По прозвищу К-13

Всех рабочих, как я понял, заперли в бараках, поэтому в доме из рабов остались только я и Влад. Наверное, чтобы не поползли сплетни и разговоры о произошедшем. Я был свободен, а вот Владу повезло меньше — его приковали наручниками к перилам лестницы. Над ним стоял надзиратель и пристально следил за каждым его движением. И бил при каждом лишнем движении. Уже давно стемнело, а спать мне совсем не хотелось, и я видел, как приехала скорая. Люди в красных одеждах зашли в ту самую комнату и через некоторое время Райнера вынесли на носилках. Из его глаза зловеще торчала окровавленная вилка, но мне его совершенно не было жаль. Больше я переживал за Влада, ведь полицию уже вызвали, и его наверняка арестуют. У меня болела щека после удара, а на рубашке отсутствовали две верхние пуговицы. На животе красовались свежие царапины. Сердце все еще билось как бешеное и мне очень хотелось подойти к Владу, поблагодарить за спасение. Но пугающий вид надзирательской дубинки не давал мне этого сделать. Я повернулся в сторону лестницы и слегка наклонил голову, давая понять Владу, что благодарен ему за все. Следом за скорой приехала полиция, Влада отвязали и повели вниз, в гостиную, а я побежал следом. На лестнице он наклонился к моему уху и прошептал: — Не смей лезть в это дело, я все решу сам. Меня по-любому арестуют, так что не вмешивайся. Так я и остался стоять на лестнице. Влада долго не допрашивали, больше всех говорил герр Нойман. Он говорил, что Влад давно не любил его сына и выжидал подходящего момента для нападения. Владу слова не давали, его после этих рассказов просто увели, и больше я его не видел. Всю ночь я провел в доме, и только утром мне разрешили выйти и вернуться в барак. И не успел я переступить порог, как ко мне сразу подбежали дети и взрослые с разными вопросами: — К-13, нас вчера вечером тут всех заперли, выходить не давали. Где были ты и В-17? — Мы слышали сирены! Что случилось? — Где В-17? — Почему нас всех закрыли? И еще куча других вопросов обрушились на меня лавиной. Я буквально расталкивал других, чтобы пробраться к своей койке за полотенцем и другими ванными принадлежностями. — Я хочу помыться! — объявил я и ушел в сторону ванной, так и не ответив на все их вопросы. Я смыл с себя весь ужас этой ночи, остался только неприятный осадок и тоска по Владу. А прикосновения и удары от Райнера я буду помнить, наверное, до самой смерти. Кровать возле меня была пустой, и только неубранные вещи и толстая книга в белой обложке напоминали о чьем-то недавнем присутствии. — К-13, —позвал меня Р-4, — ты хоть мне расскажи, что сегодня ночью случилось, интересно же. Я никому не расскажу. — Только никому. — Я — могила! — Вчера вечером я пошел вытирать пыль на втором этаже дома и зашел в комнату, где спал Райнер. Он был каким-то бледным и постоянно ворочался в постели. Я решил его не трогать и продолжил работать. Но потом он проснулся, заметил меня и попросил, чтобы я принес ему холодную тряпку на лоб. А потом ему стало очень плохо, он начал непрерывно кашлять и задыхаться. Вот и вызвали ему скорую, а я и В-17 как раз были в доме, помогали врачам. А потом В-17 вместе с ними в больницу уехал, может, поможет чем-то, он же доктор. — Странно, Райнер же себя нормально чувствовал вчера днем. — Ну, может, ему вечером поплохело, мало ли чего. Р-4 больше не задавал никаких вопросов, а я солгал. Не буду же я рассказывать, как Райнер раздевал меня в своей же кровати, и как ему потом проткнули глаз вилкой. Герр Нойман пригрозил мне, что если об этом кто-нибудь узнает, то меня отправят в закрытую школу для трудных детей. А мне надо найти семью. Весь день из головы не выходили страшные воспоминания, по телу пробегали мурашки, особенно в тех местах, где ко мне прикасался Райнер. И на месте нового синяка на лице. До полудня я работал, как ни в чем не бывало, но тут во двор заехал черный джип герра Ноймана. Он приехал один и выглядел очень раздраженным и расстроенным. И только вечером по поместью пронеслись слухи. Мальчик из нашего барака, когда разносил чистое постельное белье, подслушал телефонный разговор хозяина и рассказал о нем другим. Так и до меня дошли слухи о том, что В-17 так сильно травмировал Райнера, что тому сегодня во время операции пришлось удалить глаз. А про В-17 разговоров было очень мало, мне потом за ужином сказали, что его могут отправить воевать в Чехию, в самую горячую точку, как заключенного. От таких новостей мне стало совсем дурно. Я помог убрать посуду со столов и в бараке уже обнимался со своим лисенком, его глазки-пуговки были такими добрыми, словно говорили: «Не расстраивайся, все будет хорошо, я понимаю что тебе больно, но я верю в тебя, ты со всем справишься!» Прямо как мама. Рано утром с меня сорвали теплое одеяло и приказали встать: — К-13! Живо встал и бегом на улицу! — грозно приказал надзиратель. — Что случилось? — Не задавать вопросов! Пошел! От такой спешки я даже не успел обуться, босиком зашагал по коврам, а потом и по траве. Во дворе меня встретил хозяин и сразу со мной заговорил: — Ты К-13 из поместья Гутманов? — Да. — Райнер наконец-то начал приходить в себя после операции. И сказал мне, что в день нападения ты был в его комнате, это так? Я кивнул. — И ты даже не позвал на помощь, когда на моего сына напали! — Это все случилось быстро и так неожиданно, я растерялся. Не хотел привлекать внимания. Вдруг он бы и на меня напал… — Довольно оправдываться! Тот урод уже получил по заслугам. Теперь твоя очередь отвечать за свои поступки! — Я же сказал, что просто испугался! Я не знал, что делать! — Рот закрой! Райнер приказал тебя выпороть. — Но вы не имеете права, я же от других хозяев! — Мне плевать. Привязать его к лавке и наказать! Меня привязали к широкой деревянной лавке. Сначала строительной веревкой крепко связали руки и примотали их к выступу на скамье. И ноги таким же способом обездвижили. Я был без рубашки. Надзиратель точно так же, как и Альбрехт, смачивал розги, смочил плеть в соленом растворе, и резко замахнулся своей грозной рукой. Горячая боль охватила спину через секунду после того, как по ней прошлась плеть. Раны сразу же начинали зудеть и щипать. Моя глотка разразилась адскими криками, я чувствовал, как ор царапал стенки горла. Точно так же, как и очередной удар по плечам, снова лопнула кожа, и снова вопль. Соленые капли словно кусали раны изнутри. Я старался вдохнуть как можно больше воздуха, перед тем как снова зареветь. Зубы впивались в губы и отгрызали от них кровавые кусочки. Последний удар обжег середину спины. К лавке не спеша подошел герр Нойман и приказал отвязать меня. Руки наконец-то были свободны, они безвольно свесились вдоль тела. Глаза утопали в слезах, а легкие разрывал тихий плач. — Как же жаль ,что Райнер не увидит твою в клочья разодранную спину, — заявил хозяин. — Скоро ты вернешься к своим настоящим хозяевам. Здесь тебе не место! Меня согнали с лавки и повели в медпункт. Я еле наступал, так сильно все болело, да к тому же еще и холодно, а я босиком иду по грязной земле. Мои ступни промокли от утренней росы, а раны обдувал ветер. Я ждал врача в холодном коридоре на лавочке, я поднял ноги и прижал к груди и животу рубашку, чтобы хоть как-то согреться. И, конечно же, пытался дышать на ладони, что не сильно уж спасало от холода. Раны продолжали адски болеть и щипать больнее при каждом движении. Врач позвал меня в свой кабинет, и его безразличный взгляд не внушал доверия. Но я решился зайти, не мучатся же мне от ран, к тому же я только сейчас заметил, что случайно испачкал своей кровью лавку. К счастью, этого никто больше не заметил, и я собирался протереть ее уже после лечения. Во врачебном кабинете было не так холодно как в коридоре. Меня пригласили на кушетку и я заковылял туда в надежде что больше не оставляю за собой кровавых пятен. Врач посмотрел на кровоточащие раны и принес шприц с обезболивающим, все же будут зашивать, как жаль, что я буду в сознании, хоть и ничего не почувствую. Во время этой довольно неприятной процедуры я тихо плакал от страха, меня еще ни разу не зашивали, только накладывали повязки. В конце меня перебинтовали и оставили лежать, даже разрешили поспать, чтобы отойти от пережитого. Я лишь немного вздремнул и вернулся в барак. Я еле до него дошел, все тело свела невероятная усталость, все силы будто выкачали из меня. Я весь разбитый упал на раскладушку и больше не вставал, пока ко мне не подошел Р-4. — К-13, ты чего завтрак пропустил? — с легкой насмешкой спросил он. Я его проигнорировал. — У тебя что-то случилось? — уже более серьезно спросил Р-4. — Болит чего? — Я не хочу ни с кем разговаривать! — перебил я. — Отстаньте все от меня! Думаете, мне легко, да? Думаете, я хочу отвечать на ваши вопросы?! Нет! Я устал! Надо мной постоянно издеваются! Я устал от этой гребаной работы! Я хочу спать на нормальной кровати и чтобы у меня ничего не болело! Я хочу, чтобы со мной был хоть один человек, который меня понимает по-настоящему! Которому на меня не плевать! Когда увезли В-17, я потерял того кто меня поддерживал, а не просто задавал вопросы! Я устал от всего! Ненавижу этих хозяев, они все надо мной издеваются! Так еще и ты со своими вопросами! — Ну и не надо! Не отвечай! Думаешь, ты один тут такой страдалец? Нам всем хреново! Я вообще не должен был здесь оказаться, просто так получилось! Звезды так сошлись или я не знаю! Я сирота, понимаешь?! Мне некуда идти! Меня тоже это все задолбало, но я терплю. Потому что здесь хотя бы крыша над головой есть и пожрать можно! И в детский дом я не хочу, там ужасно. Оттуда на войну забирают, зимой там холодно, а воспитатели бьют и насилуют! Я знаю, о чем говорю! Три года назад мои мама и папа забрали меня из того ада, они были самыми лучшими! Р-4 заплакал. — А буквально через два месяца папу на фронт забрали, и мы с мамой одни остались. Ждали его и дождались, он вернулся инвалидом, ему ногу оторвало! Понимаешь?! А мама работала, работала в своей лавке, чтобы только нас с папой прокормить, я ей помогал. Но когда лавка сгорела от ракетного удара, у мамы началась депрессия! И я взвалил заботу о родителях себе на плечи, в школу перестал ходить, пытался заработать. Но однажды наш дом просто взорвали ракетой! Эти твари бьют по жилым кварталам, и я снова стал сиротой! Пошел искать работу и нашел ее здесь. Лишь бы не в приют. Р-4 окончательно разревелся и упал на пол, его всхлипы сотрясали разрисованные стены барака. К нему никто не подошел, а я просто лежа смотрел на него. Все-таки весь его рассказ был адресован мне, в ответ на мои возмущения. Я понимал, ему тяжело, но и не ставил мои проблемы я ниже его. Ведь у каждого есть что-то свое, от чего у него болит душа. Больше всего я хотел домой и найти семью, просто тут я об этом не говорил. Это слишком личное, а местным я не доверял. Вечером был красивый закат. Р-4 сидел на камне и курил, а я бродил по двору из-за отсутствия работы. Ходил медленно, чтобы меньше спина болела, лежать я не хотелось, ведь тогда в голову лезут страшные мысли, поэтому лучше гулять. Вспомнился наш парк у дома. Там было много высоких деревьев и детских площадок, зеленых лужаек, где бегали собаки, и озеро с утками. Я любил носиться по полянке по кругу, а потом кружиться в центре пока не упаду. А еще мне очень нравилось швырять камни в озеро и смотреть на расплывающиеся круги, а однажды мы с мамой и Вальдемаром нашли в листьях летучую мышь. Видимо, она упала с крыши той будки, возле которой лежала, но мы с ней ничего не делали, просто посмотрели и ушли. Я любил бросать уткам сразу большой ломоть хлеба и смотреть, как они за него дерутся. Я вышел к хозяйскому дому и увидел там знакомую черную машину, меня аж передернуло, но я решился подойти ближе. Обойдя ее, я увидел кое-что интересное: у машины стояли Альбрехт и Эмили, и они целовались в губы. Да еще и надзиратель обнимал Эмили, как папа маму, за талию. Я незаметно спрятался в кусты и продолжил за ними подглядывать. «О нет, сегодня же срок сделки подошел к концу, меня забирают, поэтому он приехал с Эмили!» Но за это время мне стало все равно, у какого хозяина жить, это же не с мамой и папой. И хотя тут спокойнее, Райнер очень странный… По телу пробежались мурашки, никогда не забуду тот вечер. Но тут есть с кем поговорить, это Г-5, ведь с Р-4 я, вроде как, поссорился. А Влад… О нем лучше вообще не вспоминать, слишком больно. Пока я размышлял, к машине не спеша подошел герр Нойманн и заговорил с Альбрехтом. Меня окликнули и заодно послали другого мальчика найти меня. Я осмотрелся и вылез из своего зеленого укрытия, встал на асфальте как вкопанный и молчал. — К-13, за тобой приехали, — сообщил герр Нойман. — Привет, Карл, — с легкой укоризной поздоровался Альбрехт и протянул руку. — Иди ко мне. Ты уже собрал свои вещи? — Здравствуйте! Еще нет. — Ну так давай быстрее. У меня мало времени, бегом! Я уже сидел в машине, а Альбрехт все никак не мог распрощаться с Эмили, да и она, видно, не хотела расставаться с ним. Впервые я видел, чтобы Альбрехт относился к кому-то с такой нежностью и добротой, особенно к рабочему. Он отпустил ее и еще стоял, смотря на то, как она уходит, пока она не скрылась из виду. Водитель терпеливо ждал. Альбрехт наконец-то соизволил сесть в машину, и мы двинулись в путь. — Как дела, Карл? — заинтересованно спросил он. — Хорошо, ничего необычного. — Рад, что возвращаешься? — Сложно сказать, я там только привык. — Но у нас ведь лучше, — не унимался надзиратель. — В вашем поместье есть домики с отдельными комнатками и удобные кровати. «А вообще я хочу к маме, и мне нигде не нравится», — пронеслось в голове. — Ладно, что я все вокруг да около хожу. Расскажи-ка мне, что там недавно произошло. Ну, ты знаешь, с Райнером, — ухмыльнулся надзиратель. Я смотрел на закат и молчал. Все было залито таким огнем, что мне не хотелось отвлекаться на Альбрехта. — Карл, — нежно заговорил он, — давай ты потом в окно посмотришь. Расскажи, что произошло буквально позавчера. — Я не особо все помню, но вроде как там какой-то рабочий напал на хозяина и выколол ему глаз. Того мужика на фронт уже отправили. Альбрехт от этой новости расплылся в улыбке, демонстрируя белые зубы. — Вот Райнер дурак, даже рабу противостоять не смог. Я же говорил что он слабак, — сам себе хихикнул Альбрехт. — Только никому. Хорошо? Я кивнул. — Ты мой умница, молодец. Мой взгляд метался по салону автомобиля, то на окно, то на пол, то на сиденья. Мне было страшно возвращаться. Вспомнилась Марианна и то, как она меня ударила за обман, простит ли она меня? Или гордо отвернется, не желая говорить со мной? Это я собирался выяснить на следующий день, ведь за окном уже неустанно темнело. Альбрехт задремал, я чувствовал себя одиноким и потому достал из кармана фотографию, она была все такой же красивой, хоть и немного помялась. В поместье Гутманов мы приехали уже в темноте, Альбрехт проснулся и растолкал меня. Выйдя из машины и забрав свои вещи, я поднял голову и посмотрел на бескрайнее звездное небо, а потом на огромный дом, в котором свет горел только на верхних этажах. Я отправился привычной дорогой к нашим домикам и не заметил, как исчез Альбрехт. Поискав глазами, заметил его сидящего на камне у озера, он обнял колени и смотрел вдаль. В коридоре горели тусклые настенные лампочки, я поднялся на второй этаж и устремился в нашу комнату. Все дети спали на своих местах. Марианна свернулась клубочком и уткнулась носом в подушку, ее золотистые волосы раскинулись по плечам и подушке. Даже не умывшись, я лег на свою мягкую кровать и уставился на деревянный пол. Вспомнил Влада, как он там? Жив ли еще? Лучше об этом не думать… Я отвернулся и уснул. Сегодня наступил август, я гулял по коридору и за углом встретил Марианну. — Привет, — неловко начал я. — Как ты здесь? Как дела вообще? Она скользнула по мне взглядом, словно перед нападением. — Привет, привет. Чего пришел? Снова лапшу на уши вешать? — Нет. Прости меня. Я правда поступил не красиво, но это из-за страха. Я не говорил про деньги никому, чтобы их не украли, я же тебя не знал. — Думал, если я узнаю про конверты с долларами, то сразу стащу их? Я смущенно кивнул, и кровь ударила в виски. Марианна прищурилась и повернулась ко мне. На ее лице красовалась легкая ухмылка. — Впрочем, я бы тоже так подумала, будь у меня деньги. Но их нет, поэтому давай не ссориться. Хорошо? — Хорошо! — радостно воскликнул я, и мы пожали друг другу руки. — Но сюда-то ты чего согласился ехать? — Думал, что это и вправду лагерь, где работают за деньги. — Ну, ты и доверчивый конечно. — А ты согласилась со мной ехать, так что мы в расчете. Слушай, — резко перевел я тему, — а я вчера такое видел! — Какое? Я наклонился к ее уху и прошептал: — Я видел, как Альбрехт целовался с Эмили! В губы! Представляешь? И за талию ее держал! — Тут еще и не такое было, — ухмыльнулась Марианна. — Что? — удивился я. — Расскажи, пожалуйста. — Альбрехт, кажется, влюбился. Он с первого дня ее появления здесь был очень взволнован. Постоянно бегал то сюда, потому что ее здесь на первом этаже поселили, то в дом, где она в основном работала. Потом я заметила их на веранде, они о чем-то беседовали и, видимо, именно после этого разговора Эмили стала работать только в первой половине дня. — А во вторую она что делала? — Они с Альбрехтом по поместью гуляли и разговаривали, пока мы тут пахали. А после этих прогулок Альбрехт стал частенько покупать огромные букеты цветов. Поджидал Эмили у входа в наш домик и дарил ей. А потом они вместе играли на музыкальных инструментах. Музыка у них реально классная получалась — он на виолончели, а Эмили на пианино. Да и сам надзиратель в эти дни особо не орал, не избивал никого. Вот помню, однажды Эмили развешивала белье, вдруг как из ниоткуда появился Альбрехт и представляешь?! — загадочно прошептала Марианна. — Он предложил ей помощь. — Альбрехт? — переспросил я. — Захотел помочь развесить белье? Это вообще на него не похоже. — Я же говорю, влюбился. — А вчера ночью, когда мы приехали, он сразу пошел к озеру, сидел там на камне. Сколько он там сидел, точно не скажу, я тогда уже устал и ушел спать. — Может, он скучает? Все-таки они хорошо общались... Мы вышли гулять во двор, и до наших ушей долетели приглушенные звуки ракетного обстрела. Сердце ушло в пятки. — Марианна, а ты за все это время что мы здесь, хоть раз слышала взрывы? — настороженно спросил я. — Н-нет. — А когда Мюнхен бомбили, тоже не слышала? — Нет. Значит, это Дахау обстреливают. — Интересно, а сколько километров отсюда до Дахау? — Пойдем, спросим у кого-нибудь. — А вдруг ракета сюда прилетит? — запаниковал я. Мои коленки затряслись, я весь задрожал, а шрамы, затянутые бинтом, заболели с новой силой. — Карл, только паники нам не хватало! Пойдем к фрау Камински, она часто в город ездит, узнаем, сколько до него. Фрау Камински сидела на кухне и, как ни в чем не бывало, чистила орехи, напевая под нос какую-то грустную мелодию. «Фрау Камински!» — одновременно воскликнули мы, влетев на кухню. — Там взрывы слышно! — пролепетал я. — Город близко? Фрау Камински, это Дахау бомбят? — пыталась перекричать меня Марианна. — Детки, не бойтесь, сюда еще ни разу за все эти годы не прилетело, только ракеты со стороны запада могли свистеть над нами. А так ни одного снаряда. Будем надеяться, что и сейчас они нас не тронут. А город действительно не так уж и далеко. — Она встала из-за стола и подошла к окну. — Не бойтесь, главное не бойтесь. Я сомневался в ее словах, мне казалось, это не правда. Все-таки войска противника все приближаются и приближаются... Где гарантии, что война не придет сюда? Больше мы не донимали фрау Камински расспросами. Видно, она не сильно хотела говорить на эту тему. Мне поручили отнести Альбрехту завтрак и спросить о его самочувствии, потому что он еще со вчерашней ночи не появлялся во дворе. Почему именно я? Не хотелось мне ходить к этому Альбрехту. Но все разошлись, и высказать недовольство мне было некому. Зайдя в дом, я снова услышал музыку, Альбрехт снова играл на виолончели. Может, это значило, что со здоровьем все хорошо? Тогда удалось бы молча принести завтрак и уйти. К счастью, мелодия быстро закончилась, он словно чувствует, что кто-то стоит за дверью, и я постучался. После разрешения войти, я слегка улыбнулся и зашел. — Герр Альбрехт, доброе утро! Вот ваш завтрак. Приятного аппетита, — начал любезничать я. — Как ваше самочувствие? Альбрехт сидел за столом, закинув ногу на ногу. Он был в обычном свитшоте и спортивных штанах. Впервые вижу его без обуви. Он окинул меня холодным взглядом, видно, зря я оторвал его от виолончели. — А тебе чего? — Меня попросили узнать. — Скажи, что все хорошо. Стой! — бросил надзиратель. — Подойди сюда. Я осторожно приблизился. Он схватил мой подбородок и наклонился ко мне. — Что у тебя с губами? Они все разгрызены. Зачем ты это делаешь? — строго спросил Альбрехт. «Да какое тебе дело до моих губ?» — хотел спросить я, но ответил: — Меня сильно пороли, и я кусал себя от боли. — Понял. Больше так не делай, это не красиво. — Я вам еще нужен? — Нет, сейчас не нужен. Иди. Я мигом вылетел из комнаты Альбрехта и скованным шагом направился вниз, словно за мной гнались монстры. «Наконец-то этот К-13 ушел», — думал Альбрехт, накалывая на вилку салат. Снова пришло это чувство, в груди заныло, а в голове пронесся ветер! «О Боже! Неужели я вправду снова влюблен? — Он вскочил из-за стола, не желая есть. — Как так вышло, что я влюбился в нее с первого взгляда? У меня же есть моя Фредерика. О! Я помню наши встречи! Когда мне уже было разрешено ходить по госпиталю, я ходил и искал ее, ждал что вот-вот она придет! И она приходила, тогда она еще не догадывалась о моих чувствах. Да я и сам не верил в то, что смогу полюбить девушку, которую знаю от силы несколько недель. Мы часто просто ходили по коридору и разговаривали обо всем, что приходило к нам в головы. А потом она провожала меня в кровать. Однажды ко мне пришла идея: подарить Фредерике цветы. Но руки еще были забинтованы, а идти в город не особо хотелось. Поэтому я воспользовался добросердечным раненым, который уже пошел на поправку и мог выходить за территорию госпиталя. Дал ему денег и послал за самым дорогим букетом, который он только найдет. Он и нашел: огромный букет кроваво-красных роз, завернутых в разрисованную бумагу. И когда я преподнес подарок Фредерике, сказал что сам сходил в магазин и купил букет, не взирая на бинты, и к тому же я иду на поправку. О, это было так романтично! А теперь я влюбился в Эмили, она со мной музицировала, ей точно так же, как и Фике, понравилась моя игра на виолончели. Да и она великолепно играет. Наши мелодии никто не смел услышать, мы были одни, наслаждались талантами друг друга. В те моменты я словно оживал, моя жизнь обретала новый смысл. А потом прогулки по поместью, она рассказала мне о себе. Сказала, что ее отец погиб на войне, а такое далеко не каждому расскажешь. Тогда я понял, что моя симпатия взаимна, и начал действовать. Подарил еще один букет, и еще. Затем перешел к более серьезным подаркам. Все это втайне от папы, конечно же. В одном из разговоров она упомянула, что обожает роман «Унесенные ветром» и что ее вдохновляет Скарлетт О'Хара, ее стойкость и мужество. И я вспомнил, что в нашей семейной библиотеке есть этот роман. Решил пойти на преступление. Просто взял с полки нужный двухтомник, который когда-то читала еще моя мамочка. Мысленно попросил у нее прощения за такую дерзость, объяснил, что влюбился и хочу сделать подарок возлюбленной. К тому же это было довольно старое издание, 1990 года. Эмили очень понравился подарок, она даже поцеловала меня в щеку. Это был первый поцелуй. У меня тогда аж сердце екнуло, я даже не знал, как реагировать. Но улыбался я тогда во все тридцать три зуба. А в следующий раз мы поцеловались одним вечером у озера. Тогда на Эмили накричала кухарка за то, что она якобы ничего не делает и только путается под ногами. Эмили сидела, обняв колени на камне, и чуть не плакала, мне стало ее так жаль, когда я увидел ее на этом булыжнике, всю сжавшуюся и одинокую. Я подсел рядом и спросил, что случилось, Эмили осмелилась излить мне душу и рассказала о случившемся на кухне. — Эмили, давай договоримся, если тебя кто-нибудь обижает, то сразу говори мне. Если я заступлюсь, они больше не посмеют тебя обидеть. Хорошо? — И что же ты сделаешь? Изобьешь тех, кто накричал на меня? — Я женщин не бью. Могу куда-нибудь отослать, запретить работать. Но если тебя, не дай Бог, обидит кто-нибудь из мальчишек или мужиков, то я с них три шкуры спущу. Можешь не сомневаться. — Спасибо, что слышишь меня. У меня такое ощущение, что меня здесь невзлюбили. Смотрят все как-то странно. — И чего же? — Альбрехт, если я выскажу свои предположения, ты можешь обидеться. — Говори, я не обижусь. — Я предупредила. — Эмили немного помолчала и все же осмелилась сказать: — Мне кажется, они презирают меня из-за того, что мы встречаемся. И из-за того, что я мало работаю. От такого я слегка впал в ступор. неужели Эмили страдает из-за меня? — А какая конкретно кухарка тебе такое сказала? — Не помню, как ее зовут. Восточной внешности, в красном платке. — Вот тварь! — выругался я. — Ой, прости, пожалуйста, само вырвалось. Слушай, а она же с тобой в одном домике живет? — Да. — Я понял. Слушай, может, сегодня в моем доме переночуешь? — Альбрехт, ты серьезно? — Конечно, серьезно, а вдруг этим придуркам что-нибудь в голову придет, и они навредят тебе? Не волнуйся, у меня много комнат, будешь жить, в какой захочешь. Эмили согласилась и обняла меня за плечи. А я в ответ прижал ее к себе. Было так приятно ощущать ее крепкие объятия. Ее лицо оказалось напротив моего, она смотрела на меня, будто хотела что-то сказать. Я слегка ослабил хватку, и она села на колени. Ее легкая как перо ладонь погладила меня по щеке. Сердце забилось, как при обстрелах. Я осмелился поцеловать ее руку. Тут ее лицо вспыхнуло, она слегка наклонила голову, будто испугалась. Но я погладил ее по закрытой платком голове и снова посмотрел в глаза. А потом произошло то, что я никогда не забуду. Мы поцеловались. Как же давно я не целовал женских губ. Я на мгновение забылся и словно в рай улетел. Мы прекратили целоваться также неожиданно, как и начали. Эмили лишь поправила выпавшую из-под платка каштановую прядь и посмотрела на меня. — Пойдем, тут прохладно, — заявила она. Мы шли, держась за руки по темному двору. Наконец-то я был не одинок. В доме она все же сняла платок и показала свои прекрасные волосы. — Эмили, а почему бы тебе не перестать носить этот дурацкий платок? — А что, я должна без него ходить? Так мои волосы могут попасть в еду и в питье. — Тогда не работай. Я разрешаю. — Ты прикалываешься. — Нет. Считай, что ты приехала на отдых. Я правда хотел, чтобы Эмили отдыхала и была со мной, и я был готов защитить ее от нападок со стороны рабов. Черт! Снова стреляют! Неужели они так близко?! Дрожа, я забился в угол комнаты. Никогда не перестану бояться звуков войны, особенно ракет. Которые могут за один миг разнести целый квартал. Мне не раз приходилось участвовать в сражениях за города и поселки. Эти ракеты одним своим звуком заставляли сердце сжаться, а после удара ненадолго пропадал слух. Еще помню множество обгорелых трупов гражданских и военных, на удивление их вид меня не особо пугал, а вот некоторых сослуживцев могло и стошнить. Особо впечатлительные после такого зрелища даже отказывались есть. Больше меня пугали разрушенные улицы и дома, эти серые монолиты с черными дырами. Какие-то целые, какие-то полуразрушенные. Ни одного без повреждений. Одноэтажных домиков почти не осталось, после взятия города мы проезжали мимо какого-то поселка, там ни осталось ничего, кроме одного колодца и нескончаемых груд развалин. Все дороги были в воронках и пепле, а через речушки мы переходили пешком или сидя на технике, ведь мосты тоже все уничтожили. Помню вечный запах гари, витающий в воздухе. В поселке с одним колодцем нам запретили даже подходить к нему, ибо враг мог засыпать туда отраву, чтобы убить наших солдат». Стоя у зеркала, я все рассматривал свои губы. «Губы, как губы и ничего что они покусаны! Чего он пристал ко мне? Я же не специально их обкусал. Видел бы он, как мне спину исполосовали!» Я расстегнул рубаху и взглянул на живот. Набольшие царапинки все еще напоминали о том ужасе в комнате Райнера. А чуть выше уже начинались тугие бинты, из-за которых с трудом получалось бегать. Скорее всего, их нужно будет сменить в ближайшее время. Не нравилась мне эта процедура, она мерзкая и болезненная. Взрывы все еще было слышно, поэтому, пока нет работы, я сидел в домике и рассматривал нашу фотографию. Как же давно я не видел родителей… Наверное они уже давно сидят в том лагере «Брив». А я тут совершенно один, уже даже привык к такому, никому не нужен, ничего кроме работы от тебя не ожидают увидеть. Я и забыл, когда в последний раз писал стихи или рассказы, да и рисование забросил. Не до этого. Я достал из рюкзака блокнот, карандаш и ручку. Что первое придет в голову, то и сделаю. На кровати ничего не придумывалось, поэтому я перебрался за стол. «Может, снова начать вести дневник? Я больше не буду писать в нем ничего дурного и никакой политики!» Так я и сделал. «1 августа 2033 года Вчера я вернулся в поместье Гутманов. Думал, что меня тут не примут, и что за время моего отсутствия на мою кровать кого-нибудь поселят. И что Марианна не захочет со мной говорить. Честно я очень боялся заговорить с ней первым. Она же все-таки обиделась. Но все обошлось. Она рассказала, что Альбрехт влюбился в Эмили, а я видел их поцелуй…» О Боже! Что я написал? Опять какую-то бредятину. Хорошо, что зачеркнул. Так мне нужно держать себя в узде, пока я делаю записи, иначе опять нарвусь на неприятности. «…больше не пиши ничего про хозяев! Я понял, что за все время здесь, я стал более самостоятельным, что ли? Пока я об этом не задумался, то ничего не замечал. Самое главное, это что мне больше не нужен кто-то, кто мог бы выслушать мои слезные жалобы. Я плачу сам. Раньше я всегда бежал за помощью и обнимашками к маме. Вести дневник меня научила мама, она говорила, что нужно конспектировать свою жизнь, иначе потом ты забудешь много хороших моментов, и что во взрослом возрасте будет казаться, что ты всегда был таким, но нужно помнить свое детство. А в старости так вообще будешь думать, что вся жизнь прошла за пять минут, и если вдруг придут такие мысли, то возьми свои дневники, которые ты вел, и поймешь, что за все годы на самом деле произошло много всего. Просто это нужно помнить и записывать». Фух! Ну и расписался, главное, чтобы чернила в ручке быстро не закончились, а то искать придется. Карандашом я писать не люблю, ведь это можно стереть. Вечером мне было велено помогать гладить белье, давно я не держал в руках утюг. Мне нравится трогать еще теплое белье сразу после утюга, особенно когда холодно. Из коридора послышались тяжелые шаги, и будто по волшебству в дверях появился Альбрехт. — Всем добрый вечер! Фрау Камински, я могу ненадолго забрать К-13? — Зачем он вам? — Какое тебе дело? Я сказал, что мне он нужен, значит, нужен. — А кто помогать будет? — Позови кого-нибудь, сложно, что ли? — Ладно, забирай уже, только не мешай. «Ого! Как она может ответить Альбрехту! А он даже не злится», — подумал я, складывая последние простыни. Мы поднялись в его комнату, надзиратель вошел первым, а я за ним. В комнате горела лишь тусклая желтая лампа, возле кровати стоял круглый стол и стулья. Альбрехт предложил мне присесть. На столе стояли стаканы, что не сильно меня удивило, но через долю минуты Альбрехт поставил на стол бутылку виски. Я сглотнул. — Карл, хочешь шоколадку? — Зачем вы меня позвали? — Хочешь или нет? — стоял на своем Альбрехт. — Нет, я недавно кушал. — Хорошо. — Он сел и налил себе немножко виски. — Итак, расскажи ка мне, что говорил обо мне герр Райнер? — Я не знаю, не подслушивал. Да вроде я о вас ничего не слышал. Ну, только когда мы еще месяц назад ехали к ним, то он говорил, что вы очень добрый. Альбрехт снисходительно улыбнулся и сел на край стула, чтобы быть ближе ко мне. — Хорошо. Карл, а ты слышал сегодня взрывы? — Да, мне было так страшно. Я еще ни разу не слышал тут звуков ракет. — Война все ближе и ближе…— отпив из стакана, заметил он. — Я вот воевал. В 2031 пошел на фронт. Как в другой жизни это было. Мне тогда только восемнадцать исполнилось, хотел понять, способен ли я на подвиг. Вот и пошел добровольцем. Меня особо даже и не смотрели, им нужны были солдаты. Альбрехт опустошил второй стакан. — Там зрение посмотрели, физподготовку. Все оказалось в норме. И мне выдали ту форму, красивую такую, серую, камуфляжную. И шлем такой тяжелый был, но я привык. Я представлял себя завоевателем, даже стрелять и метать гранаты научился. А без этого на войне никак. Когда нас отправили на передовую, я сидел в машине гордо, мы там все такие были гордые. Нам было по восемнадцать-двадцать лет. Было, конечно, несколько человек, которым было за тридцать и даже за пятьдесят. Они сидели тихо. Когда мы приехали к нашим окопам и блиндажам, стояла тишина. Никто не стрелял, не летали ракеты. Ребята хорошо так разговорились, а я не говорил, просто слушал. Старшие же казались какими-то потухшими. Было такое ощущение, что они уже прошли минимум одну войну и знают, что это такое. Я все же решил вступить в разговор с другими солдатами, чтобы не стать изгоем. Там я и подружился с тем парикмахером, к которому мы заходили. Помнишь его? — Помню, — покивал я, — мы тогда в Мюнхен ездили. Альбрехт снова налил и сразу же выпил виски. — И вот уже вечером того же дня начался мощный обстрел. Это было так страшно, благо мы с ребятами успели спрятаться в блиндаже. Все вокруг гремело так, что мы аж подпрыгивали. От этого у моего ровесника Грегора началась истерика, он метался по проходу с дикими воплями, и старшие никак не могли его успокоить, пока он не выбежал из укрытия, и его не разорвало снарядом. — Альбрехт опрокинул в глотку уже четвертый стакан и строго уставился на меня. — Ты вообще слушаешь, что я говорю? На самом деле я слушал его вполуха, во-первых, из-за того, что хотел спать, а во-вторых, мне просто не интересно слушать про войну. — Я кому рассказываю?! — зарядив мне пощечину, рявкнул он. — Герр Альбрехт, не бейте, пожалуйста. Я устал, и мне хочется спать. Просто мы сегодня много работали, и я перегладил много белья. К тому же уже ночь. — Хм… И вправду ночь. Хочешь отправиться один по этой темноте в свой домик? Не страшно? Я не ответил, лишь еще больше съежился на стуле, поглаживая горевшую от удара щеку. — Посиди еще чуть-чуть, зачем тебе спешить? Он снова налил себе виски. Мне уже стало неприятно сидеть рядом. — Герр Альбрехт, мне правда нужно идти, завтра рано вставать и работать. — Так! Пока я не сказал, никуда не пойдешь! — Но мне… — Сядь! — рявкнул Альбрехт. — Успокойся, — снова нежным голосом заговорил он, — хочешь водички? — Хочу! Он встал и пошел за водой, а я не смел двинуться с места, как вжался в стул, так и сидел. По спине пробежал холодок, и стало трудно дышать из-за тугих бинтов. Я осмотрелся и все же решил пойти в домик, хоть в темноту, хоть в холод, лишь бы поскорее покинуть это место. — Ты куда? — вернувшись, спросил Альбрехт. — В туалет хочу. — В конце коридора направо. Иди, если хочешь. — Но я… — Иди, вода уже налита. От страха я на самом деле сходил туда, куда придумал, что хочу, лишь бы сбежать. Чтобы свалить из дома, по-любому нужно пройти мимо комнаты Альбрехта и, набравшись смелости, я пошел в надежде, что он не услышит шагов. Я смог! Смог пройти мимо и не шуметь, до лестницы осталось совсем ничего, и я ускорился. — Карл! — окликнул Альбрехт. — Сходил уже? У меня твоя вода. Иди сюда. Я все же послушался и взял у него стакан. Вода была немножечко мутной, но я не придал этому значения и выпил все до дна. — Пойдем, Карл, все равно уже темно, — заведя меня к себе, сказал Альбрехт. Он усадил меня за стол и снова стал что-то рассказывать, я уже старался слушать, чтобы не получить пощечину, но как на зло все не мог сосредоточиться, мысли куда-то улетали, рассыпались, в голове все кружилось, а перед глазами плыло. Веки стали тяжелыми, ноги ватными, а руки — тяжелыми. Уже перед тем, как уснуть, я понял, почему вода была мутной. Снотворное… Я бродил по высокой траве, достающей мне до груди. Небо было золотого оттенка. И ни одной живой души, я один в этом прекрасном месте. Блуждая по зарослям, я наткнулся на дорогу, ведущую непонятно куда, и решил посмотреть, что в конце. Только выйдя из травы, я заметил, что был босой, но ноги никак не пострадали. Я пошел по этой пыльной дороге в неизвестность. Поначалу было легко и даже приятно идти по мягкому и теплому песку, но только до первого камня, впившегося мне в пятку. А дальше — хуже, дорога стала твердой, а камней попадалось все больше, но я не останавливался и уже через пару мгновений шел по пыльной каменистой дороге, где к маленьким мерзким камешкам добавились еще и стекла. Ноги кровоточили, но я шел, мне нужно узнать, что в конце, будто меня там кто-то звал, и я должен пройти этот путь. Наступив на очередной осколок, я уж было хотел сдаться, но на горизонте увидел конец этой дороги и решил уже дойти. Вот уже конец дороги, осталось всего несколько шагов, конец. Дорога закончилась, а я ничего не увидел, только бескрайнюю пустыню из красного песка, да стертые в кровь ноги. «Неужели это конец? Все было зря?» — думал я, не отрывая глаз от горизонта. Идти назад я не стал, слишком много сил потрачено, я упал на границе между этой дорогой и пустыней. Идти куда-либо не было смысла. Кругом пустота. Открыв глаза, я увидел занавешенные окна, белую дверь, круглый стол, и ничего не понимал, словно мозги отшибло напрочь. Я даже не понимал, где лежу и что случилось, при повороте что-то сильно стрельнуло в боку, что я аж вздрогнул и снова лишился сознания. Ранним утром я проснулся на полу у стола Альбрехта. Голова так сильно болела, будто по ней всю ночь били чем-то тяжелым. Бинты были размотаны и болтались словно тряпки. Почему я на полу? Где моя одежда? Я привстал и увидел на боку свежий шрам с размазанной кровью, вот что болело в боку ночью. Штаны валялись у кровати, рубаха под столом. Аккуратно привстал, и сразу же заболело ниже пояса, что я аж тихонько заскулил. На четвереньках я подобрал свои вещи, и тут раздался тихий голос: — Карл, ты уже проснулся? Как себя чувствуешь? Меня начало всего трясти, боль ударила в виски, из глаз хлынули слезы. Я словно не чувствовал пола и все куда-то проваливался. — Что произошло? — прошептал я. — Мне больно, я ничего не помню. И тошнит. — Ты вчера много работал, вот и устал. У меня от усталости тоже голова начинает болеть. — Вы врете! — прорычал я и показал ему кровавый рубец на боку. — От усталости не появляются такие шрамы! — Я не знаю. — И не болит, когда садишься. Ай! — я разревелся и едва ли не задохнулся, всхлипывая. — К-13! Живо молчать! Я не слушал, у меня началась настоящая истерика, и голова разболелась еще сильнее. Альбрехт встал с кровати, подошел ко мне и схватил за руку, чтобы поднять. — Не трогайте меня! — завопил я. Все тело покрылось мурашками, а зубы застучали как при температуре. Надзиратель вопреки моим мольбам поднял меня на ноги и потащил в душ. — Сейчас ты у меня успокоишься! — повторял он по дороге в ванную. — Нет! Пустите! Альбрехт грубо усадил меня в холодную ванну и включил ледяной душ на полную мощность. Струи ледяной воды били по голове, словно град камней, и раздирали едва подсохшие раны. — Ай! Больно! — запищал я. — Прекратите, я сам! Я сам все сделаю, только не мучайте меня! — Сам, ну я не против, — достав из шкафчика мочалку, сказал он. — Держи, отмойся с ног до головы, чтобы волосы блестели, а то ходишь с соломой на голове, за ними же уход нужен. Его слова звучали каким-то издевательским бредом. — Хватит! Я ненавижу, ненавижу! — Ну, чего замолчал? Кого это ты там ненавидишь? — Все это… — завыл я и в слезах принялся тереть руки, ноги и все остальное. Вода становилась кровавой, а я не переставал тереть. — Не могу больше! — отдав надзирателю окровавленную мочалку, сказал я. — Слишком больно. Она такая жесткая. — Ладно, одевайся. — Во что? — Вот твои шмотки! — швырнув в меня вещи, заорал надзиратель. — И хватит тут из себя страдальца строить! Тоже мне, проблема! Болит! Поболит и перестанет! Так понятно? Я молча сглотнул подкативший к горлу ком и оделся. При выходе из ванной надзиратель схватил меня за подбородок и прошептал: — Если хоть кто-то, хоть о чем-то узнает, тебе не жить. — Я понял. Выйдя из дома Альбрехта, я чуть не упал — у меня снова сильно закружилась голова. Я еле доковылял до нашего домика и свернулся клубочком на кровати. Ком снова подступил к горлу.