Светлый липовый мед

      Да в самом же деле! Это не квартира, это уже даже не юдоль — это самая настоящая дренажная канава! Местами даже запах соответствующий, и никак не выветрится уже сколько лет. Чайник пыхтит уже тише, скоро закипит и перестанет сотрясать воздух. Пыль еще какое-то время покружится в спертом воздухе, а потом снова осядет на грязную посуду и переполненную пепельницу. За окном что-то происходит: пока дети бегали вокруг ржавой скрипучей качели, опергруппа во главе с участковым вытаскивала жмура из водосточного люка. Разбухшая аспидная морда кажется знакомой. Не понятно почему: то ли это тот мужик с четвертого этажа, то ли эта ряха по цвету похожа на него самого.       Время все идет и идет, а желания продолжать что-то делать так и не возникло. Грязная кружка с чаем пустеет, заляпанная чашка с кофе пустеет, мутный стакан с водкой пустеет, квартира пустеет, голова пустеет. Все пустеет.       Сначала из однушки на окраине Москвы исчезли все люди, потом исчезли все фотографии этих людей, потом исчезли все комплекты посуды и столовых приборов (за исключением одного — для него), потом потихоньку стала исчезать мебель. Может быть, физическое исключение объектов из жизни ему легче было оправдать. Если он мог их потрогать, если он сам относил их на помойку на радость бомжам, если сам рвал и резал чьи-то тряпки, то, стало быть, они были — они существовали.       Разные предметы давались в руки по-разному.       Вот, например: это мамина рубашка, она теплая, она шероховатая и покрыта катышками. Она дается в руки — это главное.       Или, допустим, вот: батин шарф с логотипом Спартака, он пыльный, залитый пивом в порыве радости. Он дается в руки — это в нем тоже главное.       А вот лежит Анина серебряная цепочка, она холодная и местами почерневшая. Она дается в руки уже сложнее, но все еще дается.       Самое отвратительное напоследок: вот лежит его коричневый бомбер, но, скорее, не его уже вовсе, это Пашин бомбер, а он разве теперь Паша? Ничейный теперь бомбер выцвел, он рваный и грязный, а еще наверняка до сих пор фонит. Он в руки не дается совсем.       И хотя правильнее было бы сказать, что вещи эти в руки давались, а не даются, теперь это временное разделение смысла не будет иметь никакого. В тех коробках было барахла больше, чем в местной комиссионке: и одежда, и бижутерия, и книги, и фигурки какие-то, а где они теперь — ему остается только гадать.       Рассуждать тут особенно даже не о чем — больше не о чем. Можно было бы обсудить, положим, первые двадцать пять лет самой простой жизни, самого простого быта и самой простой работы. То есть, простой, скорее, в их кругах, потому что разработку машины времени «простой работой» назвать язык не повернется. Вот, можно было бы обсудить это. А стоит ли? Это совершенно статичное время, оно просто проскользнуло поверх головы, а он даже ничего и не понял, ничего и не заметил, самое главное — ничего не успел оценить. Не в том плане, что какие-то события нуждались в оценке, вопрос, скорее, именно о ценности. Что он, выходит, не успел «поценить»? Да черт его знает, он больше ничего не помнит. И объяснять это не надо.       В таком случае, можно попробовать дать оценку событиям, имевшим место по прошествии тех первых двадцати пяти лет. Однако неизвестно, в какой вообще оценке может нуждаться такая ситуация: у него больше в живых никого не осталось.       Так уж содеялось, что у него теперь совсем нет ни сил, ни желания делать вид, что все нормально, а сам он такой до ляда сильный. Никто, вообще никто не верил в то, что это действительно так, ну и на кой тогда черт этот цирк с конями устраивать? Все попередохли, он теперь остался один: поговорить не с кем, выпить не с кем, просто молча рядом посидеть не с кем, поддержки попросить не у кого. Ему даже, по большому счету, было все равно с кем, где и что, ему было все равно, чем промышляли эти люди. Главное, чтобы они не узнали, чем это промышлял и промышляет он. Не ему судить, в конце концов. Нет, ну а чего ему? Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить. А оно ему надо? Нет, не надо.       Гробовой аляповатый способ изолироваться в работе, как ни странно, не помог, даже приблизительно. В корявых пальцах он ручку удержать не в состоянии, еле-как ее держит, тензор энергии-импульса не может отличить от тензора метрического, а про пайку плат и ожоги от паяльника даже говорить ничего не надо — оно по изуродованным рукам видно. Нужно еще немножко подождать. Сейчас его пальцы хоть сколько-нибудь заживут, и он попробует снова. В конце концов, уравнение Эйнштейна для такого случая Антонов почти решил еще тогда, в девяносто пятом, ему сейчас остается только его добить, по возможности — не добив пока себя. А там чем черт не шутит, может быть, и сферическая часть метрики на место встанет. Но пока не хочется. Надо, пожалуй, хотя бы немного протрезветь, а то мысли уже путаются.       Главное, просто успеть после себя что-нибудь оставить, а то и умирать за хвост собачий как-то не хочется, — вот уж оказия. Не обязательно писать о нем в учебниках физики эти нелепые маленькие статейки, не обязательно писать о нем, как о человеке, который сделал возможным перемещения во времени, и хотя, такой исход был бы ему лестен, он этого не жаждал. В его понимании, вот этой вот «смертью не за хвост собачий» могло бы быть, например, то, что он нем наводили бы какие-то справки спустя какое-то время после его смерти. Изучали его труды, изучали его наработки, чертежи, формулы — не надо справляться о нем самом, его личность никакого веса не представляет. Ему важно было оставить свой труд хоть кем-то замеченным. Он с недавних пор совсем оставил попытки достичь чего-то, что стоило бы больше вот этого детского лепета. Он ведь говорил, что свое заберет, так? Он заберет это «свое» с собой в могилу.       И вот, в кои-то веки позволив себе взять небольшой отдых от работы, он провалился. Недельный отдых этот уже порядком затянулся — тридцать с лишним лет прошло. За это время и вещи пропали, и посуда, и мебель, и, местами, даже эти отвратительные красные обои. Он за все это время исподволь, так, немножко, анданте мариновался в своем этом психозе: нельзя было от него бегать, но и с головой в него погружаться было тоже нельзя — некому потом вытаскивать. Каждый день ему приходилось мучиться по чуть-чуть, как будто бы отрывая каждый раз болючий заусенец. Да, пришлось бы страдать дольше, он и уже страдает дольше, но зато из раза в раз дозированно, не перебарщивая.       Теперь он выглядит как человек, который всю жизнь в литовской урановой шахте надрывался. Он совсем не умирает в этом заключении, но в этом и дело — умирать-то совсем и не хочется, просто нет желания жить. Иначе говоря, убивать он себя не хочет, а умереть жаждет, сиречь, если его, положим, сбила бы фура на переходе — он был бы совсем-совсем не против. В смерти для него сейчас видится искупление, избавление и награда. Он хочет подарить себе смирение и, чисто по-человечески, обыкновенное спокойствие, но иных способов, кажется, покамест просто нет. Разве он этого не заслужил?       Кажется, от всех этих мыслей у него в голове лопается аневризма. Да оно и к лучшему, в общем-то.

Небо из-за туч сегодня почти чернющее, душное, а воздух липкий и влажный.

Отвратительный день для того, чтобы быть,

но нынче вечером он славно сражался для калеки.