал о том, что это место не прощает ошибок.       Чужие воспоминания снова хлынули в сознание грязной волной. Убитые мной работали на банду, которую называли «Стервятники». Подходящее имя. Они рылись в мусоре, обломках, в чужих жизнях, выискивая хоть что-то, что можно было продать, украсть или уничтожить. Настоящие падальщики, которые не оставляли ничего после себя..       Ну, а Гризли… Он не был главным. Даже близко не был таковым. Он был всего лишь ещё одним звеном в цепи, подчинённым кому-то куда более крупному, злобному и отвратительному.       Имя всплыло из глубин украденных воспоминаний. Барик «Бритва». Тот, кого боялись даже его собственные люди. Не просто главарь, а хищник, высматривающий добычу издалека и уничтожающий её без колебаний. Барик правил нижними уровнями улья с хладнокровной точностью мясника. Его не волновало, кто окажется под ножом, лишь бы цель была достигнута. Его подчинённые трепетали перед ним, и на это у них были веские причины.       Воспоминания Гризли не оставляли места для сомнений: Барик не повторялся. Один приказ — это закон. Осмелился спросить дважды? Значит, не понял с первого раза, а за это уже последует расплата. Его методы внушали такой страх, что даже опосредованно одна мысль о них отзывалась болью.       Барик отправил Гризли на это задание с туманными, почти загадочными инструкциями: найти нечто необычное. Это был не просто очередной груз металлолома или партия контрабанды. Барик дал понять, что дело совсем иного рода.       Гризли не знал, что именно он искал, но понимал одно — это было связано с вещами, которые ему лучше не понимать. Символ на контейнере вызывал у него смутный, почти первобытный страх. Он не знал, что он означает, но слышал достаточно шёпотов и недомолвок, чтобы догадаться: это нечто настолько опасное, что лучше бы осталось нетронутым.       Нургл. Гризли не до конца понимал это слово. Для него это было просто имя, произносимое шёпотом, обычно из уст тех, кто был слишком пьян, чтобы держать язык за зубами, или слишком отчаялся, чтобы бояться последствий. Но он знал одно: всё, что связано с этим символом, всегда означает неприятности — те, из которых не выбраться никогда.       Гризли был не настолько глуп, чтобы спрашивать Барика, зачем ему это нужно. Барик не объяснял своих приказов, а те, кто осмеливался задавать вопросы, обычно не доживали до следующего дня. Гризли просто делал то, что ему велели.       У него были свои страхи, и Барик находился на первом месте. Если бы Гризли провалил задание, жестокость Барика не оставила ему никакого шанса. Он не питал иллюзий насчёт того, чем это закончится. Но даже успешное выполнение приказа не принесло облегчения.       Когда он нашёл контейнер, это не казалось победой. Наоборот, от вида символа у него сжался желудок, а когда он понял, что внутри ничего нет, тревога его только усилилась. В этом задании было что-то неправильное, что-то, от чего хотелось бежать и никогда не оглядываться.       Воспоминания оставили горький привкус в моем сознании, как неприятный осадок, который не смывается. Гризли был амбициозен, но не слеп, и его инстинкты никогда не подводили. Он сразу почувствовал, что это нечто большее, чем Барик, большее, чем Стервятники, и уж точно большее, чем он сам. Всё, что было связано с этим контейнером, не просто имело ценность — оно несло в себе опасность, скрытую за какой-то непостижимой, почти незримой силой.       Теперь его не было. И осознание того, что содержимое исчезло — украдено или, что ещё хуже, сбежало, — сеяло в душе непонятную тревогу. Это было не просто разочарование. Это было предчувствие конца.       В голове снова промелькнула схема улья — извилистые коридоры, кишащие бандами трущобы. Барик держал в руках только нижние уровни, но и они были местом, где любой неверный шаг мог стоить жизни. Вверх он не любил лезть — слишком опасно. Те, кто правили на верхних уровнях, были сущими чудовищами, скрывающими свою жестокость под маской благородства. Изредка ему приходилось иметь с ними дело, но всегда осторожно, чтобы не разозлить их — эта игра не прощала ошибок.       Что же до Гризли, он знал, что играл с огнем, но верил, что он проживет достаточно долго, чтобы получить свою долю. Оказалось, он ошибся.       Я крепче вцепился в руль, будто это могло хоть как-то помочь отогнать мысли, что вползали в голову. Воспоминания не были ясными, но это не значило, что они были менее реальными. В голове всё смешивалось — его голос, его мысли, и я, который теперь не знал, где заканчивается Гризли и начинается он, тот, кто был до всего этого. Я ощущал его презрение к другим бандитам, жажду пробиться наверх, его постоянную тревогу, словно вся его жизнь была одной длинной проверкой на живучесть. Этот парень жил, как если бы каждый новый день был игрой на выживание, и его обиды, его расчетливый взгляд на людей, как на мясо, были такими знакомыми, что я едва мог их вынести. Но, черт возьми, как же полезны были эти мысли. Без них я бы даже не знал, с какого конца начать.       Дорога бесконечно растягивалась передо мной, но город медленно приближался.       Моё отражение мелькнуло в треснувшем зеркале заднего вида, привлекая внимание. Та же мрачная ухмылка, что когда-то принадлежала Гризли. Она будто говорила, что это лицо теперь моё — навсегда.       Я задумался, вглядываясь в трещины, которые размывали черты, делая их ещё более чуждыми. Я знал, что могу украсть чью-то внешность, поглотив его, но мог ли я пойти дальше? Смог бы я изменить свою внешность по своей воле, без того, чтобы брать её у кого-то ещё? Смог бы я выбирать, что останется, а что исчезнет?       Я сбавил скорость. Наклонился к зеркалу поближе. Вот оно — мое нынешнее отражение. Злые, жесткие черты Гризли с их ненавистной ухмылкой, шрамы, которые никогда не были моими, но теперь ощущались как свои. Они — в моей коже, в моих глазах, в каждом изгибе.       Я не мог оторваться от этого взгляда. И чем дольше я смотрел, тем яснее становилось, что это не просто чужое лицо, оно было моим, даже если оно совершенно не соответствовало тому, что я помнил о себе.       Пальцы начали неосознанно сжиматься крепче на руле, и я заставил себя сосредоточиться. Изменись, — прошептал я в тишине, как заклинание. Сделай что-нибудь.       Я пытался почувствовать, как что-то меняется внутри. Как бы я ни пытался, ничего не происходило. Чужое лицо продолжало смотреть на меня, точно так же, как и прежде, с тем же сарказмом и жестокой уверенностью, которую я так ненавидел.       Я стиснул зубы, чувствуя, как раздражение закипает в груди. Хорошо, попробуем ещё раз. На этот раз я не думал о лице целиком, а сосредоточился на чем-то отдельном. Я сосредоточился на шраме. Я помнил, как Гризли заработал этот шрам. Стычка с мелкой шпаной, которая решила, что у них есть шанс. Какой же это был цирк: грязь, крики, кровь, и всё ради чего? Ради пары ржавых безделушек, которые и гроша не стоили. Шрам тогда стал напоминанием, что даже мелкие шавки могут укусить, если позволить им подойти слишком близко.       Я сосредоточился на нём, представил, как он исчезает — медленно, словно размазывается по коже, а потом испаряется. Плоть под ним задрожала, будто не знала, чему верить. Затем — гладкая поверхность, словно новый холст. Никакого шрама. Никаких следов.       Я моргнул, поражённый, насколько просто это оказалось. Провёл пальцами по щеке — гладко, как у младенца. Неужели всё так легко? Зеркало, хоть и треснутое, не лгало. Шрам пропал. Я машинально усмехнулся, почти так же, как это делал Гризли. Лицо в зеркале ответило той же наглой ухмылкой, но что-то в ней было не так, не до конца верно. Меня это раздражало. Гризли будто цеплялся за меня, не желая исчезать.       Я прищурился, сосредоточился на этой гримасе, которую он часто носил, — насмешливую, злобную, как у хищника, которому всё нипочём. Представил, как эта ухмылка тает, превращаясь во что-то более ровное, нейтральное. Губы подчинились, плавно меняя форму, словно податливая глина под моими мыслями. Ухмылка исчезла, словно её никогда и не было. На меня смотрело спокойное, холодное лицо — лишённое насмешливой жестокости Гризли. Оно стало меньше его и больше моим. Или тем, кем я теперь стал.       Я вновь вгляделся в своё отражение, оценивая результат. Это было больше, чем просто удобство. Теперь у меня было ещё одно оружие в арсенале. Маска, которую можно было перекроить под любую ситуацию, идеально гибкая и обманчивая. В мире, где опасность подстерегала за каждым углом, приятно было знать, что теперь не всегда придётся идти напролом. Иногда разумнее просто исчезнуть в толпе.       Мной овладело любопытство. Я решил попробовать изменить цвет глаз. Карие глаза Гризли смотрели на меня из зеркала с той же тяжёлой, неприятной уверенностью. Я сосредоточился, заставляя их измениться. Сначала они потемнели, стали угольно-чёрными, затем резко посветлели, превратившись в холодный, неестественный голубой. Ощущение было странным, словно я напрягал мышцы, о существовании которых раньше и не подозревал. Голубой цвет отражал свет, делая лицо в зеркале неуловимо чуждым, почти нелюдским. Мне это не понравилось.       Следующие несколько минут я посвятил экспериментам. Шрамы появлялись и исчезали по моей воле, как штрихи на полотне художника. Линия челюсти становилась то угловатой, то мягкой, нос то заострялся, то расширялся. Моя внешность превращалась в бесконечно меняющуюся маску, в черты, которые менялись с каждой новой попыткой.       Ни одно из этих лиц не было моим. Но это и не имело значения. Я не пытался найти себя. Важно было другое — не дать никому найти меня, если на Гризли начнётся охота.       Я перевёл взгляд на свои руки. Грубые шрамы и мозоли, которые Гризли заработал за свою жизнь, казались чужими, словно принадлежали другому существу. Я сосредоточился, заставляя кожу измениться, стереть эти следы его прошлого. Ткани поддались, разгладились, стали мягче, чище, лишились грубости прожитых лет. Я размял пальцы — на ощупь они остались прежними, крепкими, привычными. Но выглядели иначе, как у человека, который никогда не попадал во всякие переделки.       Теперь сомнений не оставалось: я мог быть кем угодно. Я могу стать кем угодно.       Но на первое время внешность Гризли должна была остаться. Я закрыл глаза, сосредотачиваясь на деталях его лица, на шрамах, на кожаной жилетке, на грубых линиях его сущности. И вернул всё назад, следуя его воспоминаниям, как по карте.       Воспоминания Гризли продолжали шептаться на краю моего сознания, предостерегая об опасностях города-улья. Его лицо могло стать ключом, полезным в первую пору, но оно не должно было оставаться навсегда. Я знал, что смогу измениться, если потребуется. Я знал, что смогу приспособиться.       Теперь я был уверен: я выживу. Здесь, в этом хаосе, я найду способ прорваться наверх.       Мотоцикл захрипел, выдав очередной тревожный звук, напоминая, что пора двигаться дальше. Увлёкшись экспериментами и погружённый в свои мысли, я замедлился больше, чем следовало. Я крутанул газ, и двигатель отозвался сиплым рычанием. Старый железный конь выдал всё, на что он ещё был способен. Колёса подпрыгнули на очередной неровности, послав вибрацию через руль прямо в плечи. Дорога к Сектору 11 напоминала грубый шрам на теле планеты — рваная, жестокая, готовая сломать всё, что рискнуло по ней проехать. Казалось, сама земля делает всё возможное, чтобы отвадить путников, словно предупреждая: «Здесь тебе не место».       И это меня устраивало. Чем меньше душ встретится мне на пути, тем меньше шансов на ненужные разговоры, ловушки или выстрелы в спину. В мире, где каждая встреча могла стать последней, одиночество иногда казалось единственной роскошью.       Проникновение в ряды Стервятников звучало как очевидный ход. Эта банда, хоть и не занимала вершину пищевой цепочки на планете, обладала тем, что сейчас имело значение: численностью, оружием и ресурсами. Воспоминания, украденные у Гризли, давали мне достаточный объём информации, чтобы сыграть на их поле. С правильной маской и подходом я мог легко выдать себя за одного из них, особенно если подкрепить это знаниями о внутренних порядках, которые теперь болтались у меня в голове.       Но были и другие варианты. Конкуренты Стервятников. На этой планете, где каждый смотрел на другого как на источник выгоды или угрозы, банды всегда искали способы получить преимущество. Кто-то вроде меня, кто мог внезапно появиться из ниоткуда, обладая навыками, ресурсами или, по крайней мере, наглостью, мог быстро привлечь внимание. Такой ход был рискованным, но и награда в случае успеха могла быть щедрой. Эти падальщики уважали силу и хитрость, а я мог предложить им и то, и другое.       Как ни крути, входить в улей без чёткого плана было самоубийством. Это место дышало смертью. Сначала нужно было пробраться в нижние сектора. Именно там Стервятники держали свои гнёзда, процветая на хаосе и разрухе, как крысы в куче мусора. Воспоминания Гризли представляли эти районы как опасное, но странно манящее место. Грязные улицы, где за каждый угол шла война, но где, при должной смекалке, можно было найти всё, что угодно.       Опасность была очевидна. Один неверный шаг — и ты труп, если повезёт, а куски тебя разбросают для острастки. Но у меня не было времени на осторожность. Слово «план» в этом месте означало не столько выстроенную стратегию, сколько готовность действовать по обстоятельствам, импровизировать и меняться сиюсекундно.       Внедрение в ряды Стервятников было первым шагом. Найти их, разыграть карту единственного спасшегося после стычки с враждебной бандой у шаттла, убедить в своей версии событий. Осмотреться, изучить обстановку, и, самое главное, без лишнего шума подобраться к Барику. Чтобы никто ничего не заметил. Его поглощение стало бы ключом к цели. С его воспоминаниями, его навыками и связями я мог бы подчинить себе всю банду, превратив её в свой инструмент.       Но всё это — позже. Сначала нужно было войти в этот гниющий лабиринт, который назывался Плавильней. Место, где жадность граничила с безумием, страх был валютой, а кровь — неотъемлемой частью любого контракта. Мне нужно было шагнуть в эту яму и сразу стать своим, не дав ни одной причины засомневаться в себе.       Лицо Гризли, его жесты, его характер — всё это уже было на месте. Стервятники увидят его, услышат его голос, почувствуют его фирменную борзость, и тогда у них не возникнет ни малейших подозрений. Они примут меня за своего, потому что им даже в голову не придёт, что их Гризли — уже совсем не Гризли.       Солнце опустилось ещё ниже. Наступали сумерки. Улей резко выделился на фоне неба — гигантское нагромождение металла и ржавчины. Башни, мосты, подвесные переходы — всё это казалось враждебным и мёртвым. Это было не место для жизни. Тем не менее, жизнь здесь кипела. Мотоцикл рванул вперёд, кашляя и трясясь на каждой кочке. Двигатель захлёбывался, как будто чувствовал моё собственное беспокойство.       У кого-то из этих отбросов точно есть информация, которая мне нужна. Может быть, они знают, что это за символ на контейнере. Может, слышали больше об имени, преследовавшим меня, — Нургл. А может, просто наткнулись на слухи, которые приведут меня к истине. Неважно. У них что-то есть, и я это заберу.       Если для этого придётся убедить их, что я Гризли, — так тому и быть. Они примут меня, потому что у них не будет причин сомневаться. Лицо, голос, манеры — всё в порядке. А если кто-то из них всё-таки решит проверять? Ему же хуже.       Я докопаюсь до правды. Пусть даже ради этого мне придётся убрать каждого из них. Не важно, сколько их или кто они. Если потребуется, я сожру их всех. Их жизни не стоят ничего, если они стоят между мной и моими ответами.       

***

      Векс тяжело перевалился на кривой, побитый столб, который выглядел так, будто вот-вот развалится. Спина ныла после бесконечного дежурства, а густой, пропитанный гарью и потом воздух будто висел на плечах лишним грузом. Казалось, весь этот проклятый город давил на него — своими весом, грязью, своим глухим, равнодушным презрением к любому, кто здесь находился.       За его спиной громоздились ворота — два монолитных куска металла, покрытые коркой старой ржавчины и слоями грязи, которые, казалось, были здесь ещё до появления самого города. Плавильня никогда не радовалась посетителям. После заката она и вовсе становилась враждебной. Это место не скрывало своей сути. Оно будто шипело: «Не заходи, если хочешь дожить до утра». Векс знал, что это предупреждение, как и всё здесь, бесполезно. Те, кто пытался сюда проникнуть, давно лишились здравого смысла.       — Осталось пять минут! — рявкнул Векс, перекрывая монотонный гул близлежащих механизмов. Он для верности хлопнул по перилам своей дубинкой, от чего раздался металлический лязг, гулко разнесшийся за ворота. Звук, такой же пустой, как и всё это чёртово дежурство, отозвался глухим металлическим лязгом, исчезая где-то за воротами.       Он поднялся на металлическую платформу, чувствуя, как ботинки скребут по изношенной поверхности. Перед ним лежала пустошь: бескрайняя, мёртвая, усыпанная обломками, забытыми войной, которой никто больше не помнил. Позади осталась Плавильня — тёмная, прогнившая, такая же мрачная, как и всё, что её окружало.       Воздух был густым, тяжёлым, словно его пропитали гарью горящего топлива и какой-то гниющей дрянью. Этот коктейль лез в лёгкие, вызывая желание закашляться, но Векс даже не кривился. Здесь ты дышал грязью или не дышал вовсе.       Где-то в животе скреблось чувство голода, напоминая, что пайки в очередной раз урезали со вчерашнего дня. Как всегда, это подавали как временную меру. Временную, разумеется, как сама жизнь. Никто, даже те, кто раздавал эту отговорку, уже в неё не верил.       Начальство всегда находило способ выжать из рабочих последние силы. Они знали, что люди на низших уровнях будут держаться до последнего — не из-за надежды, а потому что выбора просто нет. Те, кто оставались внизу, выживали на объедках, и эти объедки были всем, что им давали.       Векс крепко сжал дубинку, ощущая её привычную тяжесть в руке. Горизонт его не пугал — чего бояться этих бескрайних песков и ржавых остатков прошлого? Настоящая опасность начиналась здесь, прямо за воротами, и Векс это прекрасно знал.       Торговцы появлялись редко, но каждый их приезд был событием. Они привозили товары, которые стоили больше, чем большинство местных могли бы заработать за всю жизнь: еда, вода, редкие детали. Эти караваны сразу привлекали внимание, но не таких, как Векс. У него была одна задача — стоять и смотреть. А вот банды вроде Костоломов или Стервятников действовали куда активнее.       Эти падальщики брали всё, что привлекало их взгляд, — неважно, кому это принадлежало. Торговцы могли разве что молиться, чтобы их груз оказался недостаточно ценным. Но чаще всего они уходили ни с чем. Или не уходили вовсе.       Чужие страдания никого не интересовали. Здесь это не имело значения. Город жил по своим законам: либо ты забираешь, либо у тебя забирают. Третьего не дано.       Боль пульсировала в спине, напоминая о часах, проведённых на ногах. Да, работа охранником была паршивой, но всё же, это лучше, чем иные альтернативы. Векс видел, как возвращаются рабочие из шлаковых ям: вымотанные, как будто прожили сотню лет за одну смену. Те, кто тянул лямку в отстойниках, бывало, кашляли чёрной слизью, пока лёгкие окончательно не сдавали.       Он видел их тела — разбитые, искалеченные, пустые. Видел достаточно, чтобы понять: в этом месте никого не ждёт ничего хорошего. Просто кто-то ломается быстрее, а кто-то чуть медленнее.       В памяти всплывали лица. Исхудавшие, измождённые торговцы с пустыми глазами, словно уже понимали, что их ждёт. Отчаявшиеся матери, тащившие на себе детей, кричащих то ли от голода, то ли просто потому, что у них ещё были силы кричать. Курьеры, прижимающие свои посылки к груди, как единственное, что их отделяет от гибели, хотя сами посылки больше походили на неразорвавшиеся бомбы, готовые взорваться в любую секунду. Усталость, тревога, недоверие — всё это застыло на их лицах. Здесь никто и никогда не выглядел по-настоящему живым.       Векс тихо покачал головой, стараясь отогнать эти мысли. Размышления об обитателях улья ни к чему не приводили, кроме ненужного раздражения. Некоторые вещи не менялись. Никогда. Люди на дне всегда оставались там же, сгибались под давлением, ломались, исчезали. А город продолжал жить дальше, даже не замечая их отсутствия.       Векс подошёл к самому краю платформы, бросив взгляд на горизонт. Просто привычка. Там, за воротами, бесконечные дюны тянулись в никуда, их поверхность тускло мерцала в умирающем свете, будто насмехаясь над каждым идиотом, который верил, что сможет их пересечь.       Местами из песков торчали остовы старых машин — ржавые скелеты прошлого, напоминание о войнах, о которых давно уже никто не вспоминал. Эти останки ни для кого не имели значения, разве что для ветра, который лениво вздымал пыль вокруг них, и редких падальщиков, мелькавших где-то на границе видимости.       Векс долго вглядывался в пустоши, будучи уверенным, что не увидит там ничего нового. Но это не мешало ему проверять — привычка, как ржа, въелась в его сознание.       Но сегодня что-то выбивалось из привычной картины. Его внимание привлёк столб пыли, медленно поднимающийся вдали. Он извивался, едва различимый на фоне мрачного, грязно-оранжевого заката. Этот след не был случайным — он настойчиво двигался в сторону города.       Векс прищурился, пальцы крепче сжали перила. Он пытался рассмотреть, кто или что поднимает пыль, пока не различил вдалеке фигуру одинокого байкера. Тот был сгорблен над своим жалким транспортом — ржавым, разваливающимся мотоциклом, который, судя по хриплому звуку, мог сдохнуть в любой момент, даже не доехав до ворот.       Когда ездок оказался ближе, его силуэт стал чётче, и что-то в его движениях сразу напрягло Векса. В том, как он ехал, было что-то тревожное. Движения слишком уверенные, слишком прямолинейные, как будто этот человек знал не просто маршрут, а свою точную точку назначения. И ему было наплевать, что окажется у него на пути.       Стервятник? Векс сузил глаза, сделав осторожный шаг назад. Рука скользнула ближе к пульту управления воротами, пальцы замерли рядом с рычагом. Один? И где остальные? Стервятники никогда не путешествовали в одиночку. Это было против их природы.       Грохот двигателя пронзил тишину. Этот байк — жалкая развалина, — похоже, держался на одном честном слове и доехать должен был только чудом. Но звук, который он издавал, бил по нервам сильнее, чем хотелось. Что бы это ни было, оно не обещало ничего хорошего. Векс давно привык к плохим новостям, но этот посетитель обещал быть особенным.       Мотоцикл с визгом остановился перед воротами, выбросив в воздух облако густой пыли. Векс закашлялся, раздражённо махнув рукой перед лицом. Он шагнул вперёд, вглядываясь в дымку, из которой уже начала вырисовываться фигура.       Ездок спрыгнул с байка, его сапоги глухо стукнули о землю. На нём была потрёпанная куртка, покрытая пылью и следами прежних стычек. И та самая искажённая ухмылка, которую нельзя было не узнать.       — Гризли? — Векс нахмурился, сразу узнав знакомое лицо. Он чуть ослабил хватку на дубинке, но внутри всё ещё свербило чувство, что тут что-то не чисто. — А ты чё, один? Где твоя команда? Вы ж вместе сваливали. Куда остальные делись?       Лицо Гризли было перепачкано грязью, а в глазах плескалось что-то сырое и едкое — злость, разочарование, а может, и что-то похуже. Он быстрыми, резкими движениями стряхивал пыль с куртки, словно пытался сбросить с себя не только грязь, но и что-то более тяжёлое. Жесты его были излишне напряжёнными, даже театральными, будто он сам не верил в их естественность.       Векс нахмурился. Неприятное чувство закралось в душу, сверля на уровне инстинктов. Гризли выглядел как всегда — та же кривоватая усмешка, те же грубые черты, — но что-то в нём не сходилось. Это было не в словах, не в движениях. Вокруг него будто витал невидимый груз, напряжение, которое невозможно было объяснить, но которое чувствовалось кожей.       Гризли пренебрежительно махнул рукой в сторону Векса, словно его вопрос не стоил ни времени, ни ответа, и тут же отвернулся, бросив взгляд на ворота. Всё это выглядело неправильно, но Векс пока не мог понять, что именно.       — Все полегли, — буркнул Гризли. Его голос звучал, как наждак по металлу. — Костоломы. Эти крысожоры нас подловили у развалин. Налетели, как цепные псы, и порвали всех, пока мы ещё толком не оклемались. — Он сплюнул на землю, а губы скривились в злобной гримасе. Кулаки сжались, побелев от напряжения. — Мне самому еле удалось выскочить. Чуть было сам не оставил там шкуру.       Голос Гризли звучал всё так же грубо и резко, но что-то в нём было не то. Векс не мог сразу понять, что именно, но это ощущение цеплялось за сознание, как заноза. Напряжение в Гризли чувствовалось во всём — в его резких, механических движениях, в том, как он отмахнулся от вопроса. На первый взгляд это было типичное поведения для Стервятника, но в его гневе было что-то странное, что-то почти неестественное.       Векс пытался отбросить эти мысли, списав их на пережитый стресс, что Гризли пережил. Проклятая бойня могла свести кого угодно с ума. И всё-таки в его облике что-то не сходилось. Грязный, злой, но не настолько потрёпанный, как должен был бы быть человек, только что выбравшийся из кровавой засады.       Тем не менее, Векс заставил себя отбросить сомнения. Это было не его дело. Гризли всегда был удачливым ублюдком, не раз, и не два выходившим их подобных передряг. Но чувство неправильности продолжало грызть его.       — Чёрт, — пробормотал Векс, покачав головой. — Не думал, что у Костоломов кишка не тонка сунуться к твоим ребятам.       — У них народа до хрена было, хватило, чтобы нас конкретно прижать, — бросил Гризли, проходя мимо. Его движения были резкими, словно он едва сдерживался, чтобы не взорваться. — Я не собираюсь тут с тобой лясы точить, Векс. Мне надо к боссу. Немедленно.       Векс шагнул в сторону, пальцы легли на рычаг связи.       — Ты это... уверен? Ты выглядишь так, будто тебя только что через мясорубку прогнали. А Барик, сам знаешь, плохих новостей не любит.       Гризли метнул взгляд, от которого металл мог бы прогнуться.       — Думаешь, я этого не знаю? Просто открой эти грёбаные ворота. — Он повернулся к громоздким металлическим плитам и рявкнул, будто сам мог сдвинуть их силой воли. — Сейчас же!       Векс глубоко вздохнул, собираясь с терпением, и потянулся к рычагу.       — Ладно, ладно. Но потом не ной, что тебя не предупреждали, — пробормотал он и дёрнул рычаг вниз.       Ворота с протестующим стоном начали раздвигаться. Постепенно перед ними раскрылись тускло освещённые улицы нижнего уровня, откуда тянуло привычным запахом гнили, металла и безысходности. Гризли не стал терять ни секунды, шагнул вперёд и исчез в мраке улиц, даже не оглянувшись.       Векс смотрел, как Гризли исчезает в тени улиц. Что-то в его гневе не клеилось. Всё выглядело как надо: тот же напор, та же резкость, которыми всегда славился Гризли. Но вместе с этим в его ярости было что-то странное, пустое, словно он старался слишком усердно. Его слова звучали так, будто он сам пытался в них поверить.       Векс потер затылок, чувствуя необъяснимую тревогу. Что-то здесь было не так. Он прокрутил в голове эту короткую встречу, шаг за шагом. Гризли говорил резко, жёстко, как всегда, но в этом тоне сквозила какая-то натянутость, словно плохой актёр выдавал реплику, которую выучил наспех. Это не укладывалось в привычный образ.       Но одного этого было мало. Векс всегда был внимателен к деталям — этот навык не раз вытаскивал его из неприятностей. И тут он вспомнил. Знак на куртке Гризли. Фигура падальщика была отзеркалена, повернута в другую сторону. Сломанная цепь висела не в том когте, где должна была быть.       Это было не просто небрежное нанесение нашивки. Нет. Здесь чувствовалось что-то более глубокое, совсем неправильное. Словно тот, кто копировал этот символ, понимал лишь форму, но не суть. Некто пытался воспроизвести нашивку, не зная её значения, не зная, что этот символ есть нечто больше, чем просто картинка. Знак был фальшивым, чужим.       У Векса неприятно скрутило желудок. Гризли был Стервятником не первый год, и люди вроде него — гордые, опасные, одержимые своей репутацией, — никогда не позволили бы себе носить такую пародию на символ банды. Для них этот знак был больше, чем просто эмблема. Это была часть их сути, их идентичности. Игнорировать такое было невозможно.       Гризли бы этого не допустил. Никогда. Разве что что-то пошло очень, очень не так. И что именно — Векс не мог сказать. Но ничего хорошего из этого точно не выходило. Мысль о том, что он только что впустил в ворота нечто неправильное, глодала его изнутри, становясь всё тяжелее с каждой секундой.       Он бросил взгляд в сторону улиц, где в тени растворился Гризли. Беспокойство медленно перерастало в подозрение, а чутьё яростно билось тревогу: что-то здесь было не так. Очень не так.       Векс сорвал с пояса рацию и нажал на кнопку. Его голос был ровным, но в нём явственно слышалась скрытая срочность.       — Босс, у нас проблема. Гризли только что вернулся. Один. И, м-м-м… что-то с ним не то. Вам нужно это услышать...