Соседи

Я нормальный. Вечером того дня, когда Салли впервые встретился лицом к лицу с Лестером и на одно мгновение испытал эти потрясающие ощущения от «нормально», он спустился с небес на землю, как только переступил ногой порог своего дома. В глухой тишине прошел на кухню, поел то, что сам приготовил, потом дошел до своей комнаты, страшно одинокой — тишина там становилась невыносимой и давила на уши, отчего голова порой раскалывалась, — и делал как попало уроки. В иные дни не делал ничего, потому что все меньше и меньше понимал то, что ему преподают. Разглядывать потолок тоже часть вечера, и иногда даже уроки были приятнее этого, но что ему оставалось делать. Потом ванна. Тишина обладала такой силой, что могла с легкостью подавить даже шум воды и гул труб — она все это съедала и хоронила Салли наедине с самим собой. Тогда он вновь снял маску и внимательно всмотрелся в зеркало над раковиной. Это оказалось уже не так страшно, как в самый первый раз, когда его насильно подтащили к зеркалу и заставили смотреть. Несколько долгих месяцев он боялся отражения, как огня, но теперь, решившись самостоятельно встретиться с ним, уже не чувствовал тот же страх. Просто неприятно, ново, паршиво, но не страшно. Его глаз голубой, другой тоже голубой, но этот ему дали в больнице. Одна бровь светлая и пушистая, другая кривая и редкая. Носового хряща нет. Часть губ разворочена. В общем, как и вся правая сторона. Челюсть справа вмята внутрь, отчего абрис лица был не самым ровным. И это не говоря уже о том, что поврежденная кожа только недавно по-настоящему начала заживать, не воспаляясь и не гноясь так сильно, как раньше. Теперь остались только глубокие, рваные, темные борозды. Вглядываясь внимательнее, Салли даже не верил, что люди вообще могут так выглядеть, это казалось просто невозможным, но вот он смотрит на человека из зеркала, и оказывается, что подобное уродство и правда может существовать в лице Салли Фишера. Иногда Сал думал, что было бы лучше, если бы он умер в тот день, потому что его жизнь после чудесного спасения скатилась в такое дно, о котором он даже не подозревал, пока напрямую не столкнулся с понятиями «голод», «одиночество» и «ужас». Столкнулся с дикой жаждой по общению и по чужому теплу, которых он не мог получить даже отца, не говоря уже о других. Впервые узнал о том, какого это — быть так сильно обиженным на мир, за то, что тот отвернулся от него. Почему он не захлебнулся тогда в крови? Почему даже сознание не мог потерять от боли? Ему пришлось лежать несколько часов в огромном поле рядом с трупом, с трудом переваривая в своей голове то, что мамы уже не будет рядом. Уже прошло так много времени с той трагедии, но его взгляд все еще полнился враждебностью и презрением. Ко многим вещам. Для начала он ненавидел самого себя, затем отца, одноклассников, конечно, учителей, директора, того кто придумал школы, а еще всяких стрелков, собак, лай, вой, шерсть, собачье дыхание, скулеж. Много что. Собаки стали верхом омерзительного, если не считать лицо самого Салли. Собаки и та тварь, которая стреляла в его мать. Почему никто не верит, что это было взаправду? Никто не был на его стороне все это время. В его голове вновь промелькнула мысль о собственной смерти. Он вздрогнул и отмахнулся от нее, осознав, что умирать страшно и он вообще этого не хочет на самом деле. Куда больше он чувствовал злобу, а вовсе не отчаяние. Злость была направлена на человека, принявшего обличье собаки, и всех тех, кто его выгораживает. Отец тогда сказал, что Салли все придумал — не было никакого стрелка, Салли выдумывает, потому что боится признаться, что сам привел бродячую псину к матери и теперь она мертва. Полицейский сказал, что говорить ложные сведения нехорошо, и его мать умерла от многочисленных укусов, а вовсе не от града пуль. В больнице сказали, что на маму можно посмотреть только мертвой. И только на лицо. Но Салли хотел увидеть ее живот. Он был зашит, и уже невозможно понять, как раны выглядели изначально. Ее мертвое лицо казалось маской. Было приятно найти что-то, что объединяет их с мамой после того случая, что делает их союз крепче. По крайней мере мама точно была бы на его стороне, ведь она тоже находилась на том поле, пыталась защитить сына, закрыв его своим телом и крепко прижав к животу. Мама не винила бы его в смерти. По крайней мере Салли было хорошо так думать. Он не мог не думать о том, что обязан найти человека, стрелявшего в его мать. Прошлого уже не изменить, но по крайней мере отомстить за смерть матери он все еще способен. Никаких улик и тем более того, кто бы поверил ему и стал помогать — не было. Да и слово «месть» — очень абстрактное. Сал выглядел растерянным. А стоя перед зеркалом, к тому же и будто потерявший броню, раздетый и выставленный напоказ. Мысли не складывались и он откровенно не знал, что ему делать и с чего начинать. Но в последнем ему немного подсобил Эванс. Начинать придется с себя и с чертового протеза. *** Сал прищурился, когда увидел свой дом сквозь небольшие прорези для глаз. Обшарпанная многоэтажка с крохотными квартирками и страшненькими соседями. Подъезд весь оплеванный и облеванный, под крыльцом терся худоватый рыжий кот. Немного страшный, потому что ничейный. Гладить себя не дает никому, исцарапал Салли все руки. Сал все равно думает, что он добрый, этот кот. — Кыс-кыс-кыс. Иди сюда. — Подозвал Салли. — Давно тебя не видел. Кот лениво высунулся из своего укрытия. Во взгляде так и читались истинно кошачья надменность и незаинтересованность. Его зыбкие зеленые глаза всматривались в руки мальчишки. Те, конечно, пустые, ни корма, ни кусочка мяса. Что в принципе не ново. У этого ребенка никогда не было с собой вкусного, он и сам обычно выглядел так, будто его тонкое тело вот-вот не выдержит и сломается. То ли кот был слишком мудрым и осознанным, то ли мир не до конца повернулся задницей к бедному ребенку по имени Сал Фишер, но именно благодаря этому животному Сал мог питаться чуть лучше чем обычно. Сырые куски мяса, краденый хлеб, иногда небольшие животные — грызуны или птички, — все это приносилось прямо в костлявые руки ребенка, когда тот был уверен, что ждать помощи неоткуда. Безымянный рыжий кот подошел ближе и ткнулся мокрым носом в ладонь Салли, пока тот глупо улыбался, радуясь тому, что хоть кто-то не настроен к нему враждебно. Не считая Лестера, конечно. Кошачья компания была ему приятна, но в горле появился комок, а глаза защипало. Сал прикусил губу и случайно сильнее вцепился в кошачью шерсть. Животное зашипело и вывернулось в то же мгновение — он все еще был диковат и неприручен. Салли вздохнул и отдернул руку, а кот этот почти сразу после их небольшого приветствия развернулся и юркнул глубже под лестницу. — Пока. Сал поднял глаза к двери. Каждый шаг давался ему все тяжелее, а вес двери так и вовсе казался неподъемным. Она скрипнула и поддалась детским ручонкам. Дома очень тихо. Его никто не ждет и не будет ждать. На входе мальчишка запнулся о пакет мусора, оступился и перевернул несколько стоящих друг за другом стеклянных бутылок. Со звоном и стеклянным скрежетом они упали и раскатились по всему коридору. Недовольно сдвинув ногой часть из них в сторону, даже не удосужившись поставить, чтобы точно не мешали, Салли скинул школьную сумку там же, в коридоре, и прошел на кухню. Молча поставил чайник и сел за стол. Ждал, пока вскипит вода. Где-то сверху топтались соседи, на улице слабый шум города, и только в его квартире звук настолько мертвый, будто здесь никто не живет. Живот заурчал. Салли обхватил себя поперек и сжался, утыкаясь лицом, скрытым под протезом, в деревянную поверхность стола. Медленно дышал и считал до десяти, а потом снова и снова, пока не услышал свист чайника. Мальчик почти вскочил, чтобы налить себе кипятка и немного развести это холодной водой. Он выпил две полных кружки и вытер рот. Желудок перестал урчать. Салли знал, что у него есть немного времени, чтобы приготовить себе что-нибудь, прежде чем он снова почувствует голод. В этот раз все не так уж и плохо, потому что соседка с этажа из жалости сунула ему мешок риса и сахара в руки. Потом, правда, покрестилась и прошипела что-то грязное, но Салли был так счастлив, что решил не обращать на это внимания. Не важно, проклинают его или нет, пока он получает хоть что-то хорошее, он будет чувствовать вымученную радость и закрывать глаза на все остальное. Он закинул в кастрюлю горсть риса и залил это водой, приправляя сахаром и солью. В его возрасте мало кто умеет готовить, но у Салли не было возможности задуматься об этом — он все еще чувствует себя так, будто живет в затяжном кошмаре, который вот-вот должен кончиться, но время текло и текло, а на его порог так и не явился спаситель, чтобы избавить его от той жизни, в которую он попал. Пришлось научиться жить заново. Запах готовой еды заполнил кухню, и Салли с диковатой улыбкой снял кастрюлю с плиты, чтобы наложить поесть. На тарелку шлепнулся склизкий белый комок разваренного риса, почти обуглившегося снизу. В нетерпении Салли сел за стол, скинул протез дерганными движениями и начал быстро уплетать еду, отмечая, что в этот раз получилось определенно лучше. Ему даже не пришлось отшкрябывать ее ото дна или, как случалось раньше, выкидывать в мусор, потому что то, что он готовил получалось совсем не съедобным — сгорало до углей или было пересолено до такой степени, что его начинало тошнить из-за странного запаха и ядреной соли во рту. Он реветь хотел в такие моменты, но не делал этого, потому что реви не реви — ничего не поменяется. А сейчас правда получилось вкусно. Периферийным зрением он увидел, как по столу ползет таракан. Почти не задумываясь, придавил насекомое и смахнул тельце со стола. Прежде, чем помыть посуду, он облизнул тарелку и еще раз ложку, и только потом помыл ее в раковине. Кастрюлю тоже вымыл, но гарь, которой давно уже покрылось дно, не оттирается вот уже несколько недель, как бы он ни старался. Протез все еще лежал на кухонном столе, замызганнный, но от того не ставший незаметным. Наоборот Салли все больше и больше думал об этом протезе после встречи с Лестером, и, конечно, не мог перестать думать о своем уродливом лице. Искушение надеть его обволакивало и давило, но Лестер предложил не носить хотя бы дома. Сал не знал, что из этого выйдет и есть ли в этом смысл. Эванс не был особо разговорчивым, и порой его объяснений не хватало, а что-то он и вовсе не хотел объяснять, отмахивался как от мухи, а иногда и выглядел так, будто вот-вот отделает, если Сал еще хоть раз откроет свой рот. Зато позволял быть рядом. И хоть иногда он испытывал раздражение, а порой и откровенную злость по отношению к Салли, но никогда отвращение, и именно по-этой причине Сал не мог не привязаться к нему. Лестер стал олицетворением безопасности и принятия. Лестер стал первым, кто показал Салли, что можно представить, будто ты «нормальный». А если сумеешь представить настолько, казалось бы, недосягаемую вещь, то все остальное вдруг резко перестанет быть таким значительным и пугающим. Проблемы в виде презрения общества или безразличия отца начали потихоньку пропадать. Сал все больше концентрировался на том, что может сделать сам, а не на том, что могут сделать по отношению к нему другие. Лестер Эванс был тем, кто поощрял его, но был и тем, кто несмотря на его «доброту» четко показывал, что он и Салли не на одном уровне. Фишера это устраивало. Пока ему разрешали быть рядом, у него не возникало желания оспорить авторитет Лестера. Да и вряд ли у него это бы получилось. Что угодно можно стерпеть, лишь бы получить ощущение «нормальности», за которым Сал гонялся, как проклятый, стараясь перестать обращать внимание на кислый запах алкоголя, на штукатурку, которая сыпалась со всех углов в его спальне, на кривившиеся при его виде лица одноклассников, словом на все то дерьмо, которое его окружало и причиной которого было его собственное существование. Дерьмище полное. *** Лестер Эванс жил примерно в такой же залупе, как и Салли. Поэтому фраза «чувствуй себя, как дома» впервые была по-настоящему принята. — Только тише, папаша спит. — Сказал Лестер далеко не шепотом. Из гостинной доносился громкий храп. Интересно, чем вообще можно разбудить человека, который соревнуется с мотором трактора, пока спит. — Тише, это примерно как? — все же с настороженностью спросил Салли. — Это примерно не взрывай фейерверки у него под носом. Ну или не урони шкаф с посудой. Не дергай усы, не суй насекомых ему в рот, не бей стекло о его голову. По возможности… — Я понял. Квартира Лестера и правда очень похожа на родное жилище Салли. Те же пакеты с мусором, грязь, бутылки, раскиданная мужская одежда, стоящая по разным углам обувь сорок пятого размера, случайный мусор и вещи разбросанные явно не по своим местам. Никто не следит и даже не пытается сделать из этого обиталища то, что можно назвать домом. Сал чувствовал все ровно то же самое, как когда переступал порог собственной квартиры и понимал, что его не ждут и не будут ждать. Он не уверен в том, есть ли у Лестера это ощущение брошенности и ненужности или он вообще о таком не задумывался. Спросить Салли не решался, знал, что может получить затрещину за вопросы, которые могут не понравится его другу. Он наконец-то начал интуитивно ощущать его границы. Впрочем вполне себе осязаемо на собственном опыте он уже успел ощутить то, что Эванса лучше просто лишний раз не тревожить, до тех пор, пока он первым не проявит инициативу. У Лестера отдельная комната. Когда Салли шагнул в нее, он замер, понимая, что эта часть жилища совершенно иная. Небольшое пространство хоть и было заполнено всем возможным — трофеями с улиц, личными вещами, стопками научных журналов и художественных книг совершенно разных направленностей, — тем не менее от всего веяло аккуратностью и бережностью. Зайдя сюда, Сал вмиг почувствовал себя неловко, будто являлся элементом, нарушающим порядок и сложившуюся гармонию. Он неловко застывает у порога, пока Лестер вольготно проходит дальше и скидывает сумку с плеча на пол, впрочем приткнув ее в угол ногой, чтобы не мешалась. — Чего застыл? — Он с усмешкой ткнул Салли в плечо, а тот лишь сжался, ощетинившись, но все же посмотрел Лестеру в глаза. — Ничего, просто… — Сал неловко шаркнул ногой, все же не решаясь пройти вперед. — У тебя хорошо тут. Глаза Лестера сощурились, а губы растянулись в улыбке. — Ну, до тех пор пока мой драгоценный папаша дрыхнет, мне тут тоже хорошо. Чем быстрее мы справимся, тем лучше. Не хочу с этим кретином старым объясняться, еще как зашибет нас обоих. Жди здесь. Лестер сделал пару шагов, обернулся. — Ты к месту примерз, а? Вон кровать, вон стул, вон пол, не стой на пороге в конце концов. Как псина неприкаянная… С тихим ворчанием он удалился в ванную, предоставив Салли самому себе. Мальчик прошел вперед, осторожно, будто его присутствие могло что-то повредить в этой комнате. Усевшись на краешек стула, он принялся оглядывать комнату. Так хотелось вскочить с места и тут же все пощупать и перебрать, но страх и уважение к Эвансу не давали ему этого сделать. Поэтому он сидел и смотрел — то единственное, чем он мог себя занять на это время. Иногда секунды тянулись для Салли так, словно они были сделаны из чего-то резинового, все не заканчивались и не заканчивались. Постоянное смутное ощущение тревоги и настороженности откликалось во всем его теле и только усугубляло это странное восприятие времени. Не справляясь с такой простой вещью, как способность ждать и ничего не делать, Сал начинал перебирать пальцы или постукивать ногой, вертясь при этом из стороны в сторону. На самом деле он даже не понимал, что имеет за собой подобную привычку до тех пор, пока в будущем не раз получит от Лестера за то, что он вертится, пока тот честно старается вбить в него хотя бы каплю школьного материала. Лестера не было всего лишь несколько минут, пока он копошился в ванной в поисках отцовской бритвы, но зато это время Сал успел полностью рассмотреть его комнату. Здесь не просто была целая куча журналов — часть из них вероятно были награблены из разных библиотек, судя по штампам прямо на их обложках, а другая часть такая потрепанная, будто их и вовсе выловили с мусорок, а потом привели в порядок как уж получилось, также как и некоторые из книг, стоявшие на полках. Мало какие из них могли похвастаться презентабельным видом: они были с помятыми углами, стертыми названиями или вообще без обложек. На подоконнике — игрушечные солдатики, расположенные ровным строем, и, боже, некоторые фигурки верхом на крошечных лошадках со шпажками. Это были определенно солдаты из другой эпохи, в руках их сабли или ружье с острым штыком. Всех этих воинов освещал грязноватый свет из окна, наспех оттертого мальчишескими руками, но даже так это было одно из самых чистых окон во всей квартире. А еще были стопки видеокассет, брошюры из кинотеатров, черепушки мелких животных, странные, но интересные железки, притащенные с улицы, и много чего еще. Проще говоря самая обалденная комната в мире. Салли с недовольством вспоминает свою: кровать, стул, стол, шкаф. Практически пустая. Правда, ничегошеньки нет. Отец выкинул много вещей при переезде с их прошлой квартиры, большой, просторной и уютной. Они переехали черт знает куда, где дешево, сыро и просто стремно. Пахло плесенью и еще чем-то, что Салли не мог идентифицировать. У Лестера дома тоже пахло чем-то странным — смесь пива и затхлости, но зато сам Лестер не пах почти нечем. Мылом, наверное, и все. По крайней мере он немного начал понимать, почему Лестеру так принципиально было побрить как попало обросшую голову Салли. Его светлые волосы торчали клочками в разные стороны, они были не просто небрежными, скорее совсем уж запущенными и выглядели так нелепо, что Лестер то ли в порыве редкого альтруистического чувства, то ли из-за острой неприязни к неряшливости, что было более вероятно, решился на такой неожиданный для Салли поступок — самостоятельно обрить его голову. Сал уже давно похоронил желание поправить в своей внешности хоть что-то. Он уже видел, как сильно он отличается от других. Не только лицом, хоть это и бросается в глаза сильнее остального. Он провел рукой по суховатым, торчащим клочкам волос, натыкаясь на ремни у затылка. Протез придется снять. От этой мысли его бросило в холодный пот. Он все еще не может привыкнуть к тому, что кто-то должен видеть его лицо. Сзади раздались тихие шаги, которые Фишер с легкостью почувствовал кожей, несмотря на мягкую поступь Лестера. — Снимай свою хрень. — Безапелляционный жесткий голос быстро выводит Салли из состояния оцепенения. — Может как-нибудь так попробуем? Лестер вскинул брови. — И как ты себе это представляешь? Снимай. Это ведь не страшно, тем более Лестер ничего ему не сделает. Он знает, что там, но его это не колышет. И все равно, снимать протез не хотелось. Ощущение было такое, словно нужно было снять трусы, ходить голым и притворяться, что все нормально. Но ничего не было нормально, даже если Сал по сотни раз твердил себе об этом. Его лицо некрасивое, это факт, но от него уже не избавиться — и это тоже факт. Прямо сейчас Лестер ждет, когда же он снимет протез, чтобы наконец нормально обрить его голову. Он искренне считал, что самое большое недоразумение во внешности Сала — это его волосы, торчащие разномастными пучками. Крепление щелкает, и Салли снимает вторую кожу, упираясь взглядом в пол, так как трещинки в старом линолеуме вдруг показались ему необычайно увлекательными. — В глаза смотри. — Иногда голос Лестера был очень холодным и чужим. Например как сейчас. Он тоже не любил собак, и не любил, когда люди ведут себя как собаки. А еще он не любил котов, крыс, тараканов и прочую живность. И все же было неясно, как именно он относился к людям. Смотреть в глаза обычно не страшно, страшно — когда без протеза. Особенно в глаза Эванса. Спокойные, черные глаза. Его лицо, пожалуй, можно было назвать симпатичным, уж во всяком случае точно красивее, чем у Салли — Лестер имел ровные мальчишеские черты и яркую, хамоватую улыбку. Его волосы кудрявились, даже будучи не такими и длинными, из-за чего весь его вид приобретал ощущение естественной небрежности, несмотря на всегда выглаженную одежду и собранность. Правда была в том, что со временем понятие о красивом для Салли приобрело совершенно иной смысл, чем у остальных, и на деле он не особенно отличал внешность людей. Все, что он понимал в красоте, это ощущение зависти к тем, кому повезло иметь оба глаза и кожу без шрамов. Ну и, конечно, пожелание им всем приобрести такие же шрамы, чтобы хоть в этом в мире наступила справедливость. Салли чувствовал, как ему становилось жарко, как горели щеки и потели ладони — сколько еще долбанному Лестеру нужен этот контакт глазами? Прошло уже… секунд пять? Двадцать? Это невыносимо долго и стыдно, но вот Эванс наконец-то одобрительно хмыкнул и прекратил свою пытку. Сал провел ладонью по щеке, той, которая неровная, твердая и неестественно-розового цвета. На ней хотя бы не видно румянца. Зато горели уши и шея, вкупе с его серой кожей это отчетливо видно. Ему стыдно за то, какой он есть, но от себя никуда не денешься и от Лестера видимо тоже. Эванс усадил Салли на стул посреди комнаты и включил машинку. Закончили с бритьем они быстро, и оба остались довольны результатом — Лестер тем, что ему не придется больше подмечать как неравномерно клочки светлых волос покрывают макушку Салли, а Салли в свою очередь был рад возможности снова надеть протез, потому что, едва закончив с бритьем, они тут же выбрались на улицу, ведь в доме Эванса оставаться не было нужды. Гуляя с Салли по заброшкам, свалкам и пустынным переулкам, Лестер чувствовал себя так, словно случайно приручил дикошарую кошку с помойки и та теперь все никак не отцепится от него, а хлопнуть такое жалкое существо, так преданно следующее за ним по пятам, даже у него рука не поднимется. Точнее поднимется, но в таком случае он вероятно обретет маленькую, противную проблему, которая будет преследовать его по пятам, и единственным избавлением от нее будет убийство. Не самый хороший вариант, особенно для Лестера, который в этой жизни все еще рассчитывает хоть на что-то. И, конечно, Эванс никогда не был тем, кто из-за стойких принципов о морали и справедливости будет общаться с брошенным всеми малявкой, лишь бы тот не чувствовал себя одиноко. Нет и нет. Лишь возможность контролировать это взбаламошное создание и направлять его так, как ему покажется нужным, притягивали Лестера. По крайней мере, он уверенно думал в этом направлении. Попутно своим потребительским и недобрым мыслям он учил Салли не бояться каждой шавки, тявкающей из-за угла, вскрывать замки, потому что это было весело, охотиться на крыс и ящериц, и другим нехитрым трюкам, частично связанных с тем, какими способами можно было калечить людей, не причиняя им особого вреда при этом, ну или хотя бы не быть пойманным при попытке это самое веселье организовать. Но Салли впитывал не только это. Детский ум с легкостью углядел природные повадки Лестера — его странное равнодушие к людям и игнорирование всяких норм, в чем Салли только нашел подтверждение того, что можно действительно творить что хочешь, особенно, если уметь делать это правильно и избегать ненужных последствий. Впрочем, та его часть, которая боялась наказаний, со временем атрофировалась, а потом и вовсе исчезла, как что-то ненужное, поэтому, даже если последствия и настигали его, то уже не казались такими существенными. Запоминал Салли и то, как Лестер воспринимал этот мир — либо ты, либо тебя. Эванс всегда выбирал себя, даже если ситуация была совсем неподходящей. Теперь потребность Фишера действовать на поводу у своих желаний только возросла, — он уступал своим прихотям, вне зависимости от того, были ли они жестокими или наоборот самыми безобидными. И в итоге в глазах Салли Лестер Эванс начал обладать неоспоримым авторитетом и был примером для подражания, как единственный «взрослый», которому можно доверять, пусть это доверие и было основано на самой неподходящей почве.