По прозвищу К-13

Я пытался ощутить лицом подушку, сжимал одеяло, кусал себя за ладони. Так сильно все болело, что страшно было идти к герру Майеру, вдруг он начал бы задавать вопросы, на которые у меня не нашлось бы ответа? Чтобы отвлечься, я водил пальцем по узорам на коврике, но это не помогало, и меня все же стошнило. После возвращения из уборной я заметил под кроватью своего лисенка и взял его к себе под одеяло. Больше любимая игрушка не возвращала мне душевное спокойствие, его глазки-пуговки словно стали пустыми, а звезды больше не светились. Он стал для меня чужим, будто из прошлой жизни. Обняв игрушку, я заплакал, потому что понял — моя жизнь больше не будет прежней. Эта ночь забрала у меня детство, я ненавидел все, что случилось! Мне нужно было уснуть, срочно уснуть. И забыть все это! Лисенок все еще тупо смотрел на меня, на мгновенье я его возненавидел и ударил со всей силы. Но тут же мне стало его очень жалко, ведь он часть меня, и я его люблю. Потянувшись к другой части кровати, куда отлетела игрушка, я нежно взял его и погладил, словно прося прощения. Он ведь не виноват. Хотя в комнате я один, каждая косточка моего тела напряглась, как в ожидании нападения. Я закрыл глаза, но был готов вскочить в любой момент, чтобы защищаться. Хотя мне самому очень страшно. В животе что-то закололо, и я был вынужден встать. Глубокие вдохи и выдохи помогали ненадолго забыть о боли. Выглянув в окно, я никого не увидел и решил продолжить писать в дневнике, чтобы хоть как-то отвлечься. «2 августа 2033 Сейчас мне очень больно сидеть и делать эту запись, все тело горит, только руки более-менее слушаются. Я не знаю, что произошло, точнее нет, знаю, только боюсь в этом признаться. На самом деле я еще в прошлый раз знал, чего хотел Райнер. Не понимаю, что мне делать. Такое ощущение, что все вокруг рухнуло после этой ночи. Ощущение, будто я это не я, а кто-то другой. Я не хочу идти к врачу, ведь он будет смотреть… Спину и ногу я как-нибудь сам забинтую, а это уж не знаю». Я набрал в аптечке мазей и бинтов, бок получилось забинтовать, спину не особо. Но будет как будет. Снова лег на кровать и стал рассматривать складки на одеяле. В комнату шумно ввалились дети, ко мне подбежала Марианна. — Карл, привет! А почему тебя на завтраке не было? — Меня…Марианна, прости, пожалуйста, у меня голова болит, и тошнило утром. Мне тяжело разговаривать. — Может, врача позвать? — участливо нахмурилась она. — Ты и вправду бледный. — Нет, спасибо. Я лучше посплю. Уснуть мне не дали: все ходили, разговаривали, шумели. Меня это достало, и я вышел в коридор. Боль не покидала меня ни на секунду. Я уже искусал себе все руки, губы, щеки изнутри, и ничего не помогало. Но тут на кухне я увидел маленький ножик, идея пришла то ли сама по себе, то ли нет. Я взял его, сделал небольшой надрез на пальцах и начал сосать кровь. Ее вкус ненадолго позволил забыться. Я спрятал нож в карман и ушел на улицу дышать свежим воздухом. Но на улице меня позвали работать, а именно мыть лестницу в хозяйском доме. Только этого мне не хватало, но всем плевать на то, что я наклоняюсь с большим трудом. Работал я медленно, тщательно вытирал каждую ступеньку. И тут я внезапно почувствовал чей-то взгляд на себе. Чутье меня не подвело, когда я поднял глаза, то увидел возвышающегося надо мной Альбрехта. Я продолжил работу, несмотря на трясущиеся руки. — К-13, дай пройти, а то раскидал тут все. — Д-да проходите, я н-не мешаю. — А чего это мы заикаемся? — заинтересованно спросил надзиратель. Я не ответил и перешел на другую ступеньку. — Ты все-таки меня боишься. Аж задрожал весь. — Не трогайте меня, — пробормотал я. — Ты сам в этом виноват. — Я?! Это вы мне снотворное подсыпали и… и… — И что? Ну же, договаривай! — Вы сами знаете что! — Рот закрой! — Он наклонился ко мне. — Я же сказал, если кто-то узнает, тебе конец. Что ты тут болтаешь?! Тряпку в зубы и работать! Он ушел, напоследок отвесив мне подзатыльник, на который я уже не отреагировал. В обед я ничего не ел, не было аппетита. Даже не сел за стол, просто отдал свою порцию Марианне и спрятался в кладовке. Снова вспомнилось, как я сидел на стуле, потом уснул, а потом словно меня ударили по голове, и я все забыл, а потом уже проснулся на полу, с болью там. В горле снова возникла горечь, снова стошнило. Особенно неприятно, когда рвать нечем, вроде хочешь, а не можешь. Я умылся и увидел в отражении свое нездорово белое лицо, да еще и синяки под глазами появились вдобавок к тем, что уже были от ударов. — Карл, вот ты где, а чего ты на обед ничего не ел? — прозвучало за спиной. Я резко обернулся. — Фрау Камински? Ой, здравствуйте! А чего-то не хочется мне сегодня, может аппетит еще не нагулял. — Ты сегодня бледный какой-то, — заметила она. — Не болит ничего? — Нет, с чего вы взяли? — Точно? Ты если что, то говори, не молчи. А то, может, к врачу надо. — Фрау Камински, я правду говорю, ничего не болит. Она прищурилась и пожала плечами. — Ладно, вот что еще спрошу: ты нож такой маленький серенький не видел? Все ищу, никак найти не могу. — Нет, не видел, — уверенно солгал я. — Ну, хорошо, если найдешь, принеси на кухню. — Она уже собралась уходить, как снова повернулась ко мне: — А к врачу все-таки сходи, не нравятся мне твои синяки под глазами, как бы не зараза какая-нибудь. — Хорошо, — сказал я, лишь бы уже она отстала. Вечером я вернулся к дневниковым записям. Но в голову не приходило ничего стоящего, и я просто стал писать первое, что пришло на ум. «…мне больно мне больно мне больно мне больно мне больно мне больно…» Так я исписал один листок, какой же я дурак! Потратил чернила на такую хрень. Я закрыл дневник и швырнул его в рюкзак. Настроения совсем не осталось. Я не ел уже три дня, еда начала вызывать у меня отвращение. Чувство голода я утолял водой, соком и, мне стыдно признаться, собственной кровью. Я делал надрезы на пальцах и пил оттуда кровь. Не знал, почему, но это успокаивает. Еще я стал туже затягивать веревку на штанах, чтобы не хотелось есть. Оказалось, у Гутманов тоже были свои поля с урожаем, и поэтому нас повезли его собирать. Марианна нашла для себя и для меня две огромные шляпы из соломы, в них мы еще больше стали похожи на каких-то рабов негров. Я набрал для нас воды, потому что знал, что на такой работе без нее никак. А еще не обошлось без браслетов на ногу, это только добавило мне дискомфорта. На улице безжалостно палило августовское солнце, и я уж было понадеялся, что Альбрехт из-за этого с нами не поедет. Но как же я ошибался. Надзиратель вышел из хозяйского дома в непривычно легкой для него одежде и черных очках, а еще у него был зонтик. Видимо, решил за нами и в поле наблюдать. Мы сели в машины и поехали на работу. Какой же это был ад: машина тряслась и подскакивала на ухабах, лавки были твердыми, и сидеть было больно, но хуже всего оказалось подпрыгивать на ней и резко ударяться больным местом. Я не сдержался и заплакал, чтобы хоть как-то облегчить муки. Все дети и взрослые с недоумением смотрели на меня, не понимая, почему я плачу. — У него нервный срыв, среди рабов такое бывает, — заметила одна девочка. — Ему просто надо выплакаться, и будет легче. Мучения прекратились, когда грузовик остановился, и мы спрыгнули на пыльную дорогу, а перед нами раскинулось пшеничное поле на небольшом склоне. Внизу виднелась река, стога сена, дубы и клены. Кое-где паслись коровы, а за нашими спинами раскинулся высокий дуб с пышной листвой, дающей тень. Нам раздали серпы, а взрослые взяли косы, как у смерти. Жаль, что комбайны сейчас нельзя использовать, могли бы не работать. Нам объяснили, что нужно сначала срезать и складывать в одно место, а потом перевязывать эти снопы веревкой и сказали, что эта работа займет у нас не один день. Альбрехт же расстелил себе под дубом коврик и сел там, как на пикнике. Урод, ненавижу! Мне дали огромный серп с зубчиками, от их вида мне стало не по себе. Перед началом работ просто один мужчина рассказал и показал, как это делается. Как я понял, нужно набрать в левую руку как можно больше колосьев и надрезать этим серпом прямо над корнями, а потом резко их вырвать. Кажется что это просто, но когда я начал работу, то сделав надрез и принявшись рвать, эта дрянь выскользнула из рук, и я порезал ладонь об колосья. Я решил делать надрез глубже, и тогда стало хоть что-то получаться, но это очень тяжело. Работа шла крайне медленно из-за неопытности и боли. А также меня тормозила жара, и я часто выпрямлялся и сразу же видел взрослых, которые косой за раз срезали больше, чем я за несколько подходов. Я продержался всего двадцать минут, а сейчас мне срочно нужно попить и в тень, срочно в тень! Я взял бутылку прохладной воды и отпил четверть. Голову не спасала даже шляпа, вокруг меня заплясали разноцветные звездочки, поля с деревьями и ручьем куда-то поплыли. Глаза горели, их словно что-то сдавливало изнутри, я не мог глотнуть воздуха, ноги стали тяжелыми, что я аж упал на колени. Сгорбленные над колосьями силуэты людей расплывались в разноцветные кружки и полоски. Руки виделись огромными, а передавленная веревкой талия стала казаться еще тоньше. К горлу подступил горячий ком и, икнув, я завалился набок. Очнулся я в прохладной тени. Открыв глаза, я увидел склонившуюся надо мной зелено-салатовую крону огромного дерева. Я поднялся на локтях и не сразу понял, что это такое и где я. Но поднявшись на ноги, я узнал поле и дуб, уши уловили звуки протекающего недалеко ручейка и, присмотревшись, я увидел вдалеке, на пригорке дом Гутманов. Как же он далеко, да и поблизости никого. И тут я словно заново проснулся, на мгновение понял, что сейчас я абсолютно свободен, за мной не следят. Все работают, а Альбрехт далеко под дубом. Это мой шанс, нужно бежать! Я резко развернулся и устремился в гущу деревьев и кустов. Ноги были тяжелыми, но я старался бежать как можно быстрее, не зная куда, главное подальше отсюда. Хорошо бы выйти к большой дороге, а там я наверняка поймал бы какой-нибудь транспорт. Я шел среди стогов сена, быстро проходил мимо коров, потому что боялся их. Вдали я заметил обычные домики, не такие усадьбы, как у Гутманов или у Нойманов. На холмах виднелись небольшие озера и тропинки с деревянными заборчиками. Я выбежал на старую пыльную дорогу, ведущую в поселок. О Боже! Неужели это дорога! Я кинулся вниз по склону к трассе раскинувшейся внизу. По бокам мелькали белые, серые и красные домики, но меня это не волновало, я почти добрался до трассы. И вот я уже стоял у огромной серой дороги, машин пока что не видно, поэтому я решил пойти вдоль нее чтобы хоть куда-нибудь выйти, например, до остановки или до ближайшего городка. Шел по обочине, периодически оглядываясь, не идет ли за мной кто, потому что машину я бы услышал. «Я не взял с собой ни цента!» — ударило в голову. Как я мог? Но мне же нужно было бежать как можно быстрее. Все, что у меня есть, — это буквально пара сапог, рубашка, штаны и фотография. Хорошо хоть семейное фото при себе, хоть оно греет душу. Я дошел до старой каменной остановки и решил отдохнуть. Из-за этой дурацкой веревки дышать стало тяжело, я решил ее ослабить, все равно из-за жары есть не хочу. Так я и стоял у серой остановки, смотря то в одну сторону, то в другую. Но тут у остановки как из ниоткуда возникла женщина — высокая, стройная в красивом синем платье и аккуратных белых кедах, лицо закрывала широкополая белая шляпа с голубой лентой. Я не осмелился даже подойти к ней, вдруг она одна из таких, как Гутманы. Из «крутых». Поэтому и стоял молча. — Мальчик, — внезапно заговорила она подозрительно нежным и довольно знакомым голосом, — а ты не знаешь, как часто тут ходят автобусы? — Нет, простите, не знаю. Я тут впервые. — Жаль, мне нужно в город. — А мне хоть куда-нибудь. Женщина молчала и будто не услышала меня. — У вас такой голос знакомый, — начал я, — мы с вами раньше не встречались? Я подошел к ней ближе. Шляпа все еще не давала полностью разглядеть лицо собеседницы. — С чего ты взял? — Я уже его слышал, он очень похож на мамин голос. — На мамин? — она развернулась ко мне. — Сыночек! От удивления я аж подскочил и тоже закричал: — Мама! Мамочка! — Я кинулся к ней на шею. Целовал ее впалые щеки и все не хотел отпускать. — Мама! — Карлушенька, сыночек мой! Нашелся! — взволнованно повторяла она. — Мама! Я больше никогда! Никогда не обижу тебя, больше никогда не убегу! — Карл, как ты здесь оказался? — Мама, это очень долгая история. Пойдем отсюда скорей! — Карл, подожди, куда мы пойдем? Надо дождаться транспорта и поехать, тут же кругом деревни и поля, а нам надо в город. — Мама, нет! Надо скорее бежать! Тут очень плохо! — Я занервничал и потянул маму за собой. — Мама, пойдем, мама! — Карл, успокойся, пожалуйста. Солнышко мое, объясни, что случилось! Карл, Карл, Карл… — Карл! Очнись! Очнись! — лепетали вокруг меня голоса. В уши словно набрали воды, и лоб был холодным как лед. Я открыл глаза под кроной деревьев, ладони нащупали мягкую траву, а лицо все было мокрым из-за лежащей на лбу холодной тряпки. Я снова закрыл глаза, и к сердцу подкатила боль, взглянул вверх и увидел нависшего надо мной Альбрехта. Его лицо было невозмутимым, а сам он был черным пятном на зеленом фоне. — Нет здесь твоей мамы, — сказал надзиратель и вернулся на коврик. Меня кинуло в дрожь, снова заболело ниже пояса, что я чуть не откусил кусочек языка и перевернулся на живот. И меня начало тошнить, только вырвать нечем. — Чего ты раскричался? Мама! Мама! Я ответил, весь дрожа: — Я видел ее, она со мной разговаривала, я ее обнимал. Она была здесь! — О! Точно голову напекло! — рассмеялся надзиратель. — Зачем вы сюда приехали? — сорвалось у меня с языка, и я опустил глаза. — А какое твое дело? Щенок. Он сказал это так резко, что я весь сжался и думал, что он меня ударит. Меня снова начало трясти. — Чего трясешься? Я вспомнил, как грубо надзиратель поливал меня из душа после той ночи. Как перед этим силой загнал в ванную, хотя прекрасно знал, что мне очень больно сидеть. И помню, как проснулся ночью у него на кровати, это было самое страшное и мерзкое. — Я жду ответа! Чего трясешься? На улице почти тридцать градусов! — Я…я… Язык словно отнялся от страха, я не мог ничего сказать, мысли разбегались, а пронзительный взгляд Альбрехта только все усугублял. Сам того еще не осознав, я вскочил на ноги и впал в ступор. Голова кружилась, бросило в пот, а глаза пытались сфокусироваться хоть на чем-то, ведь все, что я видел, — это расплывающиеся круги и пятна. — Тихо, тихо, тихо. Куда мы собрались? — поднявшись с коврика и подойдя ко мне, спросил Альбрехт. — Постой, я же вижу, что ты боишься меня. Не надо так нервничать, я тебя не обижу. Вот видишь, я тебя не бью. Чего же ты вскочил? — Не трогайте меня, пожалуйста! — взмолился я, почувствовав его руку на своем плече. — Молчать. Карл, мы же договорились, что ты будешь молчать. Разве не так? — Отойдите от меня, вы и так мне больно сделали, а теперь еще и издеваетесь. — Карл, послушай, ты еще многих вещей не понимаешь, поэтому должен слушаться и выполнять, что тебе говорят. Сказали молчать — значит, молчи! — Меня не так воспитывали, мне говорили, что я должен сам думать и… — Так ты растешь, а с возрастом убеждения и взгляды очень сильно меняются! — перебил надзиратель. — Но вы же сделали мне больно, — жалобно простонал я, смотря сквозь накатившие слезы. — Не плачь, ты же знаешь, что сам в этом виноват. — Нет, это вы меня усыпили, раздели и сделали больно! — Мой тебе совет: не пей мутную воду. Если бы ты ее не выпил, ничего бы не случилось. Верно я говорю? — Значит, вы не отрицаете, что с водой было что-то не так?! И вы хотели со мной это сделать и, чтобы я не сопротивлялся, усыпили?! Ненавижу вас! — У тебя я вижу на слове «ненавижу» пластинку заело? Придумай что-нибудь новое! — похлопав меня по плечу, сказал он и вернулся на свой коврик. Я снова лег на землю и отвернулся от мучителя, больше он ко мне не приставал. Лишь успел ненадолго задремать, как вдруг мой сон прервали три громких взрыва. Подскочив, я увидел возвышающиеся над горизонтом клубы черного дыма и вспомнил, что вчера из города вернулись несколько наших рабочих, и они сказали, что на выезде из Дахау и в нескольких километрах от него западные войска и северяне разместили склады боеприпасов. Видимо, именно их сейчас взрывают ракетами. Альбрехт подскочил, едва не ударившись об ствол дуба, и побежал к полю, созывая всех наших быстро уезжать отсюда. Взрослые похватали срезанные снопы колосьев и побежали к грузовикам. Я еле нашел в толпе Марианну, и мы, держась за руки, сели в грузовик вместе, чтобы не потерять друг друга. Я снова прикусил язык от боли, жесткие сидения давали о себе знать, а Марианна ко всему в придачу еще и крепко сжала мою ладонь, чтобы я, как она сказала, не потерялся. Мы мчались очень быстро, поэтому нас швыряло из стороны в сторону, я три раза упал с лавки, Марианна два. Еще мне на ногу наступили и, кажется, отдавили мизинец. Но зато мы приехали быстро, и нас разогнали по домикам. Я сразу же пошел в душ смотреть, что с пальцем, и, сняв сапог, выдохнул — он вроде бы не сломан, только болел. Наверное, завтра будет синяк. Пока я рассматривал ногу, то меня позвали к врачу из-за обморока. Услышав это, я испугался, мало ли что он заметит и начнет спрашивать. Но когда меня позвали уже более настойчиво, я все же пошел, мысленно помолившись, чтобы врач не задавал вопросов о моем питании, ведь я должен молчать. А еще я ослабил тугую веревку на талии , хорошо, что на том месте не было бинтов. Как же стало легче дышать, но и появился красный след, который тоже мог вызвать вопросы. А еще хорошо, что я спрятал тот нож на дне рюкзака, это ведь тоже могло насторожить герра Майера. В кабинете врача было немного прохладно и задернуты шторы. Сам он сидел за столом и что-то записывал, но, увидев меня, сразу отвлекся и встал на ноги. — Здравствуй, Карл, как мы с тобой давно не виделись. — Здравствуйте. — Что же, рассказывай, что там произошло, мне сказали, у тебя был солнечный удар. — Да, мне стало плохо во время работы в поле, там было такое пекло, что даже шляпа с водой не помогали. А сейчас у меня голова болит. — Давай измерим температуру с давлением, и ты ляжешь отдыхать в палате. Там тихо и прохладно. А пока ляг на кушетку, я принесу тебе воды и холод на голову. — Мне уже прикладывали мокрую тряпку. — Надо еще, ты перегрелся. Я лег на живот и стал дожидаться врача. — Карл, тебя что, опять выпороли? Чего ты на живот лег? — Д-да, — неуверенно произнес я. — Давай я посмотрю, может, обработать надо. Ой, Боже! Какой ужас! — воскликнул он, когда я снял рубашку. — Это кто так неумело забинтовал тебя? — Это я сам. — Сам? Подожди, тебя где побили? В том поместье, куда ты уезжал? — Да. — А там что нет нормального врача? Давай я перебинтую. Но когда он срезал бинты, то стал возмущаться еще больше. — Карл, да кто вообще послал тебя в поле? У тебя швы разошлись! — Может, это потому, что я упал? — Ты еще и упал? — возмутился герр Майер. — Так, пока не заживут раны, никакой работы. Я всегда это говорю тем, кому накладываю швы, и нужно слушаться. Это ради здоровья. — А что мне тогда делать? — Отдыхай, — прошептал врач. — Я разрешаю, отдыхай, пока можешь. — А можно я сюда игрушку свою принесу? Или блокнот с ручкой? — Можно, — с улыбкой сказал врач и принялся обрабатывать раны. После меня привели в мою палату, это оказалась маленькая белая комнатка с одной кроватью и тумбочкой. Я принес сюда некоторые вещи и игрушку с блокнотом. За три дня голодания у меня сильно обострился нюх, запах спирта преследовал меня на каждом шагу. Но и появилась слабость, я прилег на мягкую перину и заснул крепким сном. Проснулся я уже под вечер с сильнейшими болями в животе и ниже пояса. Я крутился из стороны в сторону, вдыхал и выдыхал, пытался прижать живот чтобы «сдавить» боль, но ее ничего не заглушало. Я скатился на пол и пошел искать доктора, но как на зло его нигде не было. Скорее всего, уехал в город за лекарствами, или Альбрехта снова мучила мигрень, и врач у него. А может, кому из наших пошел помогать? Но мне уже было все равно. Найдя туалет, я заперся там, и дальше меня ждала поистине ужасная боль. Еще ни разу поход по нужде не сопровождался такими мучениями. Там все горело и пекло. Я впился зубами себе в руку, чтобы отвлечься, весь взмок, и когда все закончилось и я вышел оттуда, то заревел навзрыд. Это все из-за той ночи.