По прозвищу К-13

Вокзал города Дижон встретил нас яркими лучами. Мы построились на перроне, и я сразу же огляделся вокруг. За небольшим заборчиком сразу было видно исписанные граффити стены, а дальше все было серым. Марианна еще была сонной, конечно, сейчас же только семь утра. Солдаты приказали всем погрузиться в зеленые грузовики. Они напомнили мне те машины, в которых мы ездили на поля у Нойманов и Гутманов собирать урожай, только зеленые с надписью: «Gens». Мы залезли в кузов и отправились в неизвестном направлении. Было интересно ездить по новому городу, он не был так сильно разрушен, как Мюнхен, и поэтому я видел красивые шпили соборов и голубые крыши церквей. Тут еще целая улица была увешана флагами Франкии и Северных Штатов. Мы свернули в какой-то переулок и выехали на другую дорогу, тут было больше деревьев и река с мостиками. Мы остановились у ворот старого здания, и оттуда вышло почти двадцать детей, но все они точно старше нас с Марианной. — D'où venez-vous?¹ — обратился ко мне какой-то мальчик, усевшийся рядом со мной. — Я не понимаю, — ответил я, пожав плечами. Он опустил голову и отвернулся. «Обиделся что ли? — подумал я. — Ну и ладно, я же не грубил ему, просто сказал, что не понимаю его речь. Неужели они все такие обидчивые в своей Франкии?» Мы приехали в какой-то военный лагерь с бараками, Марианна уснула у меня на плече, но я ее не прогнал, и теперь рука затекла. Нам приказали выстроиться в шеренгу и руки по швам. Прямо как в школе. Нам опять с помощью переводчика, который ехал с нами еще из Мюнхена рассказали о нашем великом деле, но и напомнили, что теперь мы — солдаты и нужно взрослеть; сказали, что тут нет мамы с папой и учителей с воспитателями. Есть только командир, которого мы должны слушаться и уважать. В этом небольшом лагере мы прожили две недели, за это время нас должны были еще тщательнее подготовить к настоящим боям. Но как оказалось, к «мелочи» эти уроки не относятся. Мы должны были только учиться строевому шагу, отдавать честь командиру и чистить бараки. В то время как мальчики и девочки постарше полным ходом готовились к боям и целыми днями пропадали на полигоне. Хотя они были ненамного старше нас, им там было от четырнадцати до двадцати, самому старшему исполнился двадцать один год, как я слышал, он не из приюта вовсе, пошел добровольцем. И они занимались, реально готовились, а мы после строевого шага отправлялись в бараки мыть полы допотопными деревянными швабрами. «Это не честно! — думал я, очередной раз выжимая противную скользкую тряпку, чтобы потом опять кинуть ее на пол. — Я приехал сюда сражаться и дойти до Исудёна! Найти семью, а не вот это все!» Но просто встать и уйти я не мог, боялся. Это уже даже не поместье Гутманов или детдом, это армия, не хотелось, чтобы меня тут как-то выделяли, в хорошую или плохую сторону. Вдруг ко мне начали бы плохо относиться ребята, или еще хуже — командир, у него намного больше власти и оружие. Еще одно унижение — чистить обувь старшим после учений. Они там по какой только грязюке не лазали, и в дождь и в зной. Ладно от пыли отмыть, но почти пятьдесят пар грязных сапог после бега по рыхлой земле с глиной, всего на пятерых «мелких» — это, мне кажется, перебор, даже несмотря на то, что каждому достается по десять пар. Эту грязь почти невозможно отмыть, только сковыривать с ребристой подошвы, ведь требуют, чтобы у новобранцев обувь была идеально чистой. Но под конец второй недели, уже когда надо было отправляться дальше, на сами задания и бои, нас обучили тому же, что и в приюте: бег, сборка и разборка автомата, метание гранат и единственная новинка — способы маскировки, такое мы не проходили. А еще над полигоном постоянно летали самолеты, в основном грузовые, и я часто на них смотрел, они такие большие, намного крупнее обычных военных самолетов, которые сбрасывают снаряды на города. С франкийскими ребятами мы не конфликтовали, но особо и не общались. Чаще просто могли показать примитивными жестами, что нам нужно, или нарисовать на бумаге. И порой непонимание просто раздражало, переводчик же целыми днями пропадал со старшими на полигоне, там он важнее. Сегодня ранним утром, когда еще не начало светать за нами приехал грузовик. По команде все повскакивали с кроватей, позастегивали серую форму на все пуговицы и выстроились в шеренгу на полигоне. Да, еще нас каждый день тренировали заправлять кровать и одеваться на время. Командир приказал залезть в машины, мы отправляемся на новое место. Разглядывая свою потрепанную серую форму, я понял, что теперь буду воевать на стороне тех, кого так сильно ненавидел все эти годы, тех, кого грозился уничтожать, и изо дня в день повторял себе, что это Северные Штаты виноваты в наших бедах. А теперь я в их форме, слушаюсь их командира, точнее, перешедшего на их сторону предателя. «Получается, я тоже предатель? — проскользнуло в голове. — С этими переменами и подготовкой я даже забыл, что через три недели у меня День рождения. Господи! Как это неважно, особенно сейчас! Когда я в грузовике с только научившимися держать оружие маленькими солдатами, скачу по пригоркам и ухабам, и до конца не знаю, куда нас везут». Я поглядел на всех остальных сидящих в кузове, казалось, что я сплю. Это точно сон! Я же просто искал семью, а теперь эта форма, и я на войне. Аж руки затряслись. На середине пути мы остановились и выскочили из кузова. Оказалось, что дальше пешком... по пятнадцать человек, каждому старшему, которые встретили нас у тропинки. Хорошо, что нас с Марианной определили в один отряд, я бы не пережил разлуки, она мне уже как сестра. Тропинка вела прямиком через густой лес, не смотря на то, что солнце уже встало, тут было темно как ночью. И шли мы очень долго, а я ничего не ел с утра. Живот начал побаливать, а ноги сводили судороги, но приходилось терпеть и идти молча, не хотелось, чтобы на меня наорали на новом месте. Или я своим нытьем накликал бы на нашу голову франкийских партизан. Лес продолжал устрашающе шелестеть и пугать нас своей чернотой, я аж вздрогнул, когда услышал стук дятла, подумал — стрельба. Мы подошли к небольшой землянке, я сначала ее даже не заметил, но потом, когда ребята начали спускаться, я поспешил за ними и чуть не свалился с узких ступенек. Пришлось аккуратно спуститься в эту темную яму, освещенную лишь несколькими светильниками. Но зато внизу все оказалось застелено досками, чтоб хотя бы не вязнуть в грязи. На поздний завтрак подали похлебку, которая на мое удивление оказалась довольно вкусной, в ней даже можно было разглядеть кусочки мяса. — ...on est à court de nourriture...² — донеслось до моих ушей с другого конца землянки. Я поднял голову и заметил, как франкийские детдомовцы напряглись, кто-то даже встал со скамьи. — Что случилось? — наклонившись к Марианне, спросил я. — Я ничего не поняла, — ответила она и окликнула франкийца. Я жестами попытался спросить, что там такого сказали. В ответ он показал на тарелку похлебки и скрестил руки, параллельно мотая головой. — Еды мало? — сама у себя спросила Мари. — Может быть. Или он хочет сказать, что после этой порции ничего не дадут, — предположил я, разглядывая потолок землянки. Во второй половине дня наш отряд отправили на разведку в какое-то село неподалеку, к нам как раз приехал переводчик, и стало легче понимать команды и простые разговоры. Как нам сказали: другой отряд разбил там франкийских партизан, и теперь надо его исследовать, не оставили ли они там чего-нибудь важного, плюс нужно пополнить запасы еды. Мы шли по лесу не долго, и старшим выдали оружие, а маленьким ничего, поэтому я старался держаться рядом с ними. Периодически мы останавливались и прислушивались к каждому шороху, но вскоре вышли к реке. Меня так измучила жажда, что я принялся хлебать воду прямо из водоема, еще и набрал себе во флягу водички. Только мне сказали, чтобы я больше так не делал, а не то отравлюсь и сдохну. А эту воду надо будет вскипятить. Так по реке мы вышли к нужному селу, а надпись на указателе гласила: «Lantenay». Взрослые с оружием вышли первыми и сразу кинулись расстреливать ближайшие дома. Из лесной чащи вышел еще один отряд, и они принялись делать то же самое, но при этом еще и выбивали в домах окна и забрасывали в них дымовые шашки. От такого я пришел в ужас, но сбежать не осмелился и пошел за старшими. Из некоторых домов стали за шиворот выволакивать их жителей, а те кричали что-то на франкийском, я их не понимал. Дальше начали выносить еду и домашний скот. Мне тоже приказали не стоять столбом, а помогать старшим выносить еду и вещи. Людей же согнали в один сарай и там заперли. «Господи! — орал я в голове. — Да что же они делают?! Куда я вляпался вообще?!» Мне выдали какие-то вещи, и я машинально их нес, сам не зная, куда, побежал за другим солдатом, у которого в руках были банки меда. Ноги подкашивались, я услышал выстрелы и крики. И обернулся к сараю, а рядом с ним лежали двое расстрелянных, наверное, они хотели сбежать. Меня и Марианну снова погнали к другому дому, оттуда мы вынесли крупу. А потом снова обратно. Я постоянно слышал выстрелы, крики, ругань. Людей все выволакивали и выволакивали из их домов, никого не щадили, а те так истошно кричали, что я чуть сам не заливался истеричным криком. Один старик вырвался из цепких лап одного из солдат, как я понял он из другого отряда, и попытался убежать. Его расстреляли почти у моих ног. Я так испугался, когда он на меня побежал, что не мог сдвинуться с места. И вот это окровавленное тело теперь лежало рядом со мной, а я глядел на его рану, как в пустоту. — Patrons! — гаркнул один из наших и потащил меня к остальным. Он словно вырвал меня из тумана, и я сам побежал. Последнее, что я запомнил — горящий сарай. А дальше провал и разные возгласы, разговоры, запах костра и потрескивание дров. Я смотрел на солдат вокруг и совсем не заметил подсевшую ко мне Марианну. Я стал себя щупать за колени и ладони, вернулось это липкое чувство, как после ночи с Альбрехтом. Я боялся поднять взгляд на сослуживцев, мне страшно даже думать о том, что вступил в их ряды, ведь они... предатели. Те самые, которых я ненавидел, а теперь я с ними заодно. Еще и поучаствовал в их злодеяниях. Этот старик... он бежал прямо на меня, а потом БАХ! И погиб. Я протер глаза и точно проснулся. Я видел, как старший достает из котелка ложку каши и кладет ее в миску. «А у меня нет миски», — подумал я, на миг позабыв о пережитом кошмаре. Но заметив, что я что-то ищу, Мари сразу все поняла. — Я и твою захватила, — протянув мне жестяную тарелку, сказала она. — Ты тогда совсем плох был, даже в землянку не спустился. Я безмолвно взял у нее миску и окинул всех пустым взглядом. — С-сп-пасибо, — заикаясь, сказал я и опять уставился на эту процессию с мисками и кашей. Когда мне выдали мою порцию, я долго не мог начать есть, даже вид каши заставлял горечь подступить к горлу, а глаза заслезиться. Я быстро всучил тарелку Мари и убежал в кусты. Вернувшись, я вообще ничего есть не захотел, к тому же голова кружилась, а изо рта воняло блевотиной. — Ты как? — спросила Марианна, приобняв меня. — Никак, — безразлично ответил я. После этого я заметил, как из ее глаз брызнули слезы, а губы затряслись. Марианна перестала меня обнимать, и мы оба вроде как перестали существовать. Мы с отрядом продолжали идти дальше и, постоянно заходя в деревни, устраивали такие «налеты». Взрослые делали вид, будто так нужно, а мне становилось все хуже и хуже. Однажды, после настоящего боя с франкийскими партизанами я замолчал на несколько дней. Вид горящих и изрешеченных противников, бьющихся в агонии, не покидал меня ни на минуту. Он не давал мне отвлечься на что-то другое. А еще из спального мешка меня переселили на обычное покрывало, потому что, по ночам я начал мочиться в постель, из-за этого мешок пришлось выкинуть. И за это меня отчитывали и заставляли все застирывать. В моменты у речки с куском мыла в руках я вспоминал, как оттирал с простыни кровь. Только сейчас эти воспоминания уже не казались такими страшными, как раньше, те события словно и не со мной произошли. Все мысли занимала война, перестрелки, взрывы. Мне часто сниться тот товарный поезд, которому старшие подложили на рельсы взрывчатку. Я видел, как он загорелся и упал в расщелину. Первое, о чем я подумал, увидев красное зарево над деревьями, — «А вдруг он вез еду детям?» Но потом я узнал, что там были раненые провосточные солдаты, а их, как говорил командир, «Je ne suis pas désolé pour ces fils de pute!»⁴ А еще особенно выворачивало, когда вечерами старшим предлагали выпить за здоровье президента Северных штатов и пожелать их армии скорейшей победы. Ночью я не мог уснуть, спина разболелась от лежания на бревнах да сухих ветках, укрывался я своей грязной курткой, а под голову положил свернутые в комок штаны. Я впервые за долгое время взглянул на мамин портрет, странно, что он больше не вызывал трепета, в последнее время я вообще забыл о семье, все было как в тумане. «Мама» — как же давно я не произносил это слово, особенно вслух. Я поцеловал портрет пересохшими губами и сжал медальон изрезанной палками и грубой землей ладонью. «Она все еще меня любит», — успокаивал я себя и повернулся на другой бок. В полумраке я разглядел висевший на доске календарь. Аккуратно поднявшись с лежанки, я перелистнул страничку и понял — у меня завтра День рождения. 1. Откуда ты? (фр.) 2. У нас заканчивается еда (фр.) 3. Уходим! (фр.) 4. Мне не жаль этих сукиных детей! (фр.)