Чёрный цвет солнца

Он плохо спал. Стоило провалиться в сон, и ему начинал сниться кошмар, один и тот же. Бесконечный, как сама жизнь, и неторопливый, как лезвие бритвы, скользящее поперёк запястья. Не вдоль — потому что умирать он пока не собирался. Нет, слишком рано. Ему хотелось помучиться ещё немного. А, может, Рекс был столь наивен, что до сих пор надеялся на что-то. Зыбкое, нереальное. Сейчас кто-нибудь из них войдёт, пусть даже один из двух, не оба. В таком сложно себе признаться — да он и не признавался. Оттого просыпался рано утром, до того, как за окном начинало светать. Пялился в потолок, пересчитывая трещинки. Пытаясь вспомнить хоть одну причину встать с кровати — и находя её в необходимости полить три кактуса на подоконнике. Безымянных — потому что, а зачем им имена в Наружности?.. Зачем вообще что-нибудь в Наружности. Он давно осознал, что смысла жизни не существует. Не то, чтобы он его потерял, а просто — не существует. Никогда не было. Разве что, очень давно, когда… «Ты не хочешь помыть шею с мылом, пернатый?..» «Нет, не хочу. Она всё равно чище, чем ваша душа» «Ну, моей душе ещё очень далеко до твоей пятнистой шеи…» Когда-то очень давно, ещё в Доме, он прочитал книжку. Биографию Лавкрафта. Там было сказано, что год после окончания школы Лавкрафт сидел, запершись в своей комнате, и никто не знает, чем же он там занимался. «Целый год», — подумал Рекс с усмешкой, — «Нет, я бы столько не выдержал…» Выдержал. Его жизнь походила на сбившиеся часы. Электричку, безнадёжно отставшую от расписания. Он просыпался, поливал кактусы — и садился за книгу. Сейчас читал как раз-таки Лавкрафта. Когда Лавкрафт закончится, перекинется на Сартра. Когда закончится Сартр, примется за Камю… Список долгий. На год точно хватит. А там можно будет подумать и о самоубийстве. Где-то ближе к полудню приходила Крёстная. Стучалась костяшками пальцев в дверь, но никогда не открывала. Проверяла, жив ли он до сих пор. — Обед, — говорила — и начинала ждать. — Сейчас, — отзывался Рекс после некоторой паузы. Ему нравилось доводить бабку, мучать сначала призрачной надеждой, а потом разрушать её, раз за разом. Иногда ему казалось, что он слышит приглушенный вздох, вырывавшийся из старческой груди, когда он всё же отзывался. — Остынет, — говорила она равнодушно и уходила. Он выползал через час или два. Суп уже успевал подернуться жирной плёночкой, но ему было наплевать. Рекс безучастно хлебал его, не ощущая вкуса, доходил, дай-бог, до половины, а потом брёл обратно к себе в комнату. Затворничать дальше. Он не выходил из квартиры целую вечность. Ему и мысль такая не приходила в голову — выйти из квартиры. Наружность оставалась Наружностью, даже если Дома больше не было. Разрушен. Торчит костями наружу, ржавой арматуриной. Истекает извёздкой. А, может, и этого нет. Снесли. Сровняли с землёй под чистую. Навсегда отобрали у него возможность заглянуть в призрачные глаза — одни такие же, как у него самого, а вторые чёрные и колючие. Насмешливые. Он не выходил из дома, а сегодня, вот, вышел. Сам не знал, что это на него нашло. Просто что-то подтолкнуло изнутри. Оделся, как раньше. В чёрные джинсы, чёрную толстовку с капюшоном, чёрные же берцы… Накрасился. Очень давно этого не делал. Макияж получился так себе, вкривь и вкось. Стрелки разные. Плевать. Вставил множество серебряных серёжек, которые обожгли уши с непривычки. Надел все кольца, которые удалось отыскать. Всего три. Раньше было больше, но он их повыкидывал. Одно подарил ему Макс. Из эпоксидной смолы, с засушенными внутри незабудками. Одно подарил Лось на выпуск. Простенькое, из чёрного металла, для которого у Рекса не было названия. А ещё одно Рекс сделал сам. Из гайки. Долго возился, целую вечность. На каждой грани два слова, они чередовались через грань: чёрный, пернатый, чёрный, пернатый, чёрный… «Нельзя так долго скорбеть», — подумал Рекс, — «И так долго любить». Он уже собрался выйти из комнаты, но вспомнил про ещё одну вещь. Стал рыться в ящике стола, раскидывать вещи по полу, не особо заботясь, что их придётся убирать. Перчатка отыскалась на дне ящика. Как новенькая. Хотя бог весть сколько её носили до того, как она попала к Рексу. Он натянул её на левую руку — так, как носил предыдущий владелец, — и понял, что готов. К чему готов?.. Этого Рекс не знал. Просто — пора. В коридоре его застала Крёстная. Окинула внука с ног до головы непроницаемым взглядом, потом спросила, — Куда это ты в таком виде собрался?.. — «Подальше отсюда» — вот моя цель, — процитировал Рекс и ушёл, хлопнув дверью. Солнце ослепило с непривычки. Рекс шёл, прихрамывая, щурясь на него с почти что ненавистью. К ушам протянулись тонкие проводки наушников. Музыка играла вовсю. Он забрёл очень далеко. Так, что наверняка не смог бы вернуться и к вечеру. Нога безжалостно болела. Вдруг, его прорвало. Он упал на землю — и зарыдал. Чувствуя, как на лице расплывается косметика, как редкие прохожие косятся на разукрашенного фрика, разодетого во всё чёрное, рыдавшего навзрыд, совершенно не планирующего затыкаться. Он кричал, а в наушниках играла музыка. «Если ты слышишь, если ты слышишь меня, Время вышло, а я не успел показать тебе Черный цвет солнца… …кто нас заметит? Кто улыбнется? Кто нам подарит рассвет?..» И, вдруг, его отпустило. Как отпускает любовь, безнадёжнее, чем сама смерть. В одно мгновение — которому предшествовало тысяча других, слишком ужасных, чтобы о них можно было кому-то рассказать. Рекс перестал жмуриться. Огляделся. Утёр нос рукавом от толстовки, потом протёр глаза, размазывая тушь окончательно. — Поступлю на биофак, — сказал он вслух, внезапно. — Стану орнитологом… Открою новый вид и назову его «Чёрный Ральф». А следующий назову «Максус Тенус». Да. Так и сделаю. Собственная шутка его позабавила, хотя она была абсолютно правдивой. И дурацкой. Рекс усмехнулся, поднимаясь. Размял больное колено — и поплёлся обратно, в сторону дома. Размышляя о том, что до следующего лета успеет подтянуть биологию для вступительных… И о том, что, кажется, разгадал главную загадку Лавкрафта.