Стандарты дереализации

СЕНСАЦИЯ: МИННЕСОТСКИЙ СОРОКОПУТ ПОЙМАН ПОСМЕРТНО!

Менее недели назад ФБР наконец-то вышло на след Миннесотского Сорокопута — серийного убийцы-каннибала, который похитил и убил восьмерых женщин.

Им оказался 47-летний Гаррет Джейкоб Хоббс, работавший станочником. Задержание Хоббса проводил профайлер Уилл Грэм, известный моим читателям неуравновешенностью и отсутствием лицензии.

У мистера Грэма нет разрешения на ношение огнестрельного оружия, что, однако, не помешало ему в тот день пронести его в дом преступника. Игнорируя все приказы начальства, Уилл Грэм решил совершить самосуд — и убил Гаррета Хоббса, выстрелив в него с десяток раз.

От безответственных действий Грэма пострадали также Луиза Хоббс (жена подозреваемого), умершая на месте от потери крови, и Эбигейл Хобсс (дочь), которая сейчас находится в больнице в тяжелом состоянии.

На данный момент неизвестно, была ли семья Хоббса как-либо причастна к его преступлениям.

(Приложение 12 файлов)

Последует ли какое-либо наказание, кроме временного отстранения от работы, за противозаконные действия, совершенные профайлером? К сожалению, нельзя сказать точно, ведь Уиллу Грэму до этого уже прощались многочисленные проступки. На месте наших правозащитников, я бы никогда не допустила таких людей к столь важной для общества работе.

***       Он ненавидел больницы. Ненавидел психотерапевтов. Ненавидел психоанализ и километровое лицемерие, наполнявшее пространство эфемерным запахом гнили, когда его пытались прочесть ради собственной выгоды. Они хотели изучить его эмпатию, забывая держать свои эмоции и жадность от перспективы возможного открытия в узде (достаточно недальновидно).       Он, в целом, много чего мог стерпеть, пропустить мимо себя, по мере возможности, но это… Это он ненавидел особенно ярко и осознанно.       На чужих губах цвела довольная улыбка.       — Здравствуйте, мистер Грэм. Рад что мы с вами снова встретились.       Фредерик Чилтон горделиво восседал напротив него на более величественном кресле, чем то, на котором сейчас сидел сам Уилл. Руки психиатра были раскинуты по подлокотникам, выдавая полную расслабленность и владение развернувшейся ситуацией. Чужой пиджак сидел педантично правильно, без единой складки — готовился.       Уилла передёрнуло. Он перевел взгляд на свои напряженные руки, болезненно заломленные в запястьях, представляя, насколько же уязвимо выглядит в этом кабинете. Мятые джинсы позорно сидели на нём только благодаря ремню, затянутому на предпоследнее отверстие. Футболка была не лучше — застиранная, в катышках, лишь тонкая фланелевая рубашка, возможно, как-то спасала ситуацию. Не то чтобы его волновал собственный внешний вид, но он по опыту знал, что дотошные врачи (особенно психотерапевты) постоянно акцентируют на этом внимание.       Уилл приветственно кивнул, не поднимая взгляда.       — Расскажите, как прошла ваша неделя.       Слово «отвратительно» брезгливо осело у него на языке.       Убийство Хоббса сыграло с ним злую шутку. Особенно настроение портила полная обойма, которая крайне красноречиво засела у подозреваемого в мышечных тканях, и буквально подписала ему своеобразный отпуск, в течение которого он должен был «восстанавливаться» от морального потрясения и исправно посещать мозгоправа. На деле же он наготовил собакам еды на наделю вперед, трижды съездил на рыбалку, почти до дыр зачитал все доступные ему в удаленном доступе дела, и сейчас почти что вешался от скуки. Он не привык к такому большому количеству свободного времени.       Смерть Хоббса прокручивалась в голове Уилла снова и снова — Хоббс приставил нож к горлу девушки. Уилл нажал на спусковой крючок. Адреналин. Паника. Мельчайшая искра силы. Неудовлетворённость —       Нет.       Не неудовлетворённость. Разочарование, потому что он не хотел убивать Хоббса. Верно? Потому что, независимо от того, насколько хорошо Уилл знал, что убийство Хоббса было единственным способом спасти девушку, он не думал, что человек заслуживает смерти.       Хоббс был не лучше и не хуже других. Не в долгосрочной перспективе. Он любил женщин, которых убивал. Он использовал — почитал — каждую из них. Когда он убил свою жену — это была паника. Когда он пытался убить свою дочь — это было проявление любви, той, на которую он был способен. Потому что он не хуже Уилла понимал, что у осиротевшей дочери знаменитого каннибала не было ни единого шанса на будущее.       Уиллу было неприятно убивать человека подобным образом. Разумеется, он чувствовал себя разочарованным. Он не хотел, чтобы у Хоббса было так много времени на осознание своей смерти.       — Нормально, — ответил он, слегка пожимая плечами. — Как обычно.       — Как часто вы вспоминаете произошедшее? Что вы испытывайте при этом? — слегка натянуто спросил Фредерик, не отрывая глаз от него       Уилл пожал плечами, мол, решайте сами.       Он, на самом деле, готовился к объемным угрызениям совести, какой-то скорби о той человечности, которую он потерял в тот момент, но, однако, ничего из этого не было. Было удовлетворение от спасения девочки, но в целом — ничего. Он не мог сказать об этом никому — такой взгляд на вещи разрушил бы его нормальную жизнь до основания, и пинком направил бы прямо в учреждение для неуравновешенных, под постоянный контроль таких, как Чилтон.       — Ты же понимаешь, Уилл, чем дольше мне придётся вытягивать из тебя слово за словом, тем дольше продлятся наши сеансы, что крайне тебя расстроит.       — А тебя обрадует, — Уилл следуя чужому тону, опустил формальности, слегка насмешливо наблюдая, как чужие ноздри слегка дёрнулись в раздражении от этого.       — Я и не отрицаю этого, мистер Грэм, но от моей подписи зависит и то, вернётесь ли вы вообще к работе.       — А от моих слов зависит успех вашего последующего очерка об особенностях ПТСР у людей с отклонениями эмпирических процессов, чьим первоисточником я быть не горю желанием.       — Вы не можете настолько уверенно утверждать, что я использовал ваш случай, — проговорил Чилтон, отрываясь от спинки кресла, усаживаясь ровнее.       — Могу, доктор Чилтон, — хмыкнул он. — Ваш прошлый «независимый» очерк, где между строк читается моё имя, очень вдохновил мисс Лаундс при создании её новой статьи о моём «искреннем сострадании преступникам». Вполне вероятно, что я мог бы использовать это как возможность отсудить у вас крупную сумму за моральный ущерб… А если поднять ваши записи о пациентах и соотнести их с личными публикациями, думаю, ваша лицензия очень быстро потеряет свою актуальность.       Взглядом Фредерика можно было вскипятить море — полный злости, пассивной досады от собственной опрометчивости, и понимания своего проигрышного положения. Он не мог ничего требовать от Уилла, потому что Уилл мог потребовать что-то в ответ. Он шумно выдохнул сквозь плотно сжатые зубы.       На лице Уилла появилась слабая, удовлетворенная улыбка.       — Это ещё не значит, что я обязан подписывать твой допуск к службе.       — Конечно, — смиренно пожал он плечами, расслабляясь в кресле, в том время как Чилтон почти превратился в напряженную струну. Они иронично поменялись местами. — Но я также не обязан тебе что-либо говорить и застревать в этом кабинете на очень долгие часы обоюдной тишины, — он задумчиво обвел чужой кабинет беглым взглядом. — Но пока я здесь, мисс Блум придется присутствовать на каждом задержании подозреваемого, а ты, как курирующий психотерапевт тюрьмы для душевнобольных преступников, должен знать, насколько они могут быть опасны.       Это был низкий ход, но необходимый. Всем уже давно известно, что Чилтон достаточно долго пытается добиться ужина с Аланой, наверное, раньше того момента, как сам Уилл пришёл в ФБР — поговаривают, что ещё с самого колледжа у него происходит эта нелепая погоня за чужой благосклонностью.       — Пытаешься устроить саботаж?       — Ни в коем случае. Просто озвучиваю, что будет происходить в мире, пока мы будем сидеть в этих четырёх стенах.       Пальцы терапевта забарабанили по мягкой обивке подлокотника, выводя нестройный тихий марш, в такт прыгающей ноге. Чересчур резко, импульсивно и нервно для человека, который должен уметь сдерживать подобные порывы.       — Господи, ладно! — вскинулся Чилтон и вытащил из ближайшего ящика обходной лист Грэма, расписываясь в нем. — Держи. Но ты должен понимать, что я всего лишь хотел помочь, — попытался он оправдаться, наблюдая, как Уилл небрежно складывает подписанный лист и убирает его в карман джинс.       Только оказавшись у выхода, Уилл слегка поворачивается к нему с ироничной улыбкой.       — Конечно. Только вот помочь ты хотел мне и остальным пациентам, или собственному непомерно растущему эго и желанию быть признанным? Что думаешь, Фредерик, сможешь быть честным с самим собой по этому поводу? — произнёс он, усмехаясь, и с чистой душой перешагнул порог комнаты.       Коридор в любой части здания был однотипным: серые стены, множество одинаковых дверей, отличающиеся только надписями на табличках. Какой-то порочный круг. К сожалению, он уже успел выучить здание, поэтому вскоре он оказался на улице.       Было холодно. Промозглый ветер игриво забирался под полы его пальто, заставляя съежиться. Он предполагал, что конец августа не должен быть таким морозным, но возмущаться превратностям погоды было бессмысленно. Вдох. Прохладный бриз защекотал нос и лицо. Выдох.       Уилл любил такие неспокойные вечера. Когда влажный солёный ветер раздражал оболочку глаз, а солнце на горизонте вспыхивало подобно ядерной вспышке, вынуждая моргать чаще, чем ему бы хотелось. Секунда темноты словно была подобна вспышке фотоаппарата — единственным и последним шансом запечатлеть развернувшуюся перед ним красоту.       Сердце замирало, в ушах гудело от резких порывов воздуха и перепадов давления вокруг, кровь застоялась в ногах от статичной позы, а руки онемели в карманах, ни то от холода, ни то от отсутствия движения. Он пробыл здесь по меньшей мере два часа и, наверное, пора было уходить.       Вдалеке начинали клубиться штормовые тучи, предвещая грозу и неспокойные воды на завтра. Работай он мореплавателем или рыбаком — не рискнул бы пойти в океан с такими предзнаменованиями природы, если бы только не хотел погибнуть от руки молчаливого друга.       Он видел сотни подобных пейзажей — грозных, живописных, обыкновенных и романтичных, но каждый раз вновь и вновь находил в них умиротворение для своей души как в первый раз. Это было своего рода благодарностью из прошлого — кочевая жизнь тет-а-тет с отцом, проходящая по всему берегу Северной Америки вложила в его воспитание куда больше, чем он мог представить. Она научила его спокойному одиночеству и личным границам, приправленным запахом морской тины, маслом для мотора и отсутствием необходимости лишний раз разговаривать — всё это стало его незыблемым стержнем.       Он, сколько себя помнит, был ближе к природе, чем к людям, однако скупой на выражение эмоций отец был по-родному комфортным. Они общались без слов и оба находили в этом умиротворение.       Ему не нужно было общение — ему было комфортно в кресле наблюдателя, и это первый ярлык, который он заработал. Он чувствовал всех на расстоянии, не нуждаясь ни в словах, ни в знакомстве. В школе его остерегались, называя «странным», но до сих пор удивительно, что тогдашняя неокрепшая психика не пострадала от подобных высказываний. Но Уилл помнил, как маленький он рассуждал: термин был правдив и обижаться было не на что.       Он следил за всем, чего мог коснуться его взор: как колыхались волосы при ходьбе, как изламывалась часть воротника при наклоне головы, узнавание в чужих глазах, вычленявших кого-то особенного в толпе, неловкости флирта, проявляющиеся чаще всего в намеренно оголённых части тела и кокетстве, фальшивый смех, вежливые и робкие улыбки, мимические складки в уголках глаз, порезы, косметику, покусанные губы и сломанные ногти.       Он знал каждого заочно — их стиль, манеру общения, личностные жесты и причинно-следственные связи наблюдаемых. Мог распознать их ложь за долю секунды и ни разу их за это не осуждал, даже в своей голове.       Лишь однажды, окунувшись в свои наблюдения и посторонние эмоции по незнанию глубже положенного, он в приступе чужой ярости стал зачинщиком достаточно жесткой драки. Тогда период детской наивности для него кончился.       «Расстройство повышенного эмпатического спектра» — таков его второй ярлык, на который люди начали смотреть чаще, чем на первый. Его ему подарили психиатры, так же, как и размышления о поведенческой психологии и профилировании, буквально даруя и дар, и проклятье. Он был раздражен, но это ощущение меркло, растворяясь в его любопытстве.       Он окунулся в психологию, словно в океан, где сразу же отмёл от себя труды Фрейда, находя его размышления поверхностными и приукрашенными. Сейчас он был горд собой и своим кропотливым трудом в изучении данного вопроса. Он помнит, как удивлялся стойкости своего хлипкого стола, который выдерживал вес всех тех книг, которые он тогда притащил домой с нескольких библиотек, провожаемый косыми взглядами старых и уставших от жизни женщин в них. Помнит, как зачитывался трудами Кафки, отведя особое место на полке его незаконченным романам. К своему второму десятилетию он плавал в этой науке, как рыба в воде.       До поры до времени он ненавидел физику, но чем глубже он погружался в свои изучения, тем ярче постоянство человеческой личности напоминало ему теорему, алгоритм или формулу, нежели что-то индивидуально новое. Но, конечно, не обходилось без исключений, людей, что были непредсказуемы в своих предпочтениях, словах и поступках. Они чаще всего были злы и совершали плохие поступки, но интересовали его больше всего. Он пытался подобрать им какой-то упраздненный алгоритм, но подобная попытка была безуспешна.       В пределах физики и систем себя же он ощущал чёрной материей — он, поглощал всё, до чего могли дотянуться его глаза, был везде и нигде одновременно, и было достаточно комфортно существовать с этим ярлыком.       Уилл помнил, как к нему пришла необходимость стать похожим на других, научиться жить среди чужих. Он изучал человека, искал его линию поведения, словно дверной мастер, подбирая ключ к разным замкам, а после учился коммуницировать, стараясь не задохнуться от чужих эмоций.       Он мог улыбаться как неимоверно счастливый человек, смеяться в больших компаниях, иногда ощущая, как натягивается аорта от резких воздушных толчков, бесконечно транслировать разные эмоции, но вот внутри был лишь оглушающий микс чужой личности, который заглушал всё, отравляя мысли и ощущения.       Он играл эту сценку не для себя, а для публики, но не заметил, как маска, сотканная из «зеркала», со временем вросла в его лицо. Он был способен чувствовать больше, чем кто-либо, наблюдать, считывать, транслировать чужие эмоции, но с каждым разом всё сильнее ощущал в себе лишь жалкое эхо самого себя, теряясь в обществе.       Это было адом, благодаря которому, его нелюдимость вернулась к нему с новой силой.       Академия ФБР свела его Аланой Блум, невероятной девушкой — харизматичной, опасно обаятельной, дальновидной и очень умной, а, главное, первой, кто была по-настоящему заинтересована в нём как в личности, а не только ярлыках, наклеенных глупыми людьми (не то чтобы он когда-нибудь обращал на них внимание).       «Ты особенный» — говорила она — «Другие просто не могут этого понять, потому что боятся выйти за границы допустимой обществом нормы».       Она была абсолютно нормальная — с ней ему не приходилось играть, лишь в редкие моменты приходилось подстраиваться под неё, но это была самая меньшая жертва за последние несколько лет. Она находила его интересным в любое время, состояние и локацию, спасала в трудных ситуациях, ревела с ним, когда по телевизору крутили очередную мыльную драму, выпивала и могла поднять настроение лишь одним своим присутствием. Она первая, кому он действительно хотел позвонить на выходных, чтобы обсудить занятия или другую прочую чушь, что переносило её в колонку «близкие Уилла Грэма».       И она же свела его с Джеком Кроуфордом, который всегда был более практичен на его счёт и по-доброму безразличен к его особенностям. Он понял и принял «зеркало» Уилла Грэма, снизив количество разговоров в его работе к минимуму, за что тот был ему премного благодарен. Между ними было что-то вроде дружбы, но вот в контексте совместной работы это не всегда улавливалось — его считали «любимчиком», попавшего сюда по счастливой случайности.       Он не был обязан никому и ничего доказывать, поэтому просто ушёл в бумажную бюрократию, коей нагрузил его Джек.       Всё изменилось, когда один член оперативной группы не смог приехать на вызов, а составлять психологический портрет было крайне необходимо, и Кроуфорд на свой страх и риск вызвал Грэма, уповая на его глубокие познания в психологии и высокую эмоциональную составляющую.       В тот день его вырвало прямо себе под ноги, а человеческая оболочка рвала и метала от экспозиции в номере придорожного отеля, который теперь официально можно было окрестить «Красной комнатой», а вот разум горел от увиденного.       На курсе профайлинга он не раз наблюдал растерзанные тела и процесс во всех подробностях и был лучшим на потоке по теории и практике углубленных пар составления психологического портрета. Но тогда, в аудитории, рассматривая материалы — он мог лишь поставить себя на место жертвы или наблюдателя, но никак не убийцы, и далее строил эмоциональные и логические доводы об убийстве.       Здесь же Уилл впервые мысленно убил человека, не будучи знакомым ни с убийцей, ни с жертвой. Ему казалось, что он и себя то в тот момент не особо мог идентифицировать среди тех воспоминаний, действий, которых он не совершал. Тогда он шатающимся шагом и с дрожащими руками подошёл к Джеку и выдал картину происходящего в комнате, подробно описывая чужие действия, эмоции и характеристики и как можно быстрее покинул место преступления, несколько раз цепляясь мокрыми от пота пальцами за автомобильный ключ, немощно пытаясь его провернуть.       Ему было плевать на поощрения Джека в виде премии и перевода на должность главного профайлера, плевать, что убийцу поймали на следующий день, плевать, на резко возросший к нему интерес разномастного вида. В тот день он не мог закрыть глаза, он хотел умереть, представляя наслаждение от чужой крови на своих руках.       Больше не было дара, осталось только проклятье.       Повезло, что по статистике из ста человек только трое могут пойти на убийство. У этой статистики есть погрешность на несколько десятых процента, но учитывая населенность округа Мэриленд, данное число было крайне мало в реалиях его работы.       Алана сильно ругалась и долго настаивала на психологической помощи после произошедшего, не понимая, что она уже была оказана — его нервную систему спасли вычислительные алгоритмы.       А потом произошёл Хоббс.       В тот день ничего не предвещало беды — он как обычно, жертвуя обеденным перерывом, по десятому за день разу просматривал дело Сорокопута, до того момента, как не обратил внимание, что данные одного из подозреваемого заполнены не полностью. И, разумеется, он поехал на служебной машине, чтобы восполнить этот пробел и, заодно, самому посмотреть на этого Гарретта Джейкоба Хоббса.       Как итог: вначале подозреваемый убил свою жену от накрывшей его паники из-за патрульной машины под окном, а затем — уже виновный — скрылся, подарив драгоценные минуты для того, чтобы вызвать подмогу и медиков, и попытался избавиться и от дочери. И, о боги, его дочь, Эбигейл Хоббс, невинная девочка, — его золотой билет — стояла настолько напуганная, когда собственный отец приставил к её горлу нож, что у Уилла проснулся родительский инстинкт. Желание защищать.       Он с небывалой пустотой под сердцем выпустил весь магазин патронника в тело мужчины, но тот оказался чересчур целеустремленным — и всё же перерезал своей дочери горло.       Уилл как сейчас помнит, как чужая горячая кровь окутала его кожу, словно молоко, пульсируя под пальцами в такт шокированному сердцу, и чужие глаза с поволокой дезориентировано смотрели в самую душу. Уилл спасал Эбигейл, в то время как сама Эбигейл полностью доверяла ему в тот страшный момент, помогала сосредоточиться: удерживать чужую шею, не быть загипнотизированным кровавым океаном, разлившимся под ними.       Он помнит насколько тяжелой стала его одежда, напитавшаяся чужой жизнью, чужой кровью. Как сушило его кожу, когда он наконец вышел на улицу. Помнит, какой формы капли крови были на его очках. Он подарил жизнь одному, лишив её другого.       Было чудом, что она выжила. Она вытянула счастливый нужный билет.       Ему снились кошмары, руша его и без того хрупкое спокойствие, которое он был способен уловить ночью. Но снилась ему именно Эбигейл, а не Хоббс, тот лишь изредка мелькал на периферии его зрения (как во сне, так и наяву), но основной ужас его кошмаров состоял из того, что Эбигейл не выжила. Что он слишком слабо навредил её отцу, и тот сумел оставить больше ран на её теле. Не совместимых с жизнью.       Но кому какое дело было, когда бумажка с подписью грела его кожу через карман джинс?       Он, резво перепрыгивая ступени под собой, спустился к автомобилю, усаживаясь на холодное сидение. Видимо, стоило всё-таки установить автоматический обогрев.       Пора было ехать на работу.

***

      Удивительно, но офис, как таковой, пустовал — он бы был крайне удивлен, если Джек вдруг решил устроить всей команде внеплановый выходной. Рабочие места прибраны, компьютеры выключены, даже полы блестели под ногами, недавно отдраенные — не похоже на срочный вызов.       Откровенно говоря, он успел соскучиться по Зеллеру, Прайсу и Кац — без их подначек, неуместных пиханий по ребра в разгар рабочих рассуждений было не то чтобы непривычно в его «отпуске» — было неуютно. Он уже успел породниться с ними, хотел он того изначально, или нет.       Он без стука толкнул стеклянную дверь начальника, и та бесшумно распахнулась перед ним, уведомляя, то её назначенный владелец всё ещё на месте, вероятнее всего, мучается под тоннами бюрократических бумаг очередного дела. Он зашёл внутрь, ненароком шаркнув пяткой по кафельной плитке, тем самым привлекая к себе внимание.       — Здравствуй, Уилл, ты здесь..? — Джек приосанился, оторвавшись от бумаг, складывая руки в замок. Нехороший знак. Уилл нахмурился.       — Официально, да. Чилтон подписался под моей пригодностью для службы. — Изрядно помятый листок опустился на чужой стол. — Где все? Куда ехать?       — Понимаешь, Уилл… — Джек привстал и направился к небольшой тумбе у кресла неподалёку, доставая виски и два стакана, — это убийство немного взбудоражило общественность и сверху поступил приказ. — Стеклянное горлышко неприятно звякнуло о край стакана. — Я долго им объяснял, что это плохая идея, пытался договориться, но они остались непреклонны.       — Какой приказ, Джек?       Мужчина вздохнул и протянул ему виски. Уилл тяжелой рукой принял стакан. Кроуфорд опёрся бедром и посмотрел прямо ему в глаза.       — Было принято решение тебя отстранить на неопределённый срок, — выдохнул он и сделал глоток.       Уилл вскинулся.       — В каком это смысле «отстраннить»? Для чего тогда нужна была эта «терапия»? — Несчастный клочок бумаги вскинулся в воздухе, неподалёку от упавшей с громким стуком ладони. Стол скрипнул.       — Не круши всё вокруг, Грэм. Я знаю, я и сам долго с этим боролся — почти полторы недели переговоров и всё бестолку. Я не имею права привлекать тебя к полевым работам, иначе и тебя, и меня отстранят.       — Однако, если я буду работать здесь — никто и слова не скажет?       — Схватываешь на лету, — усмехнулся Джек, приподняв бокал. — Ты же не думал, что у меня нет запасного плана?       — Ты хочешь, чтобы я вёл расследования из офиса?       — Расследование. В единственном числе. Я направляю тебя и твой мозг только на одно дело — Чесапикский Потрошитель.       — Это на тебя не похоже.       — Это не совсем моё условие… — сдавшись, сказал Кроуфорд, и отвел взгляд.       — Хорошо, тогда будет моё условие: или мне возвращают мою автономию, или я полностью заканчиваю свою карьеру прямо здесь и сейчас, — твердо сказал он, и пригубил глоток виски, чтобы смочить горло.       — Уилл, ты не можешь!       — Могу. Имею такое же право на это, как и наше начальство на то, чтобы принижать мои способности в пользу мнения общественности.       — Ты совершил самосуд!       — Я спас ребёнка, Джек! Если бы я не выстрелил, в итоге бы у нас было два трупа и один пойманный маньяк, хоть и полуживой. — Джек нахмурился. Уилл откашлялся чтобы объяснить. — Ты действительно думаешь, что он бы позволил схватить себя живым? Он бы отправился вслед за женой и дочерью, перезав себе глотку. Ни больше, ни меньше. У него в глазах красной строкой читалось это безумное желание закончить свою историю красиво, с необходимой ей помпезностью. Я давал клятву сохранить каждую невинную жизнь, которую буду способен спасти, и Хоббс явно не входит в эту категорию. Мне пришлось выбирать, и я выбрал — мне искренне жаль за вынужденный «самосуд», но моё бездействие было бы худшим решением для всех нас вместе взятых.       — Хорошо, Уилл, допустим. Но сейчас мы имеем то, что имеем, и повлиять на это не способны…       — Не с твоими связями, Джек, — глаза неосознно закатились, выдавая его искреннее отношение к подобным отговоркам. Джек вздохнул.       — Мне тоже досталось. — Уилл наклонил голову на несколько миллиметров, чтобы выдать свою заинтересованность. — У тебя ведь действительно нет лицензии, а наличие у тебя табельного породило очень много вопросов уже ко мне. Мои связи сейчас разрушены почти до основания.       — Весело, — выдохнул Грэм, с лёгкой усмешкой, и сделал очередной глоток, облокотившись на стенку. — Есть ещё что-то, что мне нужно знать?       Джек отвёл взгляд и отставил пустой стакан на край стола. Совсем всё плохо.       — Есть, и тебе это не понравится. — Профайлер слегка кивнул, мол, я догадывался. — Пока ты был на «реабилитации», наши расследования немного встали, и нам пришлось обратиться за помощью. — Он нахмурился, побуждая Джека продолжать. — Мы пошли по наводке Аланы…       — У Аланы есть знакомые профайлеры, не считая меня? — недоуменно спросил он, перебивая.       — В тот-то и дело, что нет. Она посоветовала нам своего коллегу, который в прошлом был её преподавателем.       — Только не говори мне, что он…       — Психотерапевт.       — Нет.       — Да, Уилл, и тебе придётся с этим смириться, — Джек тяжело вздохнул. — Потому что он тоже назначен на дело Потрошителя.       — Нет, Джек. На это я точно не подписывался. Я для чего отвязался от Чилтона? Для того, чтобы вернуться на работу с другим психотерапевтом? Почему не Алана?       — Она полностью вернулась к преподаванию, к сожалению, ей трудно нас консультировать.       — Ты не похож на сексиста.       — Она сама попросила, сейчас все её силы уходят на Эбигейл Хоббс.       — Я думал, дело Эбигейл, касающееся её состояния сейчас у другой женщины.       — «Другая женщина», как ты выразился, сейчас во Франции, защищает очередную очень важную работу по психологии, и не может наблюдать дело Хоббс, поэтому её обязанности легли на плечи доктора Блум.       — Чёрт, — он протёр рукой лицо, пытаясь осознать ситуацию. — Как она?       Уточнения были излишни — между строк читалось то инфантильное сочувствие, которое он источал, от воспоминания о наличии бедной девочки в этом жестоком мире.       — В норме, только молчит. — Уилл нахмурился. — Хоббс задел ей голосовые связки, но в целом не критично, Блум говорит, что это последствие психической травмы, которую она пережила, — Кроуфорд постучал пальцем по виску, мол, все проблемы из головы.       — Я надеюсь, ты её не допрашивал.       — Блум не позволила, — более огорченно, чем следовало, произнёс Джек.       — Ну конечно, ты бы не упустил шанса…       — Не делай меня козлом отпущения.       Они замолчали. Тишина вязкой илистой субстанцией опустилась на их плечи, буквально придавливая к земле. Если сосредоточиться, можно было услышать как тихо поскрипывают шестерёнки десятка их мыслей — Уилл, не смотря в глаза, мог ощущать тот фон всеобъемлющей усталости, которая защитным куполом взмостилась вокруг Джека. Дышать было, откровенно говоря, тяжело, нагружать его сверх меры не хотелось, но и принимать на тормозах подобные условия было, мягко говоря, неуважением.       — Я считаю, ты поступил правильно, — тихо произнёс Кроуфорд, хрустнув шеей.       — Спасибо. Но, касательно, подобных условий — я подумаю над тем, чтобы вернуться к работе.       — Мне жаль…       Миролюбивая обстановка накалилась.       — Я не пёс, Джек, чтобы сажать меня на цепь, делая мне офисную будку. Ты должен это понимать.       — Нет, Уилл, это ты должен понимать, насколько вопрос твоего комфорта сейчас неуместен, когда люди гибнут толпами!       Раздражение нарастало.       В какой-то момент рамки приличия стёрлись — открытая манипуляция требовала агрессивной конфронтации и Уилл, не чувствуя никаких угрызений совести, переступил этот порог, защищая свои границы. Защищая себя и свою отдушину.       Но всё было тщетно — объяснять Джеку свою незаинтересованность в подобном предложении было абсолютно пустым занятием, как объяснять слепому теорию смешения цветов. Он не хотел слушать его, хотел лишь согласия, без какого-либо намерения отпускать с Грэма вожжи, которые везли его к эффективному расследованию.       Затем пришёл он — незнакомец в лощённом пальто, аккуратной прической, словно девушка на ринге, давая тайм-аут их баталии и возможность прийти в себя и успокоиться. Он не был интересен Уиллу, но чужие сквозили громогласной тубой в тихой пустоте кабинета, вынудив Уилла все-таки обратить на него внимание.       — Вероятно, я помешал вам, поэтому прошу простить за столь неожиданное вторжение, — ровно произнёс он, проходя внутрь помещения, в котором несколько мгновений раздавались крики перепалки. — Здравствуй, Джек.       За те несколько секунд, в течение которых чужой взгляд карих глаз неотрывно впитывал его сущность, ему показалось что его пригвоздили к месту, просмотрели от и до, словно редкую картину, подмечая каждый небрежный мазок, препарируя его личность и секреты, как какую-то лягушку, на потеху своему эго.       — Не представитесь? — слегка хрипло поинтересовался названный доктор.       — Не имею привычки давать психотерапевтам информацию, за которую они могли бы зацепиться, мистер Лектер, — ответил ровным голосом Уилл, слегка поворачивая голову в его сторону, чтобы не казаться совсем уж грубым.       — Плохой опыт?              — Прискорбный.       — Однако, ваше имя не скажет мне больше, чем набор букв.       Странный доктор светился непонятным раздражением, когда Уилл с удивительным стоицизмом держал взгляд ровно на чужих зрачках, терявшихся в темных глазах, лишь где-то на периферии подмечая зачёсанные назад волосы, открывавшие широкий лоб, острые, почти плотоядные скулы и рельефные губы. Уилл заметил, что доктор Лектер передвигается крайне изящно, по хищному грациозно, будто красуясь — последнее особо позабавило его. Он бы даже улыбнулся, но ситуация была не та.       Мужчина буквально вызывал его продолжать смотреть.       И Уилл смотрел, хладнокровно выискивая в чужих зрачках непроглядную тьму, отсутствие каких-то полных мыслей, те словно обрывки страниц соскакивал друг с друга, никаких праздных искр, которые он привык ловить от окружающих. Можно было уловить монстров, затаившихся на глубине и черноту, которая была еле заметна из-за отрепетированных движений, словно бы на животное надели человеческий костюм. И эта чернота была самой яркой трещиной в нём.       Он призвал всё своё естество, чтобы глазами продиктовать странному гостю Кроуфорда — «Я не нахожу вас интересным», понимая, что осознанно лжёт.       «Найдёте» — самоуверенно твердили глаза напротив, образуя у Уилла комок где-то в горле.       — Вы бы не были так настойчивы, будь это было действительно так.       Голос, на удивление, не дрогнул — всё его естество будто встало на дыбы при такой высокопарной вежливости, призывая соответствовать, готовиться к удару, будто он сейчас по случайности сунул ногу в капкан. Это было абсолютно точно опасное знакомство — он был в это уверен, осталось только выяснить причину.       Чем дольше он рассматривал его, тем больше он казался ему каким-то восковым, неестественным — слишком идеальный, а подобное редко бывает естественным. Любой идеал — кропотливая работа, почти ювелирная — зачем психиатру такая сложность? Каждое движение, вдох был словно отрепетированным, а подобный самоконтроль был признаком или маниакальности, или гениальности. Он не мог понять, что из всего это нагромождения фактов его смущает больше.       — Его зовут Уилл Грэм, ваш ближайший коллега, доктор Лектер, когда он согласится работать по делу Потрошителя, разумеется, — немного злобно произнёс Джек, осматривая Уилла, как нашкодившего пятиклассника.       — Если я соглашусь с вами работать, доктор Лектер.       — Неужели я плохо себя зарекомендовал?       — Крайне негативно.       У Грэма был не только эмпирический, но и аналитический склад ума, и сейчас у него было устойчивое ощущение, что перед ним стоит огромная головоломка. Ретировавшись от высокой патетики на тему имени, оставив Джека самого разбираться с принципиальным психотерапевтом, он почти армейским шагом двинулся к машине, почти на автомате заводя двигатель.       Всю дорогу он копался в мимолётных секундах, прокручивая в голове раз за разом всё, что он увидел, пытаясь соотнести со своими чувствами. Те в последнее время крайне редко его обманывали, и подобная внутренняя настороженность вряд ли бы появилась из неоткуда. Сейчас ему предстояло собрать всю собранную информацию в некий механизм, не имея даже инструкции или подсказки. Чего-то не хватало, вполне вероятно, что он потерял, не заметил или не знал несколько «деталей», из-за которых общая картина не хотела складываться. Впервые Уилл не знал, хочет он разбираться с этой загадкой или нет.       Покормив собак, Уилл выпустил стаю на улицу, а сам оперся бедром о край перил, с которых жалостливо сползала краска, и глубоко вдохнул свежий ночной воздух. Легко улыбнувшись сентиментальному Уинстону, кружившему около него — уж слишком он был привязан к хозяину — он разблокировал телефон и начал прочёсывать всю информацию по странному доктору. Хватило лишь одной фамилии, пропущенной Джеком в их одностороннем диалоге.       А информации было много — начиная с глобальных психологических статей до расточительного меценатства — театры, званные ужины, благотворительность, обсуждение его личности до состояния скрупулёзной зависти на многочисленных сайтах, клубов «анонимных» психиатров. Этот доктор, наверное, захлёбывается тем ажиотажем, который вокруг себя вызывает — явно нарциссические наклонности. Везде, на каждой фотографии, Уилл наблюдал идентичную вежливую дежурную улыбку, спрятавшуюся в слегка изогнутых уголках губ и одобряющем взгляде. Везде и всегда он выглядел безукоризненно, слишком педантично.       Почти всегда рядом с ним, на почтительном дружеском расстоянии, мелькала некая блондинка — Беделия Дю`Морье — как он понял из записей и комментариями под фото, тоже достаточно видный психотерапевт, которая, к слову, должна была наблюдать Эбигейл. Кто она ему — подруга, коллега, прикрытие для избегания навязывания ненужных сватств? Насколько он помнил, кольца на чужих пальцах не наблюдалось.       Однако при всей этой шумихе вокруг столь интересной личности, он с удивлением обнаружил, что у Ганнибала Лектера даже Фейсбука не было и номера в свободном доступе тоже, в отличие от той же Беделии. Не то чтобы сам Уилл был большим фанатом социальных сетей, но человек с таким огромным самолюбием должен был как-то тешить своё раздутое эго, однако, видимо, он ошибся. Лектер тешил себя слухами о себе, быстрыми завистливыми взглядами в свою сторону и просто знанием о своей ценности в обществе и общим восхищением.       В голове поселилась мигрень и начала разрастаться, делая его слегка раздражительным и растерянным. Лёгкое головокружение застало его врасплох, когда он решил наконец перестать нагружать и без того хлипкую древесину и зайти в дом.