Светлый липовый мед

      — Вы сломали мне жизнь! Эта гребаная станция все-таки взорвалась. А меня обвинили! Измена Родине, все такое. А я был не причем! Все это была... случайность. Этого ублюдочного инженера Антонова все-таки отпустили. Он был... В плену у бандитов. Которых я же и упустил..! Цирк. Сраный цирк, а не страна.       — Я вот все думал: если у меня получится, то я останусь там. Все равно у меня больше ничего и никого не осталось. До меня плохо доходило в то время, что я с хуями за воротником остался-то из-за тебя. Ты их всех убил, а не я. Не я их всех тогда в здании КГБ перестрелял.       — Вы сами меня спровоцировали.       — Нас была толпа малолетних идиотов, ты прекрасно мог справиться и без этого.       — Я же сказал вам тогда — без глупостей! Я помнил про ваш ствол.       — Что тебе наш револьвер с пустым магазином! Ты себя слышишь? Кто кому еще жизнь сломал, скажи мне?       — Страдал ты, стоит отметить, соразмерно. Почти двадцать пять лет и тебе, и мне.       — Какая-то мелочная месть для такого человека, как ты. Мог бы придумать что-то более изощренное.       — Как по мне, кража денег из сейфа твоих родителей была достаточно изощренной. Я отыгрался еще на ней. Как там родители, кстати?       — Не язви. Только вчера могилы убирал.       — Знаешь, тебе повезло больше, чем мне. Я, позволь заметить, отнесся к тебе более благосклонно, чем вы ко мне.       — Да что ты говоришь! Мы сделали это не специально, неужели ты так и не понял? Мы, по-твоему, как? Мы выбрали все это? Разве мы бы могли? Ради бога, Серега, ты иногда как ляпнешь что-нибудь, так на смех поднимешь мою мертвую бабку.       — Не только бабку.       — У тебя совершенно фиолетовые понятия о благосклонности. Ты убил их и называешь это благосклонностью.       — Это был праведный гнев. Перед богом я абсолютно чист, мои намерения были понятны. Я защищал себя.       — От чего? От того, что уже случилось? Ты ничего не смог бы изменить!       — Ошибаешься! Вы же изменили для меня.       — Я тебе еще раз повторяю, мы не хотели! Мы были детьми, в конце концов, нам было-то… По восемнадцать лет! Чего ты ждал?       — Справедливости.       — Убийство пятерых детей — это разве справедливо?       — Ой! Детей! Нашелся, ребенок!       — А что, мы до ляда взрослые были тогда?       — Ты что в восемнадцать, что в сорок восемь — ничего, совершенно ничего не изменилось.       — Да потому что я с ума схожу от одиночества! Ты убил всех, кто хоть как-то держал меня на плаву. Либо ты их убил, либо они умерли сами, но от обстоятельств, к которым привел их ты! Все — ты!       — Весь мир — мой вздох.       — Только вот вздох твой — это выстрел из Армалита. Прямо в упор. В лицо.       — Ну вот тебе уж точно к такому не привыкать.       — Вашими молитвами.       — Ты хоть примерно представляешь, каково это было?       — А ты? Я что-то никак не могу вспомнить, чтобы я перестрелял к едреням всех, кого ты любил.       — Я любил свою работу. Свое положение и свои возможности. Считай, это и было моей семьей — я жил работой.       — Нет уж! Твои действия по отношению к нам были намного… Намного более масштабными. И затянулись, если уж так судить, не на двадцать пять лет, а на все шестьдесят. Почти. И что? И где я теперь? Я снова здесь.       — Здесь они живы. Какие ко мне претензии?       — Да я при тебе и глаз не сомкну — кто знает, что ты еще выкинуть можешь? Я прям, знаешь, чувствую, что ты, будь возможность, снова бы их всех убил.       — Проблема в том, что ты слишком хорошо меня знаешь. Места тебе здесь больше нет.       — Как и тебе.       — Мне — может быть. Но ты упускаешь очень важную деталь — мое место действительно не здесь, но в другом месте. А вот твое… Сам факт твоего существования есть физическая, логическая и хронологическая ошибка. Антонов, будь он неладен, еще в начале девяностых мне начитался тирад о том, что существование таких объектов, как ты, к чертовой матери может разрушить не одну вселенную. Твое влияние на мир, оно слишком большое, и пусть ты любишь этим упиваться, тебя быть здесь не должно. Нигде тебя быть не должно. Ты это знаешь.       — Именно потому, что я это знаю, я и пытаюсь все исправить.       — В который раз?       — Теперь у тебя претензии к тому, что это не в первый раз? Новости! А ты мне тогда вот что скажи, по чьей это такой милости я никак не могу с этим разобраться, а? Кто мне все время мешает? Антонов? Киняев? Может, Сорокин? Сука, да даже сама Зона, будь она неладна, мне уже мешать перестала, она пытается убить кого угодно, но не меня! Видно, ей самой уже надоело быть. Быть такой, какой она имеет неосторожность быть, уж извини за тавтологию. А что до меня — я игры в Бога устраивать не хочу. Я в известном смысле и есть Бог, только вот быть меня не должно, как ты правильно заметил, а сам я особой радости по этому поводу не испытываю. Прежде, чем меня отчитывать как восьмиклассника за криво повязанный галстук, вспомни, что жизнь — вся существующая жизнь в моих руках. Я тут и царь, и бог.       — Нет моего греха в том, что ты сошел с ума.       — Грех твой, может, и не в этом. Но он точно в том, что ты к этому привел. Для тебя события восемьдесят шестого уже существовали, когда ты украл у меня деньги. Для меня — нет. В известном смысле — ты это начал. Все началось с тебя. Грех твой в этом.       — Я все тебе объяснил. Можешь убить меня уже наконец. Раз ты считаешь, что ты — Мессия, то давай.       — Я не считаю, что я Мессия, как ты изволил выразиться. Я живу в этом теле. Я живу в этом теле. Я живу в этом теле. Определенно, это все неспроста. Я не ощущаю других тел, значит, они просто мясные болванки. И ты тоже. Но зачем мне обо всем этом думать? Зачем мне думать обо всем об этом так, будто всему этому сегодня есть смысл? Я — истина, я — сам смысл и я сам — Божество. Через четыре дня все закончится. Через четыре дня они убьют Бога. А я все это время буду из рук вон плохо скрывать свои настоящие мотивы.       — Тебе виднее. Теперь ты Дьякон в нашей хате.       Костенко похлопал Никиту по плечу и был таков. Так обычно люди относятся к тому, кто является простым человеком. Вершинин пусть и простым человеком давным давно не являлся, но для Костенко он оставался таковым. Этот человек всегда уполномочен был действовать на поражение — этим поражением был Вершинин. Любая из его версий. Кого бы он не убил, эта юродивая тварь с наркоманскими замашками всегда оказывалась жива. Его уже действительно сложно было обозвать человеком, но до Божества именно в общепринятом смысле ему было далековато. Физическое Божество? Квантовое Божество? Да, пожалуй, технические определения его, как Божества, ему правда подходили лучше.       Он мясной болванкой не был. Он был не мясом, а чем-то таким… Чем-то мягким, влажным, теплым и розовым. Но не мясом. Он плохой человек, но все еще совершенно гениальный ученый, поэтому на этот раз у него все действительно должно получиться. Это такое самоубийство, просто чужими руками, вот и все.       Он убьет Бога. Он убьет Себя.              Еще совсем чуть-чуть. Он уже собирается с мыслями и берет в руки телефон. Еще немного. Едва-едва.       Загудела сирена. Ну, вот сейчас.       — Быстро выходите, я поджег шахту лифта! В такой суматохе Костенко вас не заметит.       — Кто это?       — Быстрее!