По прозвищу К-13

Небо в тот день было красивое. Лиловое с синими облаками, а на горизонте садилось солнце. Рабочие подстригали последние кусты и расходились по домам. Я прогуливался по двору. Выбирал место, где смогу избавиться от мучений, не хотелось бы, чтобы меня кто-нибудь видел, я хотел сделать это в одиночестве. После ужина я взял свою веревку и, сунув ее в штаны, вышел на улицу. Я решил, местом моего последнего вздоха станет маленький сарайчик в конце двора, куда почти никто не заходил, по крайней мере, я такого не видел. В сарае я стоял под балкой и все никак не мог сдвинуться с места, мысли не давали покоя. А что дальше? Куда я попаду потом? А вдруг я стану призраком этого сарая? А вдруг меня долго не будут искать и найдут, уже когда я буду синим и уродливым? А вдруг, если я выживу, то меня высекут? Или отправят в психушку? Все! Больше нельзя думать! Я взял высокую табуретку и, закрепив веревку, взял в руки петлю. Вот и конец. Остался один шаг, и все закончится. Слезы скатились по обеим щекам, но я не плакал. Я встал на одну ногу, но тут вспомнил маму и закричал во все горло. Табуретка исчезла из-под ног. Веки судорожно закрылись, и я начал трястись как рыба на суше, дышать вообще нечем, а в ушах свист, ничего не слышно. Пальцы зажало между мной и веревкой, в глазах почернело. Я чувствовал только стук в ушах и отсутствие воздуха. Я упал на брусчатку, она была такой холодной, будто на улице декабрь. И правда, когда я открыл глаза, то увидел заснеженную дорогу, а по бокам росли черные ели. Вся одежда промокла, но холода я не ощущал и пошел по дороге прямо к светящимся вдалеке фонарикам. Легкий ветерок обдувал промокшую рубаху, волосы покрылись инеем. В глазах все поплыло, я начал терять равновесие и поскользнулся на льду. Очнулся я все в том же сарае, на руках у фрау Камински от резкого запаха нашатыря, и сразу же закашлялся. — Карл, ты чего удумал? Ее слова окончательно привели меня в чувства. — Простите меня! — взвыл я и упал к ней на плечо. — Я так устал! Я не могу больше жить! Не могу! — Что случилось? — настороженно спросила она. — Альбрехт, — прошептал я и заревел. — Только, пожалуйста, никому не говорите! Умоляю! — Так, рассказывай. Я никому ничего не скажу, обещаю. — Это случилось совсем недавно. Помните, я тогда белье гладил? Вы еще не хотели меня отпускать, потому что я помогал. Но потом я все-таки пошел с ним. Там был алкоголь, и он еще что-то про войну рассказывал. А потом… Я не сдержался и с новой силой заплакал навзрыд. — А потом он дал мне какую-то воду, мутную… и… и… Я проснулся ночью у него на кровати! Без ничего. Понимаете? И после этой ночи у меня так заболело там... И в туалет я до сих пор нормально сходить не могу. Все стало только хуже. А еще у меня на бедре остался шрам, то ли от ножа, то ли от кнута. Я спал, когда он мне его сделал. А утром он повел меня в ванную и облил из душа холодной водой, из-за этого у меня раны снова закровоточили. Он заставляет меня мыться каждый раз после этого. Дает мне какую-то мочалку чтобы я все отмывал. А после второго раза… — я заикнулся и посмотрел на фрау Камински, ее лицо стало белым как при лихорадке. Живот скрутило, но я продолжил: — После второго раза у меня оттуда пошла кровь. Я это сразу еще в ванной заметил, но ее было мало, и я подтер мочалкой. А вот ночью я заметил, что подо мной почти вся простыня красная, и так болит. Теперь все это привело к тому, что я теперь не могу дотерпеть и едва ли не хожу под себя. Я просто не замечаю что уже вот, вот и… Поэтому, как только скрутит, так сразу в уборную. — Ты поэтому не ешь ничего? Я судорожно кивнул, подтверждая ее догадку. — А вчера он снова на меня напал, еще и ремнем избил. Это так гадко. А потом начал это самое, крепко придавив мои руки к кровати. Я умолк и прижался к фрау Камински. В воздухе застыла тишина, я почувствовал, как ее сердце бешено билось, но при этом она нежно поглаживала меня по голове. — Карлушенька, — шепотом заговорила она, — а почему ты молчал? — Потому что он обещал содрать с меня шкуру, если я кому-нибудь расскажу! — прошипел я сквозь слезы. — Я уже устал терпеть! И мне страшно. За такое осудят, и я буду виноват! — Карл, это он тебе сказал, что ты виновен? — вдруг спросила она странным тоном. — Д-да. Меня и вправду взрослые осуждать будут, если узнают? Фрау Камински вздохнула и возмущенно ответила: — Ты же ребенок. Ну как тебя можно осудить? В таком деле жертву в принципе нельзя осуждать, а тем более маленького человека! — Правда? Я прижался к плечу фрау Камински и снова разревелся, словно камень с души сняли, но огромный валун стыда и страха перед мучителем продолжал висеть на моей шее. — Только, пожалуйста, никому не говорите! И я буду молчать. Пусть этот разговор останется между нами. — Я-то не скажу, но как же врач? Тебе наверняка нужна помощь и осмотр. — Нет! Не хочу на осмотр, лучше умереть! Я до смерти боюсь, мне будет больно! К тому же врач помогает Альбрехту и может ему все рассказать, и тогда точно конец. — Я шмыгнул носом. — Фрау Камински, а у вас нет таблеток от боли? И каких-нибудь тряпочек? Я решил пока так, просто чтобы не болело и не оставлять кровавых пятен, а остальное решим потом. В домике я все это провернул с тряпками и таблеткой и впервые за все это время взял фотографию. Все-таки мне есть ради чего жить, нужно найти семью. Альбрехта снова мучала бессонница из-за новых препаратов. Не смотря на то, что самому хотелось выспаться, мозг все не давал заснуть. Не помогли даже отжимания с приседаниями и игры на телефоне. Безделье приводило к навязчивым мыслям, он вспомнил дни, когда мама уехала в командировку десять лет назад. Альбрехту хотелось обнять ее, прижаться к ней, почувствовать заботу и ласку. Его никто не обнимал, даже папа. Альбрехт его возненавидел. Отец его предал, а ведь он всего лишь очень соскучился по маме. Ждал, когда она приедет, ему было скучно. Мальчик хотел поиграть с папой, да даже просто поговорить о чем-нибудь. Но он просил не мешать, и Альбрехт уходил. Сидел целыми днями в комнате, играл сам с собой, даже было весело, игрушки его слушались и делали все, что он им говорил. Но на отца Альбрехт все же злился, он никогда не хотел принимать сына из-за болезни. Это случилось одним январским вечером в 2023 году, мамы уже несколько дней не было из-за командировки, а папа работал в своем кабинете. Он в сотый раз обошел дом вдоль и поперек, позвонить маме было нельзя, ведь мальчику не разрешали пользоваться телефоном, а тем более иметь собственный. Такое в семье было правило — не давать ребенку мобильник. Под конец своих скитаний по дому он попросил слугу принести ему из сарая кролика. Кролика принесли огромного и толстого, песочного цвета. И Альбрехт запустил его в своей комнате попрыгать. Но зверек ему быстро наскучил, и он решил поиграть с ним так, как привык играть со своими игрушками. Он взял шило и схватил лохматого за шкирку. Кролик начал противно пищать, и, сев в позу лотоса, мальчик зажал его между ног. Ему нравилось дергать его за голову и уши, нравилось, как он дрожал. И наконец-то он взял шило, началась его любимая часть игры. Кролик жалобно смотрел на Альбрехта, а он был весь в предвкушении, руки подрагивали от возбуждения. Он придавил его маленькую черепушку и резко вонзил шило прямо ему в глаз. Капли крови брызнули мальчику на штаны и кофту, животное забилось в агонии и завопило, словно младенец. А его рот растянулся в счастливой улыбке, и он снова замахнулся. На этот раз крови было больше, а зверушка пищала все отчаянней и билась в конвульсиях. Он взял его голову и потянул назад, хрустнув, шея резко сложилась пополам и он замолк. Вместе с трофеем Альбрехт вышел из комнаты в темный коридор. — Папочка, — постучавшись в дверь кабинета, прошептал он, — ты еще не спишь? — Нет, Альбрехт, чего тебе? — не отрывая глаз от компьютера, отозвался папа. — Я хочу поиграть, ты закончил работу? — Альбрехт, уже поздно, и мне кажется, кому-то пора спать. — Ну, пап… — Я зашел в кабинет неся на руках жертву. — Может, ты мне хоть книжку почитаешь? Отец медленно оторвался от экрана. — Сынок, я…Господи! Что это такое?! — испуганно крикнул папа. — Папа, не кричи, пожалуйста… Я просто…я… Так вышло. — Молчать! Псих! Сейчас поедем в больницу, надо было это давно сделать. Папа вырвал у сына из рук кролика и приказал слугам принести его уличную одежду, а сам запер Альбрехта в своем кабинете и пошел звонить психиатру. Мальчик так испугался его криков, свернулся калачиком на диване и заскулил. Что он такого сделал? Служанка принесла теплые штаны и свитер, Альбрехт оделся под ее пристальным взглядом, и она повела его вниз. Папа уже стоял одетый у входа, впервые он так всполошился из-за сына. Они молча сели в машину. Альбрехт с интересом всматривался в темное небо и мелькающие вдали домики, но это продолжалось недолго и он начал засыпать. — Папа, я хочу спать, можно я лягу к тебе на колени? — Молчи! Я не хочу с тобой разговаривать! — Ну, папа, не ругайся, пожалуйста, я же… ну, просто играл. — Просто играл?! — закричал отец. — Ты убил животное с особой жестокостью и даже не осознаешь этого! — Папа, я осознаю, не кричи, пожалуйста. — Нет, ты не осознаешь и это патология, которую нужно лечить. — Лечить? Но я же пью таблетки, которые мне прописали. — Я вижу, что это не помогает… — пробормотал папа. — Все, не лезь ко мне! Надоел! После таких грубостей Альбрехт спрятал лицо в капюшон и отвернулся от папы, больше он с ним не разговаривал вплоть до приезда в Мюнхен. Мальчик спал, когда машина остановилась у огромного здания высотой в десять этажей. Протерев глаза, он увидел, как папа уже вышел из машины и скрылся в здании. Наблюдать было нечего, и он снова задремал. Дверь резко открылась, отец растолкал сына и вытащил на улицу. — Папа, мы куда? — едва открыв глаза, спросил он. — Поднимайся, — прикрикнул он. Альбрехт оказался в ослепительно белом коридоре с мягкими диванами, мы сели на один из них, и вскоре к нам подошел врач. — Доброй ночи, герр Гутман. Как я понял из нашего телефонного разговора, Альбрехту стало хуже. — К сожалению, лекарства, которые вы нам прописали, помогали только временно. — Папа тяжело вздохнул, мальчику аж показалось, что он сейчас заплачет. — Сегодня он с особой жестокостью убил кролика. И самое страшное, что он не осознает, что совершил ужасный поступок. Видимо, это так проявляется болезнь? — Садистские наклонности — и есть еще один признак эпилептоидной психопатии. — Папа, я же сказал, что не специально это сделал! — Альбрехт, помолчи, пожалуйста. — А давайте мы спросим у вашего сына, правду он говорит или нет. Альбрехт, — спокойным голосом обратился к нему доктор, — зачем ты убил кролика? Альбрехт поднял глаза на высокого человека в халате и очках. Он улыбался мальчику, но тот всегда его боялся и даже не понимал, почему. Голос все никак не хотел пробиться из горла, но Альбрехт решил надавить на себя. Он не любил, когда на него пристально смотрели в ожидании ответа. — Ну, как сказать, я… ну, это… Я просто хотел…ну… — Альбрехт все никак не мог подобрать нужные слова, чтобы не выдать правду о том, что ему понравилось его убивать, и он наслаждался его криками. — Я просто хотел посмотреть, что у него внутри, — хихикнув, выпалил я. Папа молчал, сын явно шокировал его своим заявлением, а он и сам не ожидал, что ляпнет такое. — Герр Гутман, вы были правы, вашему сыну нужна госпитализация, — объявил врач. — Папа, какая госпитализация? Я не хочу! — закричал Альбрехт, вцепившись в отца. — Можно маме позвонить?! Пожалуйста! Папа! Но отец лишь оттолкнул мальчика и молча зашагал к выходу, оставив на диване сумку с вещами. — Папа! — отчаянно взвыл он, пытаясь вырваться из рук врача. — Вернись, пожалуйста! Папочка, не бросай меня! Папа! Я не хочу тут оставаться! Папа, вернись! Еще несколько медиков схватили его и уложили на каталку, чтобы не брыкался. Он заревел, что было мочи — папа предал его, оставил в каком-то незнакомом месте с незнакомыми людьми. Хоть мальчик и знал своего психиатра, но он все равно чужой человек. Альбрехт до сих пор помнил это предательство, отец кинул его на произвол судьбы, и он до сих пор этого не простил. Там было очень страшно и отвратительно. С тех пор он потерял папу, которого любил бескорыстно и нежно, просто за то, что он есть. Для Альбрехта его не стало. Альбрехт смахнул накатившую слезу и, обняв подушку, наконец-то заснул. Ему показалось, что он кому-то выговорился, хотя просто прокрутил один неприятный эпизод у себя в голове. Но неприятные мысли все же отступили. Утром я проснулся раньше обычного и сразу же кинулся в ванную к зеркалу, посмотреть, не осталось ли следов от петли. К сожалению, на шее уже красовался «ошейник» из кровоподтеков и синяков. Поэтому мне нужно найти новую рубашку, на которой есть пуговицы и всех их застегивать, чтобы ничего не было видно. На завтрак я выпил воду и буквально уговорил сам себя съесть корку свежего хлеба. Потом я спрятался в уборной и проверил тряпку: крови почти не было, и я выдохнул с облегчением. Все-таки больше терпеть невозможно, нужно покончить с этим. Но как? Единственное, что я мог сделать, так это пожаловаться герру Гутману. Хотя он велел не жаловаться… Но это же не просто избиение, это намного хуже, и к тому же он говорил это довольно давно. Может, он уже забыл? Я решил немного подождать и подготовиться к встрече, чтобы точно знать, что я скажу Гутману старшему. А вдруг он мне не поверит и опять угрожать начнет? Может, Альбрехт уже перестанет меня мучить, но раны еще остались. Вечером меня снова пригласил к себе надзиратель. Он угостил меня чаем, и я как всегда отказался. Покачав головой и ухмыльнувшись, Альбрехт подошел ко мне сзади. — Как у тебя дела? — начал спрашивать он. Я промычал что-то невнятное. — Ну-ну, хороший мальчик, не бойся, все будет как обычно и ничего страшного. Это так мерзко прозвучало, что меня чуть не вывернуло наизнанку. — А чего это ты застегнулся на все пуговицы? Это некрасиво! Он раздраженно развернул меня к себе и сел на корточки, дабы быть со мной на одном уровне. — Чего глаза сразу опустил, а?! Я тебе задал простой вопрос: зачем ты застегнул все пуговицы? — Мне холодно, — съежившись, ответил я. — Не верю! Расстегивай, тупица! Я покорно начал снимать рубашку, гадая, что он сделает первым: использует или выпорет? Надзиратель крепко схватил меня за плечи и бросил на мягкую перину — значит, все-таки это… Я закрыл глаза, не желая хотя бы видеть, что происходит. Руки он уже оторвал от груди и прижал их к кровати. Я еще сильней вжался в простыню. — Это что такое? — удивился Альбрехт и отпустил мои руки. Его взгляд из игривого резко стал злобным, словно он хотел меня испепелить. — Что у тебя на шее?! Мелкий щенок, ты хотел уйти из жизни? — Мне это надоело, — прошептал я. — Я не кукла и не мягкая игрушка. — Ого, какие у нас речи пошли! — Альбрехт так сильно схватил меня за волосы, что чуть не вырвал их из головы. — Ты где такого нахватался? Сильно умный, что ли? —Ай… Отпустите! — прошипел я и уставился в его налитые кровью глаза. Он еще сильней выгнул мне шею. — Рабское отродье! Ты не имеешь права лишать себя жизни, ты моя собственность! — Я не собственность! Я человек! — заорал я во все горло, как еще, наверное, никогда не орал. В воздухе повисла напряженная тишина, я не смел больше шевелиться и все смотрел на надзирателя. Серый китель и черная рубашка на нем были расстегнуты, а из-под них выглядывало тощее тело, как у подростка. Лицо Альбрехта скривилось в злобную гримасу, он встал с кровати и, пригрозив кулаком, вышел из комнаты. Я буквально растекся на кровати и не знал, что делать. Он вернулся и приказал мне сесть, в руках у него были нож и плеть. Жуткая гримаса все не сходила с его лица. — Выбирай! — грозно произнес он. «Он что, собрался резать меня ножом?» — пронеслось в голове. В голове стало пучно, и я сразу выбрал плеть. — Ну, смотри, сам выбрал, — насмешливо произнес Альбрехт и спрятал нож. По приказу я поднялся с кровати и повернулся к мучителю спиной. Давно меня не секли, только кулаком били. К горлу подступил горький ком, и я прикусил губу, раздался громкий удар, а затем еще, и еще, и еще… Плеть свободно гуляла по моим лопаткам и ребрам, было так больно, что я упал на колени и не поднимался до конца экзекуции. — Вставай, щенок! — скомандовал Альбрехт. Далось мне это с трудом, все так сильно болело, что еще чуть-чуть, и я грохнусь в обморок. — Устал? Теперь не будешь капризничать? Я не поднимал на него глаз и молчал. — Вот и хорошо, сейчас еще немного потерпишь и иди к себе. — А… — Карл, ты должен быть покорным. Помнишь это? — Угу. Все повторилось. Только теперь я совсем не кричал и не вырывался, даже не делал таких попыток, а лишь терпел, как мне и было велено. В домик я вернулся с жуткой мигренью и болью во всем теле, перед глазами плыло, и меня тошнило. Но голод ничуть не облегчил мои страдания, вырвать было совсем нечем. Так я и упал на кровать, словно и не живой. Словно я стал той самой куклой, игрушкой, у которой нет чувств и мыслей, вещью, которой меня хотел видеть Альбрехт. Я окинул комнату уставшим взглядом. За окном все было белым, как зимой. Туман. Рука едва ли касалась красного пола, и я убрал ее под себя. Я поднял глаза на потрескавшийся потолок — он казался мне грозовым небом, только был белым с черными трещинами. Под утро меня вновь тошнило, горло сводило от горечи и накатывающего привкуса желчи, но ничего не выходило. Я совсем ослаб, и сил хватало только на эти короткие походы от кровати до уборной. Мне казалось, если я сейчас усну, то больше не проснусь, но веки как на зло были тяжелеными и не давали долго держать глаза открытыми. Я взял лисенка и решил все-таки не пытать себя, а полежать немного с закрытыми глазами. Сквозь дремоту я услышал, как открылась дверь, и приоткрыл ресницы. — Карл, ты спишь? — прошептал голос. — Мари? Что ты тут делаешь? — спросил я и снова попытался уснуть. — У тебя кровь, — заметила она, подойдя ближе. Стоило услышать это слово, сон как рукой сняло, и я подскочил: — Где?! — На рубашке. Когда это тебя успели побить? Только утро же. Я обозлился. — Чего ты пристала ко мне? — Да потому что волнуюсь! — прикрикнула она. — Ты ночами где-то пропадаешь, а днем словно воды в рот набрал. А сегодня так вообще из туалета почти не выходил. Да и если честно сказать, то ты заметно похудел, и синяки под глазами не сходят уже давно. Я все-таки наблюдаю. — Чего это ты за меня волнуешься? — Потому что мы вроде как попали сюда вдвоем и до этого были вместе. Только в последнее время ты стал странным. Начал грубить мне. — Я не виноват! Это все он… — простонал я. — Кто он? Что вообще произошло? Я понял, что сейчас поделюсь этой ужасной тайной еще с одним человеком. Ну почему? Почему все это происходит именно со мной? — Мари, мне очень тяжело это говорить и я даже не знаю, как начать. Сомневаюсь, что ты поймешь меня до конца, если бы мне такую историю рассказали, я бы тоже не поверил. — Главное начни говорить. — Грубо говоря, я игрушка Альбрехта. — Прости, это как? — нахмурилась Марианна. — Это… ну, давай я попытаюсь начать с самого начала. Это случилось не так уж и давно, в начале месяца. Я гладил белье, и Альбрехт зачем-то позвал меня к себе, зачем, так и не сказал. Он пил виски и рассказывал про войну, а еще спрашивал, не говорят ли о нем в поместье Нойманов. Потом я попросился обратно в домик, потому что было уже темно, и я очень устал. А он не отпускал, говорил, что там темно. А потом он предложил мне воды. Я замолчал и вытер накатившие слезы. Марианна нервно сжала колени, придвинулась ближе и, немного помолчав, постукивая пальцами, спросила: — И что же потом? — А потом мне стало так дурно, ужасно клонило в сон, веки сами закрывались. И я уснул. Вот он, тот самый момент, я должен его проговорить. Должен, должен, должен… иначе этот груз будет со мной до конца жизни. — Ночью я проснулся, — на выдохе сказал я. — Было так темно и… я лежал на его кровати, и в боку что-то дернуло, очень сильно. Оказалось, это была глубокая царапина, скорее всего, от ножа. — Господи… — дрожащим голосом прошептала Марианна. — А утром я проснулся на полу у его стола и… — я запнулся. Вдруг она не поймет или испугается? Продолжил шепотом: — Я был полностью голым. Марианна молчала, а на ее лице уже читалось непонимание. Будто она пыталась сообразить, о чем идет речь, но ничего не получалось. — Подожди, то есть, как я поняла, Альбрехт тебя усыпил. Так? Потом ты очнулся в его кровати с болью в боку. А уже утром проснулся на полу в кабинете надзирателя? — Да. — Я не могу сообразить, что произошло. Что было потом? — Потом… Боже, мне неприятно это говорить! Потом у меня начало болеть там… Ну там. Ты понимаешь? Мне больно садиться и ходить по нужде. Марианна по-прежнему не понимала, о чем я говорю. Я на свой страх и риск рассказал, что со мной делали все эти дни. Все рассказал, пока никто нас не слышал. Под конец моего рассказа она просто сидела с пустым взглядом и молчала, смотря мимо меня. Я понял, что перебрал с подробностями и попытался прервать эту нависшую тишину: — Мари, — обратился я, протянув ей руку. Марианна тут же вскочила со стула и выбежала прочь из комнаты. Я быстро, насколько мог, сполз с кровати и последовал за ней. Она стояла у туманного окна, ее косы все так же красиво падали ей на плечи. Она даже не взглянула на меня, когда я подошел. Не думал, что мой рассказ повергнет ее в такой шок, я вообще тогда не думал, просто изливал душу, и теперь мне стало стыдно перед ней. — Марианна, прости меня, пожалуйста, я не хотел… К сожалению, мой рассказ это правда. Она даже не взглянула на меня, все смотрела куда-то в даль, я видел, как она сжала кулаки и в принципе была напряжена. Будто снова хотела меня ударить. — Карл, твой рассказ самый омерзительный и ужасный из всех, что я когда-либо слышала. Мне тебя жаль. Только… не рассказывай больше такого. Больше Марианна ничего не говорила, так мы и стояли, смотря в белый туман. Не помню, сколько мы простояли, но в тот момент я решился на серьезный разговор с хозяином, нельзя это терпеть! С того момента прошел день. После завтрака я вновь стоял в ванной у зеркала и представлял, как начну разговор с герром Гутманом, нельзя ничего упускать, иначе потом он не будет слушать. Я решил сразу рассказать о насилии со стороны Альбрехта, было бы неплохо застать хозяина в хорошем настроении, может, и ругать меня не будет. Все-таки его сын совершил ужасное. Я немного успокоился, хотя сердце бешено колотилось, главное не затупить и не начать мямлить. Уверенно вышел на улицу и направился к хозяйскому дому, по пути еще раз обдумывая нужные слова. Но у входа в дом по спине пробежали мурашки — было ощущение что за мной кто-то наблюдает, и мне стало еще страшнее. Не помню, как я дошел до третьего этажа, но вот передо мной уже виднелся мрачный коридор с картинами, а за поворотом заветный кабинет. Неужели сейчас все может измениться? Я выдохнул и мысленно попросил Бога о помощи, чтобы он дал мне сил и смелости, хоть никогда не верил в него. Вальдемар говорил, это называется «атеист». Сердце забилось сильнее, будто хотело вырваться из груди, подойдя к двери кабинета, я прислушался, нет ли там никого. А вдруг герра Гутмана сейчас там нет? Но на мой стук сразу ответили: «Войдите!» Главное не бояться. — Герр Гутман, здравствуйте! Я К-13. Хозяин поздоровался, не отрывая глаз от каких-то бумаг, и спросил, зачем я пришел. — Мне нужно вам кое-что сказать, это важно. Он наконец-то оторвался от работы и взглянул на меня. — И что такого важного ты хочешь мне сказать? — Это касается вашего сына… Герр Гутман удивленно смерил меня взглядом и, убрав бумаги, повернулся ко мне. — Так! Я же велел не жаловаться мне на Альбрехта? Он что тебя, бьет? Значит за дело, а то, смотрю, совсем разленились. — Пожалуйста, послушайте! Это хуже, чем просто бьет. Он… — я замялся и, проглотив ком в горле, быстро проговорил: — Он меня насилует. — Что?! — немного промолчав, переспросил хозяин. — Насилует, уже почти месяц. Сначала просто трогал меня, а потом позвал к себе на чай, усыпил ну и… и… — Слезы сами хлынули из глаз. — Я прошу вас, пожалуйста, защитите меня от него я…я…я так больше не могу. — заревел я. — Мне очень стыдно и больно, мне больше не к кому идти за помощью. Умоляю, помогите! Герр Гутман окинул меня презрительным взглядом. — Долго ты эту историю придумывал? Эта фраза прозвучала ударом хлыста. Как можно в такое не поверить? Да и зачем мне врать? Особенно про такое. — В смысле, придумал? — В прямом! — рявкнул хозяин. — Мой сын никогда бы не стал никого насиловать! Тем более, ребенка! Ты просто его невзлюбил, поэтому придумываешь всякий бред. — Но я не вру! Это чистая правда! Он правда на меня нападал, и не раз. Бросал на кровать, штаны снимал… Хозяин резко ударил по столу и закричал: — Да как ты посмел так оклеветать моего сына?! Раб! Он воевал, он герой! А ты, жалкий мальчишка, придумываешь всякие россказни про насилие и думаешь, что я в них поверю! — Но это правда! — заревел я, утопая в слезах. — Правда? И как ты это докажешь? — Я… докажу. Я докажу, что это правда! — Тогда иди к врачу, пусть он посмотрит как тебя «насиловали». А чего ты трясешься? Что, наврал ты мне?! Я не знал, что делать дальше. Меня словно сбили с ног и плюнули в лицо. Я не вру! А он кричит и обзывается! — Почему вы мне не верите? — Потому что ты нагло врешь! Еще и спектакль со слезами тут устроил! — Но я же… — Вон пошел! Иди отсюда, пока я не приказал тебя высечь! Жалкий лгун. Не помню, как добежал до домика. Мой план провалился, я полнейшее ничтожество! Но этот старый урод намного хуже. Как он мог не поверить в то, что Альбрехт домогается до меня? Ведь о таком не шутят. Меня просто разрывало от обиды, произошло худшее, чего я ожидал, слова Альбрехта подтвердились. Жертву всегда будут винить, не станут слушать, особенно старшие. В домике я спрятался в коморке, где раньше жил Пауль, лечь негде, один лишь табурет и маленький лучик света в узком окошке. Все казалось омерзительным, стены будто стали липкими и смотрели на меня с осуждением. Я не думал, что все так выйдет. Честно, я думал, что хозяин выслушает меня и накажет своего сына, да так, чтобы он больше меня не трогал. Но он заступился за него, за этого ублюдка! Только из-за того, что он его «любимый сыночек». Ах, да! Он же еще и герой, наверное, смело сражался и медаль получил. Конечно, такой не может насиловать детей, он же герой! Герой. Это слово совсем ему не идет. Герр Гутман уже не мог сосредоточиться на работе. И как этот мелкий подлец посмел оскорбить его сына? Да еще и обвинить того в насилии? Да, Альбрехт далеко не ангел, еще и с психикой проблемы, вон сколько лекарств ему накупили, по скольким врачам ходили. Кое-как к семнадцати годам удалось притупить приступы болезни, но тогда Альбрехт стал совсем замкнутым, может, и переходный возраст сыграл свою роль. Но после возвращения с войны агрессия возродилась в нем, в еще больших масштабах. В первые месяцы дома Альбрехту и слова нельзя было сказать — сразу закатывал истерику. Сначала с неконтролируемым гневом, а потом все это перерастало в слезы. Иногда он подолгу сидел на крыльце и наблюдал за рабочими, тут-то Герр Гутман и предложил сыну работу надзирателем. Ранее он уже пробовал себя в этой роли, когда приезжал в отпуск, но не особо воодушевился этим занятием. Может, сейчас что-то изменилось? А ведь и правда, Альбрехт изменился после «назначения на новую должность», он приободрился, купил себе новый китель, чтобы выглядеть более угрожающе в глазах подчиненных, начинал день с ранних подъемов, хотя позднее начал давать себе поблажки. Но самое главное — Альбрехт стал выплескивать гнев не на отца с мачехой, а на рабов. Конечно, он держал всю прислугу в ежовых рукавицах, и порол за малейшую провинность, но чтобы насиловать, да еще детей… Такого он никогда себе не позволял. Но все же Гутман-старший решил позвать сына на разговор, просто чтобы донести до его ведома, что о нем маленькие слуги говорят. И удостовериться, что это неправда, что-то этот мелкий уж больно реалистично плакал. Альбрехт свернулся клубочком под одеялом. Сон был прекрасным, несмотря на поздний час — десять часов утра. Сегодня было как-то по-особенному уютно, подушки и одеяло казались более мягкими, он снова чувствовал себя ребенком, который ждет, пока его не разбудит мама, а хотя сейчас все равно лето, можно отсыпаться, особенно после бессонных ночей. Но тут все блаженство прервал звонок телефона, он буквально выдернул Альбрехта из сна, прямо на самом интересном месте! Опять забыл выключить звук! Сонный, надзиратель \высунул руку наружу и взял ненавистную трубку. — Я…я… слу-у-ушаю… — зевая, пробормотал он, даже не поняв, кто ему звонит. И дальше принялся засыпать. — Альбрехт, — озадаченно прозвучало в трубке, — не мог бы ты прийти ко мне в кабинет? Нужно кое-что обсудить. — Пап? Ну, я еще сплю… — Просыпайся и иди сюда, это очень важно. После звонка Альбрехт не подскочил и не побежал к отцу. Он еще понежился в кровати минут пять, а потом еще долго собирался и приводил себя в порядок. Ровно через час он уже стоял в дверях отцовского кабинета. — Доброе утро! Зачем ты меня звал? Отец неуверенно взглянул на сына и подозвал его жестом. — Альбрехт, заходи, пожалуйста, и дверь закрой. Сынок, ты же исправно следишь за слугами? — Конечно, правда вот сегодня бессонница так доконала, что я заснул только в шесть, поэтому и проспал. — А ты слышал, о чем они говорят? Ну, хотя бы краем уха? — Я их не подслушиваю, могу только случайно что-нибудь услышать. А что случилось? — Да тут жаловались на тебя, якобы ты слугу насиловал. Альбрехт сразу напрягся, а сердце замерло на мгновение. Неужели этот придурок проболтался? Сердце надзирателя рухнуло в пятки, он, опасаясь, что отец что-то заподозрит, отвел взгляд, пытаясь перевести дух. В горле пересохло, а язык совсем не слушался. Но, помолчав, он взял себя в руки и решил сыграть оскорбленного человека, которого нагло оклеветали. Хотя уже был готов провалиться сквозь землю, лишь бы не смотреть отцу в глаза. — Как это насиловал? Я?! Папа, ты что такое говоришь? Я вообще против всех этих вещей! — Вот и я о том же думаю, но тот малец так убедительно плакал, что я аж на секунду поверил. — Папа! Да как ты мог поверить какому-то сопливому рабу? Да чтобы я… нас… нас… насиловать! Из глаз надзирателя хлынули слезы, а сам он вскочил со стула и заревел, закрыв лицо руками: — Как они посмели меня обвинить!? Меня! Честного человека! Он едва ли не задыхался от волнения и очень сильно нервничал, его всего трясло. — Альбрехт! Сыночек, успокойся, пожалуйста, это все глупые слухи! Альбрехт упал на диван и зарыдал, как ребенок. Со стороны должно было казаться, что его оскорбило даже малейшее сомнение отца. — Эти тупые твари обвинили меня в насилии! — орал он в подушку. — А я ничего не делал! Не делал, папа! —Конечно, ты ничего такого не вытворял, — нежно говорил отец, присев рядом с сыном. Погладив его по голове, он продолжил: — Знаю, тебя оклеветали, не переживай из-за этого, ты очень хороший. — Тем более, я вообще против этой дряни, — сам себе повторил Альбрехт. «Теперь я точно отомщу этому К-13! Я ему покажу, как тайны разбалтывать! Будет потом на коленях у меня ползать и прощение вымаливать!» — думал Альбрехт, прижавшись к отцу, как же давно он его не обнимал. Я нервно ходил по дому, постоянно оглядываясь по сторонам. Мне как никогда раньше хотелось заняться какой-нибудь работой, чтобы отвлечься, но голод неприятно зудел в животе. Ах, если бы я не сорвался и не съел бы разбавленную кашу вчера на завтрак, то, возможно, не пробудил бы в себе голод. А так половина моих мыслей крутится вокруг еды. Но если я сейчас наемся, то могу упасть в обморок. Год назад я и подумать бы не мог, что окажусь в такой отвратительной ситуации, я же просто обычный мальчик. Как же так? Я думал, такое случается только с какими-то «особенными», с теми, кто не такие как все, как персонажи кино или книг. Но точно не со мной. Я ненавижу все это! Вот бы сейчас вернуться домой. К маме на ручки… Все ей бы рассказал, тогда бы точно легче стало. Вечером я валялся на кровати и пытался вздремнуть, но мне мешали другие дети, вернувшиеся с ужина, они болтали и что-то делали на столе. Мне были совсем не интересны их развлечения, потому что я только что вернулся из уборной. Так все болело, что я даже сесть не мог. Еще меня раздражало кровотечение, но, конечно же, ее больше как раз после походов по нужде. Интересно, можно ли это вылечить. Наверное, буду до конца жизни вот так вот ходить. Но это так ужасно! Позор! Как же дальше жить? — Карл! — окликнули меня. — Иди сюда. Как оказалось, это была фрау Харатьян, поэтому я вышел к ней неохотно. — Карл, тебя Альбрехт зовет. Меня аж передернуло. — З-зачем? — Я что, спрашивала?! — прикрикнула она. — Иди, раз зовут! В комнате надзирателя мне в глаза снова бросился этот тусклый желтый свет, а самого Альбрехта не было. Я стоял посреди этой комнаты и не смел сдвинуться с места. Желтые стены и черные шторы давили. Слева от меня были какие-то полки и зеркало, справа рабочий стол, а прямо передо мной стояла та самая кровать и круглый столик возле нее. А еще дальше кровати виднелась белая дверь, как я понял, это именно та комната, где Альбрехт играет на виолончели. Дверь за спиной хлопнула, и я обернулся. Альбрехт. Его лицо было таким суровым, будто он только утром похоронил кого-то близкого. В руках он сжимал веревку похожую на ту, на которой я хотел повеситься. Он повернул ключ в замке и нервно зашагал ко мне. — Как ты посмел? — зашипел он, сжав в руке мое ухо. — Я тебя предупреждал! Я тебя предупреждал! Что если ты хоть кому-нибудь, хоть одной живой душе расскажешь, что здесь происходит, то тебе не жить. Но ты не усвоил урок! «Хозяин все ему рассказал…» — успел подумать я, но тут же Альбрехт еще сильнее выкрутил мое ухо. — Отпустите, пожалуйста! — Молчать! Как ты посмел пойти доносить герру Гутману?! — Я уже не мог терпеть… У меня все болит, — простонал я. — Из-за вас я, может быть, вообще нормально жить не смогу. —Да мне плевать! Ты все разболтал, хотя я приказывал этого не делать. — Вы не знаете, каково это, когда внизу все болит! Когда ты даже в туалет нормально сходить не можешь! — А мне этого и не надо знать! Ты будешь наказан. Альбрехт приказал мне снимать одежду, но я не стал этого делать, за что получил веревкой по лицу. Эта дрянь чуть не попала мне по глазам, но я увернулся, однако ничто не спасло меня от позора и грязной боли. Поэтому все же исполнил приказ. Мгновение. Я стою совершенно голый и беззащитный перед настоящим злом, которому абсолютно плевать на чьи либо чувства, кроме своих. Желтый свет стал угрожающим. Надзиратель смерил меня взглядом и схватил за руки, я аж вздрогнул и не мог открыть глаза. Я понял, для чего нужна была веревка, он принялся туго обматывать ее вокруг запястий. В некоторых местах он даже зажал между веревок кожу, и я взвизгнул. — Чего зажмурился? — поинтересовался Альбрехт, закончив связывание. — Страшно. Он ухмыльнулся и схватил меня за подбородок. — Это еще не страшно, щенок. Завершив экзекуцию, надзиратель снова пригрозил мне: — Будешь знать, как языком трепать! Он взял ремень и выпорол меня им. А на ночь меня заперли в пустой комнате со связанными руками. Там были бордовые стены и никакого ковра. Альбрехт привязал меня к батарее и даже не дал воды, хотя я просто изнывал от жажды. Это была самая страшная ночь в жизни. Руки болели из-за неудобной позы. От слез разболелась голова. Снова пошла кровь. Я не мог уснуть сидя и все плакал, плакал, плакал… Альбрехт же ушел, хоть это стало небольшим облегчением. Не хочу его ни видеть, ни слышать. Он еще хуже, чем я мог представить, то, что он сделал — настоящее измывательство. Он причинил мне поистине адскую боль, и я не мог ничего сделать. Утром надзиратель распахнул дверь и зашел ко мне. Он отвязал меня от батареи и поднял на ноги, но стоять я не мог. Я очень ослаб, поэтому он взял меня на руки и вынес из этой зловещей комнаты. — За что? — еле выдавил из себя я. — Идиот, за язык твой длинный. Говорил же. — Пить хочу. Альбрехт полил на меня прохладной водой из душа и дал попить, я уже вообще ничего не чувствовал, словно все стало нереальным. — Одевайся и марш к своим. — Не могу, мне плохо. — Но уж до своего домика ты дойти сможешь? — Смогу, но работать сегодня, увы… —Ладно, ты уже и так наказан. Одевайся! Перед уходом Альбрехт пригрозил, что будет хуже, если я еще кому-нибудь расскажу. Но он не знал… что я уже рассказал Марианне и фрау Камински. Пусть это останется тайной. Не помню, как дошел до дома, помню только, что ноги не раз меня подводили, и я падал в мокрую траву. В доме было шумно, и никто не заметил меня, кроме Марианны. Увидев меня, она поздоровалась, а я не ответил. Упал на кровать и ничего не видел, ничего не слышал. Руки были все синие, а там, где Альбрехт перетянул их веревкой, почернели. — Карл, ты как? — подсев ко мне на кровать. спросила Мари. — Мне очень плохо, — прошептал я. — Кажется, я буду долго спать. Пока я не шевелился, тело казалось таким легким, будто его и не было, но как только я поднимал руку или поворачивался на бок, оно становилось тяжелым, как камень. Не помню, что было дальше, я словно забылся, наверное, потерял сознание. Но точно помню мерзкий запах у носа, от которого закашлялся. Открыв глаза, я увидел силуэт в белом халате, он стоял надо мной и что-то бормотал, я не мог разобрать, что именно, — уши заложило. — Карл, что с тобой произошло? — Герр Майер? А что вы здесь делаете? Сморгнув пелену, я еще раз поглядел на лицо доктора. И вздрогнул, когда узнал его. Подумал, что у меня началось кровотечение и поэтому он тут. — Меня позвали ребята, сказали, что ты им не отвечаешь и вообще плохо себя чувствуешь. — Я ничего не помню, у меня все болит. — Пойдем-ка ко мне в кабинет, — решил доктор. — Я тебя осмотрю, заодно и расскажешь, что происходит. — Осмотрите? — испуганно переспросил я. — Не надо, пожалуйста! Я не хочу! Врач промолчал и лишь искоса окинул меня взглядом. — Ладно, не буду осматривать, просто поговорим. Хорошо? — Хорошо. Я аккуратно поднялся с постели и пошел к врачу. Боже! Меня всего колотило, вдруг пойдет кровь? Или я встречу Альбрехта? Или врач просто догадается. Что если он настоит на осмотре и тогда все узнает? Это будет настоящий позор, да еще и Альбрехт наверняка будет после этого надо мной издеваться. Осмотр — это настоящий ад… Ноги опять подвели, и я упал. — Ай! — Карл, ты не ушибся? — воскликнул врач. — Давай я тебя на руки возьму, ты совсем ослаб. Я уже не сопротивлялся, и врач понес меня. В кабинете я прилег на кушетку, и доктор начал задавать вопросы. — Итак, Карл, как думаешь, почему ты потерял сознание? Я пожал плечами. — Ты голодаешь? — с легкой укоризной спросил доктор. — Почему вы так думаете? — Ты очень бледный, я почти не вижу тебя на работе, и ты заметно похудел. Поэтому я думаю, что ты голодаешь, и из-за этого случился обморок. — Может быть, и так… Да, я действительно голодаю в последнее время. Герр Майер недовольно скрестил руки на груди, я испугался и отвернулся, чтобы посмотреть на тумбочку с баночками, но он серьезным тоном спросил: — Зачем? Это же очень опасно! Ты знаешь, что от этого можно вообще умереть? — Знаю, но как же…Ай! Ммм-гхм-гхм… — простонал я, попытавшись подняться на локти. Там жутко болело, и я не сдержал слез при докторе. — Карл, у тебя что-то так сильно болит, что ты аж заплакал? — еще более настороженно спросил герр Майер. — Ничего, я потерплю. Ай! Ау… — Карл, я как врач должен знать, что с тобой происходит в плане здоровья. Мне важно, чтобы каждый из вас был здоров. Как ты думаешь, тебе и мне станет легче от того, что ты терпишь боль? — Нет, но я не могу. Доктор насторожился. — Ты боишься мне что-то сказать? Это как-то связанно с твоей болью? Я кивнул. — Карл, я обязан хранить врачебную тайну, поэтому никому не расскажу про твое состояние, это останется между нами. Как между доктором и пациентом. Я неуверенно взглянул на него — а вдруг все-таки врет? Но все же он единственный мне никогда не угрожал и не обижал. Может, стоит ему довериться… — Мне навредили. Это… так получилось. А вдруг он все-таки расскажет? Я снова захныкал и отвернулся от герра Майера, не желая, чтобы он на меня смотрел, от этого сделалось еще страшней. — Карл, может, успокоительного? — Да, давайте. Все же… я расскажу. Только, пожалуйста, никому! — взмолился я. — Говори, если станет тяжело, то скажи, я не буду заставлять продолжать. — Это меня нас…насиловали. Альбрехт, он… Врач сразу изменился в лице. Он будто испугался и сразу отвел взгляд. — Все, не надо больше. Я понял. — Что мне делать? — рыдая, спросил я. — Давай обезболивающее выпьешь, и все-таки надо бы осмотреть, чтобы понять, что у тебя там. — Ну, может, как-то без этого? Врач снова посмотрел в окно и тут же перебил меня: — Карл, сюда идет Альбрехт. — Где?! Точно, это он! Нет, только не это! Мне нужно спрятаться, пожалуйста! — За углом у палаты есть подсобка, спрячься в ней и закройся на замок. Не бойся, там есть свет. Главное ничего не трогай. Через минуту я сидел среди шкафчиков и коробок на маленьком стуле под одной тусклой лампой. Такое ощущение, что я прятался от бомбежки или от каких-нибудь злодеев. Я еще никогда так не скрывался от конкретного человека. Аж в дрожь бросало от одной только мысли что он меня найдет, сразу ведь догадается. И все… Нет, я чувствовал, что даже врач мне не поможет, у Альбрехта с его отцом больше власти и они были способны устроить взбучку кому захотят. А я так больше не мог, здесь ждать помощи бесполезно. Настало время для побега.