По прозвищу К-13

«Брно пал. Как сообщают наши военные корреспонденты, город подвергся массированным ракетным ударам, все запасы военной техники были уничтожены. Этой ночью войска противника прорвали оборону города и заняли его полностью. Министр обороны…» — Надоели уже, — буркнул водитель и включил песню «Cheri Cheri Lady». — Извините! А можно вас спросить? — пробормотал я. — Говори. — А это хорошо или плохо? — Что, песня? Малыш, это классика. Ей уже почти полвека, а она до сих пор популярна. — Нет же! Я про то, что славяне Брно взяли. Это хорошо или плохо? — Смотря для кого. Если для них, то это очередная победа, а если для северян, то это провал и позор. — А для нас, немцев? Если они и до Веймарского Государства дойдут? — Они почти каждый день сюда ракеты пускают, уничтожают склады западного оружия, а те в свою очередь наших ребят на фронт кидают, чтобы своих беречь. — А на тех территориях, куда они пришли, там хорошо? — Откуда мне знать? И хватит этих вопросов, тебе это не нужно. И давай тише, Альбрехта разбудишь. Я посмотрел на лежащего рядом со мной надзирателя, он бормотал во сне что-то неразборчивое и периодически вздрагивал. Уставившись в окно, я разглядывал заполонившие небо тучи, они походили на огромных барашков, бродивших по темно-лиловой траве. Мы проезжали маленькие деревушки, в которых было от силы по пять домиков. Рядом были поля, на которых я заметил людей. Никогда не видел, чтобы в поле вместо комбайнов работали люди. Уже в поместье я заметил, что Альбрехт успел проснуться и смотрел в никуда пустым взглядом. И даже не заметил, что я залез на сиденье своими «грязными» ногами. Водитель сразу выскочил из машины и побежал в дом. Через минуту у машины уже стоял герр Гутман, водитель и врач. Хозяин первым открыл дверь и сразу же наклонился к Альбрехту: — Сынок, иди ко мне. Все хорошо, ты дома. Альбрехт резко взглянул на отца, он смотрел на него с надеждой, думал, что сейчас папа утешит, приласкает, поговорит с сыном. Хотя в глубине души понимал, папа никогда не уделял ему должного внимания, с чего вдруг ему делать это сейчас? Но он все же решил надавить на жалость: — Папа, они снова здесь, — всхлипнул надзиратель. — Там все разрушено… Это все опять эти враги! Ненавижу! — Тихо, все уже позади. Пошли к тебе, отдохнешь, — продолжал хозяин и, отправив Альбрехта к врачу, позвал меня: — Эй! К-13, сюда иди! Я с опаской приблизился к герру Гутману и взглянул на него. Я не сильно ему доверяю, он безразличен к рабам, но может мне так только кажется? Может, если я скажу про побои, он защитит меня? — Я вас слушаю. — Значит, слушай меня внимательно! Если вдруг хоть кто-то пронюхает, что произошло в городе, я тебя из под земли достану, и тогда тебе конец. Понятно?! Чтобы ни одна живая душа не узнала про то, что случилось с Альбрехтом. — Х-хорошо я н-никому ни слова не скажу, — испуганно ответил я. И тут я решил, что это мой шанс хоть на какую-то защиту. — Герр Гутман, — настороженно начал я, — меня Альбрехт избил! Он постоянно меня обижает, оскорбляет и бьет! Если вы его отец, я вас прошу, поговорите с ним, я так больше не могу! — Ты что себе позволяешь?! — в недоумении отшатнулся герр Гутман. — То есть ты, маленький холоп, набрался наглости указывать мне! Говорить, что мне делать, да еще и на повышенных тонах! — Я же просто попросил… Не успел я договорить, как хозяин схватил меня за шкирку и потащил в дом. — Пустите меня! Дайте договорить, пожалуйста! — Еще раз ты пожалуешься на Альбрехта — пожалеешь! Отправлю уборщиком на завод, и будешь пахать, пока не взвоешь! — Но! — Никаких «но»! Слышать тебя не хочу. Марш на кухню, и чтобы больше не попадался мне на глаза. — Можно мне хотя бы ссадины обработать? — тихо спросил я. — Я сказал, марш на кухню! — строго бросил хозяин и ушел на второй этаж. Внутри меня все кипело и бурлило от злости на всех. Хотелось просто взять и отпинать кого-нибудь ногами, да так, чтобы было больно, чтобы почувствовали, каково мне. На кухне мне сразу велели чистить какую-то огромную кастрюлю. Немного поколебавшись, я взял перчатки, щетку и принялся агрессивно драить посудину. — Эй! Ты что делаешь?! Поцарапаешь ведь, бестолочь! — выхватив у меня из рук кастрюлю, закричала фрау Харатьян. — Да я вообще больше не буду ничего делать! Отстаньте! Сдались мне ваши эти чертовы кастрюли! Надоело! — заорал я что было мочи. — Если вам так нужно, то чистите их сами! А меня не трогайте больше! Весь в слезах я выбежал во двор, спрятался в кустах и заревел навзрыд. Из носа вновь пошла кровь, я вытер ее о белую рубашку и упал на землю, где свернулся калачиком. Как же мне хотелось разорвать хозяина и надзирателя на мелкие кусочки и точно так же разукрасить лицо Альбрехту, как он это сделал со мной. А еще отобрать у него эти перчатки, из-за которых он устраивает истерику, и посмотреть, что он будет делать тогда. В едва освещенной комнате на мягкой, застеленной белыми простынями кровати черным пятном лежал Альбрехт. В его наушниках играла песня «Blood water» — такие песни успокаивали его. Но песня имеет свойство заканчиваться, и поскольку Альбрехт перфекционист, он не любил слушать одну и ту же песню дважды в день, даже если это его любимые композиции. Достав из ушей затычки юный надзиратель стал вспоминать свои фронтовые годы, которые для него закончились недавно. А вспоминал он бой в польском Кельчуве, где был ранен и направлен в госпиталь. Во время очередного сражения Альбрехт попал под вражеские огнеметы, и его руки сильно обгорели, перчатки спасли кисти от ампутации, а вот от уродских шрамов — нет. Во время эвакуации с поля боя он несколько раз терял сознание, приходил в себя и вновь терял связь с реальностью. Альбрехт снял перчатку и стал рассматривать шрамы. Снова нахлынули воспоминания, вид горящих рук заставлял его с каждым разом содрогаться. Первые часы после получения травмы он помнил плохо, с момента эвакуации в памяти отпечаталось только одно пробуждение в грузовике, движущемся прямиком в госпиталь. Помнил, как орал от ужаса и невыносимой боли, но, с трудом приподнявшись, он увидел свои ладони. Одна только мысль об ампутации заставила его замолкнуть на весь оставшийся путь. Следующие воспоминания Альбрехта — это высокий белый потолок с огромными люстрами и белые стены с лепниной, с огромными окнами, занавешенными белыми шторами. «Я умер», — первое что проскользнуло в голове солдата при виде всего этого церковного убранства. Приходя в себя, Альбрехт стал замечать бегающих туда-сюда врачей и медсестер, начал слышать крики других раненых, сам он был еще не готов даже пискнуть. По обеим сторонам от его койки стояли ширмы, не позволяющие взглянуть на соседей, а над больным возвышалась капельница с обезболивающим. Осмотревшись, Альбрехт осмелился взглянуть на свои руки. Приподняв голову, он увидел полностью замотанные ладони и всю часть руки ниже локтя. Сначала на лице проскользнула улыбка. «Не ампутировали!» — шепотом с насмешкой повторял Альбрехт. Но радость резко сменила тревожность: «А как же виолончель? Я же теперь не смогу играть, не поступлю в консерваторию и прощай большая сцена!» Альбрехта начало трясти. Эти мысли больно резали по груди, и к горлу пробирался ком, ведь несбывшаяся мечта — это зря прожитые годы и даже целая жизнь. Бессмысленное, бесцветное существование без музыки, искусства и всякого смысла — вот что больше всего пугало Альбрехта. Снова уставившись на забинтованные руки, солдат возненавидел все и всех, ему хотелось кричать, вопить изо всех сил, но наружу вырывались лишь тихие стоны, а по щекам скатывались прозрачные ручейки слез. Сил кричать не было. Альбрехт хотел было успокоиться, но под обезболивающим он словно вновь стал пятилетним мальчиком, который очень хочет, чтобы его утешили, но все проходили мимо рыдающего восемнадцатилетнего юноши, никто не прислушивался к всхлипываниям и не спешил выслушать молодого солдата. За час рыданий из Альбрехта словно выкачали все эмоции, он больше не мог испытывать никаких чувств. Отвернувшись к ширме, он безразличным взглядом смотрел на нее, словно это она была виновна во всех его бедах. Я вылез из кустов и решил, пока никто не видит, пойти в медпункт: может быть, сегодня мне разрешат пропустить один день работы из-за побоев. — Можно войти? — постучавшись в кабинет, спросил я. — Да, заходите. — Здравствуйте, это снова Карл. Можете мне помочь? Пожалуйста. Врач, видимо, узнал меня по голосу, потому что так и не оторвался от своих записей. — Конечно, присаживайся. Я тебя уже неделю не видел. — Ну, вот он я! Снова здесь, — с небольшой усмешкой пролепетал я. — Ну, привет. — Врач наконец поднял голову. — Ого, да ты весь в крови! За что опять получил? — Не знаю, просто у Альбрехта было плохое настроение! — с улыбкой ответил я, но слезы уже подкатывали к глазам. Я сдерживался изо всех сил. —В-вечно я ему м-мешаю! — Тихо, тихо. Малыш, сейчас обработаем раны, и болеть перестанет. Хочешь водички? — Он просто на меня сначала орет, а потом набрасывается, как коршун, и по лицу мутузит! — Карл, успокойся, пожалуйста, не нервничай. Выпей воды. Он сунул мне в руки холодный стакан. — Спасибо... — Я сделал несколько глотков. — А вы не знаете, почему Альбрехт такой злой? — Так! — нахмурился доктор. — Опять ты про него спрашиваешь. — А почему нельзя? Мне же интересно, отчего он меня избил. — Может человек устал? Не думал об этом? У него дел невпроворот: за вами следить, следить за выполнением работы, ну и много других дел выполнять. И вообще, он имеет право на личную жизнь, и это уже не наше дело. Врач принялся смазывать раны перекисью, а я все скулил от боли и ждал, когда он уже их залепит пластырем. — Моя мама говорит, что сейчас всем тяжело и у всех может быть плохое настроение, но драться — последнее дело. — У тебя есть мама? — удивленно спросил врач. — Где же она? Я пожал плечами и допил воду. — А папа у тебя хоть есть? — Да, но я не знаю, где он, — грустно ответил я. — Ты сирота? — Нет же! У меня есть мама с папой, только они сейчас где-то далеко. У меня была наша семейная фотография, и я бы мог вам показать, но я ее потерял. — Потерял? Где? Доктор уже заклеил раны и смазал синяки под глазом и на щеке охлаждающей мазью. — Где-то в поместье. Скорее я надеюсь, что в поместье, но до поездки в город ее уже не было. Подождите!.. — Что случилось? — В городе мы проходили мимо разрушенного дома, и там на земле лежала фотография. Альбрехт взял ее себе и еще сказал: «Хорошенькое фото». Может быть, он украл мою фотографию?! Врач устало потер веки. — Карл, хватит во всем винить Альбрехта. Как ты можешь судить человека, почти ничего о нем не зная? — Я говорю о том. что видел — он подобрал эту фотографию на улице. Зачем она ему нужна? Может, он их коллекционирует? И мою к рукам прибрал… —Хватит! — строго прикрикнул врач. Я испуганно опустил глаза. Еще никогда посторонний человек не разговаривал со мной так строго. Альбрехт не считается, он больше устраивает истерики, когда кого-то «воспитывает». Да и папа, когда наказал меня после прочтения дневника, больше был расстроен и напуган, чем зол. И тогда я и вправду провинился, а сейчас просто строил догадки. Я обиженно посмотрел на врача и, насупившись, отвернулся. Молчал так, наверное, минуту, пока боковым зрением не увидел на его лице улыбку. Я не смог больше терпеть тишину и повернулся к нему: —Почему вы улыбаетесь? Я же испугался! — сквозь слезы спросил я и заревел пуще прежнего. — Эй-эй! Карл, я тебя напугал, да? — спокойно спросил врач. — Угу. Думал, вы меня сейчас ударите. — Глупенький, я никогда не подниму руку на ребенка. Не бойся, —успокаивал меня врач. — Но Вы так строго сказали «Хватит!». Вообще я стал каким-то пугливым и плаксивым. — Нервничаешь постоянно. Скорее всего, еще и плохо спишь? — Все из-за этого надзирателя. Я постоянно думаю, что он за мной следит, и как только вижу его, сразу думаю, что меня сейчас отругает, хотя он идет совсем не ко мне, может быть, по своим делам ходит. Но все равно страшно… Хотел бы я, чтобы его выгнали, но он сын герра Гутмана, и поэтому его не прогоняют. — Тихо ты! Вдруг услышат твои возмущения и расскажут хозяину. Ты не подумал, что с тобой могут сделать, перед тем как говорить такое? — Опять избить? — Еще как избить, — кивнул он. — Как того мальчика, которому вы спину зашивали? — испуганно спросил я. Врач промолчал, и я спохватился: — Ой, извините, как вас зовут? — Какой ты внимательный, а я и забыл, что не представился. Ну что же, —протянув мне руку, сказал он. — Давайте знакомиться, я Франц Майер. — Очень приятно! Карл Рихтер, — ответив на рукопожатие, назвался я. — Карл, у тебя уже обед начался. Иди кушай, а то голодный останешься. — Спасибо вам, что уделили мне время. До свидания! — Пока, Карл. Всего хорошего! Едва приоткрыв черный занавес, Альбрехт наблюдал за рабочими, ходившими по поместью . В руке он сжимал простенькое колье в форме птицы. При взгляде на украшение на лице промелькнула настоящая улыбка. От мимолетного порыва радости он включил спокойную, умиротворяющую музыку, виолончель — его способ забыть обо всем, особенно когда он сам садится играть, он будто уходит в иной мир, а душа очищается от всех горестей и переживаний. Сейчас же, кружась в хаотичном танце, он вспомнил свой первый вальс на сцене разрушенного театра. Тогда он танцевал с самой прекрасной девушкой на свете. Он помнил, как нежно держал ее руку и любовался голубыми, как океан, глазами. Винтовка за спиной не мешала ему почувствовать себя хоть на эти мгновения свободным от войны человеком. Все его мысли занимала любимая, которую он держал так нежно, будто она хрупкая птица, которую легко повредить одним неверным прикосновением, в то время как она держала его сильно и уверенно, будто боялась потерять навсегда. Поток воспоминаний прервал стук в дверь. От неожиданности Альбрехт мигом выключил музыку, спрятал колье в шкатулку и надел перчатки. — Войдите! — усевшись за рабочий стол, скомандовал он. При виде отца Альбрехт прекратил держать спину и грозно смотреть. Он сжался и отвел взгляд. «Сейчас еще о припадке говорить начнет… — вздохнув, подумал Альбрехт. — Надоел уже...» — Привет, сынок! Как твои дела? — Привет, пап. Нормально, — неуверенно произнес надзиратель. — А ты как? — Тоже ничего. Я вот по какому поводу пришел: пожалуйста, Альбрехт, прекрати ездить в город, там все-таки война, и ко всему прочему у тебя сегодня вновь случился припадок. Побереги себя, а для поездок в город у нас есть люди. — Значит так, папа, во-первых, я сам решаю, куда мне ездить, а во-вторых, насчет припадка, меня довели до этого, просто взбесили! А знаешь, кто? Один мелкий пацан, которого я взял для того, чтобы меня не схватили. К-13, по-моему, его зовут, та еще дрянь! Рот просто не закрывается, постоянно болтает, задает тупые вопросы, пререкается и ноет! Невозможно! —возмущался Альбрехт. — Взять бы да и выпороть его как следует, чтобы знал свое место. — Кстати по поводу этого мальчишки. Почему он весь в синяках вернулся? — А-а-а… Так это как раз то, о чем я забыл сказать, — замявшись, начал придумывать Альбрехт. — Неугомонный. Носится туда-сюда, а там же развалины, камней куча, а ему все равно! Споткнулся и прямо по асфальту лицом проехался. Потом еще всю дорогу ревел, ну мне пришлось его пару раз треснуть, чтобы замолк. — Значит ты все-таки бил его? Да?! — закричал хозяин. — Пару раз шлепнуть — это не избить! — Мне плевать, ты это сделал в городе! У всех на виду! — Папа! Это было в машине! — Молчать! Еще раз я узнаю, что ты кого-то дрессируешь за пределами поместья, да еще и в людном месте, где сплошь и рядом наши враги, которым только и нужно испортить репутацию мне и моему бизнесу, и которые обо всем могут рассказать в СМИ! Клянусь, я лишу тебя всякой поддержки, наследства и вообще сошлю куда-нибудь подальше от своего дома, и чтобы духу твоего здесь не было! Понял? И будешь жить один! Альбрехт, сжав кулаки, сверлил отца взглядом. Как же он порой его ненавидит. До сих пор вспоминает, как тот постоянно его игнорировал, не говорил с ним неделями. Конечно! У него же не было на него времени… А тут взял, да набросился на него, под видом «защиты» от врагов. — Не смей кричать на меня! — Это ты не смей повышать голос на отца! Я тебе тут не прислуга, чтобы на меня орать! Альбрехт больше не мог это выслушивать. Не хватало еще поругаться с отцом, вдруг еще денег перестанет давать или снова замолчит? Все-таки воспитание молчанием отозвалось где-то в подсознании, и Альбрехт сбавил тон: — Папа, все! Давай не ссориться, пожалуйста. Правда, не хочется ругаться из-за пустяков. — Это не пустяки, Альбрехт и раз ты не хочешь ссориться, то я запрещаю тебе ездить в город. Ради нашего бизнеса, ради репутации нашей семьи, ради тебя, в конце концов! — Хорошо, я больше не буду ездить в город, — тихо пробормотал надзиратель и принялся рассматривать перчатки. — Альбрехт, ты что, обиделся? — ласково спросил герр Гутман. — Не надо, у нас же все-таки скоро праздник, ты помнишь? У твоего отца юбилей. — Так сейчас же война. И праздновать в это время как-то неуместно, что ли… — Альбрехт, не драматизируй! Если ты решил не праздновать свое двадцатилетие, то это не значит, что и другие должны отказываться от своего дня рождения, — пренебрежительно сказал отец. — Ладно, празднуй на здоровье, только меня не приглашай, пожалуйста. — Нет! Ты обязан присутствовать на празднике! Потому что ты мой сын, и это не обсуждается! — То есть тебе плевать на мой траур? На то, что я потерял дорогого человека? — Ты всю жизнь собираешься быть в этом трауре?! Альбрехт, ты в нем уже год, опомнись! Жизнь продолжается, и случившееся уже не изменить. Тебе двадцать лет, у тебя столько возможностей, и деньги есть — так пользуйся этим, живи, развивайся! Нет, ты предпочитаешь гнить за этими черными шторами. И что, вернет траур твою утрату? — Хватит, — дрожащим голосом прервал его Альбрехт. — Хватит… — пробормотал отец. — Хорошо, я тебя уговаривать не буду. «Ну и проваливай! Не нужно мне твое дебильное застолье. Как будто нельзя спокойно поесть в тишине! Надо обязательно жрать и одновременно болтать ни о чем с какими-то посторонними людьми, которым до тебя вообще нет дела!» — думал Альбрехт, провожая отца укоризненным взглядом. После обеда я целый день работал, а вечером хотел зайти к Паулю, чтобы услышать продолжение его рассказа и показать свои рисунки, но задержался за поливом проклятых цветов в доме. «Когда уже будет обещанная герром Шульманом зарплата? — думал я, поливая маленькие красные розы. — Пашу тут, пашу, а про деньги никто и слова не сказал». Я оставил цветы и отправился в домик к другу, по пути надев на лицо маску. — Пауль, привет! Это Карл, помнишь меня? —Карл, привет! Я тебя еще с самого утра жду. Мне так скучно тут одному. Никто не заходит, не интересуется, как я тут. Никому я не нужен, — тихо договорил Пауль. — Пауль, не говори так! Мне, например, с тобой интересно. Я просто работаю постоянно. — Я тебя понимаю, я до болезни тоже много работал, а потом стал терять память после удара. А потом и эта болячка… — Пауль умолк и отвернулся к стене. Немного подумав он повернулся ко мне и спросил: — Карл, а ты о чем мечтаешь? — Я? О чем мечтаю… Я мечтаю найти маму с папой и братом, и чтобы мы уехали туда, где нет войны. И завести собачку хочу. А так я хочу стать писателем, поэтом, актером или художником. Понимаешь? Я люблю творчество. — А я мечтаю полетать на самолете. Знаешь, что если выглянуть в окошко и посмотреть вверх, то можно краем глаза увидеть начало космоса? — Ого! А я летал на самолете, но, к сожалению, так не делал, потому что был маленьким. — Ты летал? — оживился Пауль. — Повезло, а я даже в аэропорту никогда не был. — Но я мало что помню… — Надеюсь, там красиво. — Сейчас везде бои идут, и все в окопах. Города тоже разрушены. О! Так это же я утром в Мюнхен ездил. Забыл рассказать. — Ну, так давай. Я рассказал про разрушенный город, и про то, как меня морили голодом, и про фотографию, украденную Альбрехтом, и про унизительную пощечину ни за что, и не забыл упомянуть мертвую девочку под завалами. Но про двух девушек, пристававших к надзирателю, и про избиение я решил промолчать, это не очень интересно. Отвлекшись, я заметил, что Пауль уже спит — видимо, я его утомил своими историями, все-таки он болеет. Выйдя из кладовки, я отправился погулять. На улице уже спустились сумерки, и сгустился небольшой туман. Я принялся кружиться, смотря вверх, ветер приятно обдувал лицо и развевал волосы. В голову ударили воспоминания: я так же кружился в парке у дома, когда меня из школы забрала мама, тогда она еще была здорова и могла приходить за мной после занятий. Внезапно передо мной как из ниоткуда возникла Марианна, от неожиданности я аж шлепнулся на землю: — Чего пришла?! — насупился я. — Предательница! Посмотри, как меня избили! — Заткнись и слушай меня! — нервно пролепетала она. — Я хочу тебе кое-что сказать! — Не надо! Я не буду тебя слушать! — Ты был прав! — закричала она изо всех сил. Немного помолчав, я встал с земли и спросил: — В чем? — Альбрехт монстр! Он только что убил… Я схватил ее за руку. — Тихо! Пошли к озеру, тут могут услышать. Мы осмотрелись и быстро зашагали к водоему, на всякий случай заглянули еще за дом — там тоже никого. — Карл, а ты знаешь про сарайчик с кроликами? Был там хоть раз? — Знаю, но не был там никогда. — Так вот, недавно там крольчиха родила, и я ходила смотреть на крольчат. И сегодня я тоже пошла туда. Уже собиралась уходить, как вдруг заметила Альбрехта, который шел прямо в сторону сарая. Такой злой был, как зверь, честное слово. Я спряталась в углу за клетками и стала наблюдать. А он подошел к одной из клеток и вытащил из нее зверька, недолго его рассматривал, крутил в руках, как игрушку. А потом достал из кармана нож и воткнул его прямо кролику в живот! Марианна стала плакать, а я молча пытался переварить услышанное. — Он так пищал, а надзиратель продолжал его бить! Я закрыла глаза, чтобы ничего не видеть, но слышала, как Альбрехт орал на этого малыша, а потом все стихло, и я осмелилась открыть глаза. — Он ушел? — Нет, он молча стоял и держал в руках то, что осталось от его жертвы, и бормотал что-то вроде: «Прости меня, ты полюбила чудовище. Прости. Я не хотел». Он еще некоторое время плакал… Никогда бы не подумала, что он может плакать! — А что произошло потом? — Он оставил кролика и ушел из сарая. Я вышла чуть позже и до сих пор перед глазами вся эта картина. Я с ужасом смотрел на водную гладь. «Теперь то, ты мне веришь!» — хотел было выкрикнуть я. Но сдержался. Марианна до смерти напугана, да и не до того сейчас. Пауль точно не врал, я и так сразу ему поверил, но теперь еще больше уверовал в его слова — Альбрехт монстр. Аж передернуло от этого потока в голове. — Я больше не могу о нем слышать. Пусть сдохнет, так ему и надо, — прошептал я, уставившись в воду. — Как же я устал от всего этого! Я просто хочу, чтобы нам заплатили и отпустили. Я хочу найти семью, а не сидеть тут и полы целыми днями драить. — Ты думаешь, нас отпустят? — Надеюсь. Что-то это не похоже на тот «райский» приют, о котором рассказывал герр Шульман. Он обещал, что нам будут платить, и что мы сможем уехать. Я надеялся накопить денег и уехать в Исудён на автобусе или поезде. А теперь я не знаю, что делать. — Карл, подожди, скоро июнь закончится, и может в конце месяца нам заплатят. А если нет, то давай вдвоем подойдем с этим вопросом к герру Гутману. Хорошо? — Хорошо. Два дня я думал только о конце месяца и о зарплате, а потому совсем забыл про фотографию, но сегодня утром все изменилось. — Эй, К-13! — звала меня фрау Камински. — Ты уже поел? Тогда возьми этот завтрак и отнеси Альбрехту, а то он такая особа, что семейные завтраки редко посещает. Так у меня появился шанс хотя бы спросить про фото, конечно, если надзиратель будет в хорошем настроении. Поднимаясь на второй этаж дома Альбрехта, я услышал приятную мелодию, доносящуюся из его комнаты. Я вспомнил про ноты и постеры с музыкантами в детской комнате — возможно, Альбрехт сейчас играет на каком-то инструменте или слушает эту прекрасную музыку, и ему нельзя мешать. В любом случае я могу подождать, пока не наступит тишина, и войти уже после этого. А пока я еще хочу послушать. Мелодия перестала играть. Я постучался и, услышав приглашение, зашел в комнату: — Доброе утро! Герр Альбрехт, ваш завтрак. —О! Спасибо большое! Сегодня такой чудесный день, не правда ли? — Да, погода классная! Тучи и небольшой дождик, — сдавленно ответил я. — Тоже любишь дождь? Я его обожаю! В такую погоду каждый раз приходит вдохновение, главное его поймать. Альбрехт сегодня подозрительно веселый. Ходил по комнате почти вприпрыжку и даже открыл занавески. И разговаривает так… дружелюбно. Я напрягся, вдруг сейчас снова станет злым и ударит? —Да, я слышал музыку. Это вы играли? — Я. Тебе понравилось? — Очень красиво, а что за инструмент? — Это виолончель, с шести лет занимаюсь. Эта музыка так успокаивает... Кстати, у меня для тебя кое-что есть. Для начала, ты какие конфеты любишь? Карамель? Желейные? Шоколадные? Молочные или черные? С орехами или без? А может быть, с фруктами? — азартно спрашивал Альбрехт. — Я люблю молочный шоколад, — без раздумий ответил я. — Отлично! Держи шоколадку. Он достал из ящика целую плитку настоящего молочного шоколада. На красной обертке было написано «Gutmans Frieden», и я вспомнил, что видел такие шоколадки в магазине у моего дома, но мы их редко покупали, потому что они очень дорогие. — Спасибо! Я так давно не ел шоколад… А что, компания «Gutmans Frieden» принадлежит герру Гутману? — Да. Это его фирма. — У меня мама любит ваш шоколад. — Это здорово, — с насмешкой произнес надзиратель. — А я вот не люблю ни шоколад, ни тортики с пирожными. Мне они уже поперек горла стоят. — Кстати, герр Альбрехт, я хотел у вас спросить: не видели ли вы мою семейную фотографию? — с опаской спросил я. — Ты об этом только сейчас вспомнил? — укоризненно спросил надзиратель. — Уже больше недели прошло, а спрашиваешь ты только сейчас. Так-то ты любишь свою семью? — Она у вас? Почему вы мне ее не отдали? — Решил проверить, когда ты сам спросишь и как сильно ты любишь свою семью. Почему сразу не спросил? — Я боялся. — Меня? Я неуверенно кивнул. — Что вы рассердитесь. — Думаешь, я такой изверг и начну ругаться на ребенка за то, что он что-то потерял? На языке так и вертелось «да», но я решил промолчать. — Ты чего как воды в рот набрал? — подойдя ко мне, спросил надзиратель. — Отвечай на заданный вопрос. Пока не ответишь, фотографию не получишь. — Нет, вы не изверг, просто вы… эмоциональный? — выдавил я. — Эмоциональный, — повторил Альбрехт. — Хорошо выкрутился. Ладно, вот твоя фотография. Он достал из ящика фото и протянул его мне. — Это твоя мама? — Да. — Наверное, она тебя очень любит. — Она самая добрая и самая лучшая женщина на свете. — И почему ты сейчас не рядом с ней? — А зачем это вам? — Просто спрашиваю, — пробормотал Альбрехт. — Я бы сейчас все отдал лишь бы снова увидеть и обнять свою маму. — А где она? — Умерла. Все, иди отсюда, я буду завтракать, — махнув рукой ответил Альбрехт и сел за стол. — Эй! Шоколадку забыл! — Правда, спасибо, — я собрался поскорее убраться оттуда, но он снова окликнул меня: — Стоять! А почему ты не сбежал, когда мне было плохо? У тебя же была возможность. Я замялся. — Эм… Я испугался, да и вам было плохо. Вы бы меня потом по браслету с GPS отследили и поймали. А куда я без вещей убегу? — То есть ты подумал обо мне? — недоумевая, переспросил Альбрехт. — Я видел, как вам было плохо, и решил позвать на помощь. — Но я же тебя избил… И ты все равно решил мне помочь? Надо же, какой добрый… Минуту назад кричал, что ненавидит, а потом спасает, — пробормотал Альбрехт. — Ладно, проваливай уже. Надоел. — Приятного аппетита. В ответ Альбрехт лишь усмехнулся и помахал рукой. На улице я наконец-то открыл шоколадку и съел одну плиточку. Как же давно я не ел такую вкуснятину! Тучи сгущались, и я побрел в дом за блокнотом и карандашами. Впервые за все время здесь я захотел рисовать, а вот к стихам уже остыл, не знаю, вернусь ли я еще к этому занятию. Взяв все что нужно я отправился на поляну и, удобно расположившись на камне, стал зарисовывать кроны деревьев и луг. Получалось неплохо, миленький пейзаж, правда рука слегка отвыкла, ведь я уже почти месяц не писал и не рисовал. После я пошел гулять по поместью и недалеко от озера заметил группу детей которые зачем-то притащили к дереву шину. — Что вы делаете? — подойдя к ним, поинтересовался я. — Качели? — Ну да, а что? — спросил мальчик. —А можно с вами? — Давай. Мы нашли ненужную цепь и старшего, который помог нам прицепить наши качели на дерево. Получилось простенько, мы прочно примотали цепь к шине и повесили на дерево — качели готовы. Катались по очереди, и мне так понравилось, что от удовольствия у меня аж дух захватывало. Качели раскачивали вперед-назад, а ветер приятно обдувал лицо. От радости я едва ли не завыл, и все плохое, что накопилось во мне, мигом улетучилось. Я стал таким легким, начало казаться что сейчас меня унесет куда-нибудь далеко-далеко. Спустившись на землю, я побежал куда глаза глядят. «Завтрак сегодня какой-то странный, — рассуждал Альбрехт. — Слишком сладкий, что ли? Не буду больше. И погода вроде радует, а вроде уже и нет. Тошно как-то... Все-таки бессонница три ночи подряд это слишком, и таблетки не помогают, я буквально месяц назад от нее избавился, и вот опять! Еще зачем-то включил «добренького» перед этим мелким. Смеялся и поддерживал разговор, когда мне уже хотелось послать его куда подальше. И вообще, зачем строить из себя хорошего человека, когда внутри все так и кипит? Для кого?» С улицы донесся громкий смех, и в груди Альбрехта екнуло. Кулаки сжались едва ли не до хруста, и надзиратель мигом выскочил из комнаты, захватив с собой кнут. Оказавшись на улице, он стал искать кого-нибудь, чтобы отлупить. Не найдя повода для придирок, надзиратель отправился в дом, но там тоже не было никаких нарушений. — Да что же это такое?! Когда настроение хорошее, то тебе его обязательно испоганят! А когда хочется выпустить пар, так все тише воды, ниже травы! — яростно процедил Альбрехт и ударил ногой тумбочку. На пол с грохотом упала фарфоровая безделушка и разлетелась на куски. — Черт! Долбаная статуэтка! И что теперь делать?! Зачем ее вообще было тут ставить?! Он мысленно порадовался, что отца нет дома, иначе не удалось бы свалить все на одного из рабов. Эта идея его воодушевила. Сегодня работой особо не нагружали, хозяева куда-то уехали, и поэтому я сидел на кухне за столом и рисовал. В нашей комнате тоже есть стол, но он занят другими детьми, и там шумно, а мне для вдохновения нужна тишина или просто включенный телевизор или радио на фоне. Здесь было радио, и там рассказывали новости с фронта. Там было про бомбардировки Таллина, Берлина и Праги и про то, что скоро могут взять Вену. Про Мюнхен ни слова. Калабрию тоже постоянно бомбили, особенно доставалось портовым городам. Я продолжил рисовать, стараясь не слушать новости, от них мне становилось грустно. Но выключил радио я после новости о расстреле более ста партизан, которые воевали против прозападных войск , которые встали на сторону захватчиков. Ужасные мысли вернулись: «А вдруг родителей и Вальдемара тоже расстреляли? А вдруг они погибли под бомбами?» — Карл! Живо во двор! — окликнула меня фрау Камински. — Зачем? — Не знаю, Альбрехт сказал всех позвать. Во дворе я с опаской пошел за остальными, все-таки было немного страшновато, за все время, пока я здесь, еще ни разу нас всех так не созывали. При виде Альбрехта мы встали в ряд и вытянулись как по струнке. По его лицу было видно, что он очень зол, а в руке он сжимал кнут. Сердце ушло в пятки. — Значит так! Кто сегодня или вчера убирался в доме?! Все молчали. — Хорошо, сейчас спрошу по-другому: Кто убирался в левом крыле дома и разбил статуэтку? — Он достал из кармана большой осколок и показал каждому. — Ну! Кто разбил? Молчите, да? Значит, буду лупить каждого, пока один не признается! Или поступим иначе… Альбрехт схватил стоящего рядом со мной мальчика и вывел из строя. — Если никто не признается, то я накажу его, чтобы тому, кто разбил, стало стыдно. Ну что?! Я последний раз спрашиваю! Кто разбил статуэтку? — Никто не проронил ни слова. — Ну и хорошо. Он потащил мальчишку за каштановые волосы к столбу, а тот со всей силы завопил: — Нет! Я ничего не ломал! Отпустите! Герр Альбрехт, умоляю не надо! Не бейте! — Мальчик заревел еще отчаянней, когда старшие сняли с него рубашку и начали привязывать за руки к столбу. — Герр Альбрехт! Пожалуйста, помилуйте! — сквозь слезы умолял он. Нас всех подвели к столбу и приказали наблюдать за пыткой, Альбрехт, видимо, ждал, пока все соберутся, он терпеливо стоял и пристально смотрел в толпу детей. Мне «посчастливилось» встать в первом ряду. Надзиратель все чего-то ждал, и я подумал, что для него наказание рабочего — целый ритуал. — Пожалуйста! Отпустите его! — закричали из толпы. — Заткнулись все! — завопил надзиратель и яростно замахнулся на мальчика. Я от страха зажмурился, но почему-то через несколько секунд снова открыл глаза. Вздрагивая от каждого удара, я все еще не мог отвести глаза, страх, что кнут заденет и меня, не позволял мне этого сделать, и это не смотря на то, что Альбрехт стоял в нескольких метрах от меня. Крики мальчика так плотно засели в моей голове, что мне казалось, я буду слышать их в страшных снах. А его спина с каждым ударом превращалась в кровавое месиво. В толпе начали плакать и умолять взрослых остановить экзекуцию, но никто не спешил мешать Альбрехту. Мальчик кричал все тише и реже и вскоре совсем замолк. После этого надзирателя словно одернули, он остановился и нерешительно подошел к ребенку. Он сам развязал ему руки и потрепал по голове: — Малыш, ты слышишь меня? Ответь! — Надзиратель принялся его трясти, и голова мальчишки откинулась назад, как у мертвой птицы. — Что вы тут встали?! — заорал Альбрехт. — Пошли все прочь! Прочь! Он взял мальчика на руки и быстро понес в медпункт. Все стали расходиться, а я решил тихо пойти за Альбрехтом и посмотреть, что будет с мальчишкой. Я медленно двинулся за ним, но тут меня схватили за руку, я аж вздрогнул. — Куда пошел?! — процедила фрау Харатьян. — Тебе заняться нечем?! Марш на кухню! — Но мне надо знать, что с этим мальчиком. — Не лезь не в свое дело! И не смей следить за чужими людьми! — Да я не… — Молчать! — перебила она. — Иди в дом и не путайся под ногами. — Да ну вас! —буркнул я и пошел куда глаза глядят. — Достала. — Франц! Франц! — взволнованно кричал Альбрехт. — Привет, Альбрехт… Что?! Это ты его так? — заметив истекающего кровью малыша, спросил врач. — Помоги! Он, по-моему, не дышит! Я не хотел… — Быстрей клади его на кушетку и принеси нашатырь! Альбрехт судорожно стал перебирать флаконы на полке. — Вот! —За что ты его избил? Альбрехт! — Я… Он просто… он мне под руку просто попался! — всхлипывая, отвечал надзиратель. — А я разозлился и решил наказать! Но силы не рассчитал! —Сильно ты его. Дышит, не волнуйся. — Я не знаю что на меня нашло, — заревел Альбрехт. — Все было нормально, даже погода, не болело ничего, а потом я услышал какой-то смех, и меня как переклинило! Я разбил эту чертову статуэтку! И решил вот свалить на кого-то. — Альбрехт закрыл лицо руками и разрыдался. — Не говори отцу! Прошу! —Ладно, не скажу. А что касается спины мальчишки, то тут я не знаю, что делать. Одно дело наложить пять, десять или пятнадцать швов, ладно даже двадцать... Но тут рана на ране, и один я не справлюсь. — Пожалуйста, сделай хоть что-нибудь чтобы он выжил! — Ладно, я постараюсь, возьму помощников. Альбрехт сполз с кушетки на пол и нервно затрясся, как во время бомбежек. Только бы сопляк не умер. Покусывая губы, надзиратель смотрел как доктор раскладывал свои бинты. Обняв себя, он сказал: — Спасибо. Я не знаю, что со мной сделают, если он умрет. Мне страшно. — Альбрехт, я о нем позабочусь, а ты иди выпей свои таблетки и успокойся, никто не умрет. — Хоть бы выжил. —И да, Альбрехт, переоденься — у тебя все в крови. — Хорошо, — неуверенно ответил Альбрехт. Зайдя в дом, надзиратель увидел свое отражение в зеркале: глаза были красные из-за слез, а лицо измазано в крови с перчаток. Китель тоже был весь в бурых пятнах. «Надо срочно смыть все это, отец приедет, начнет спрашивать, что случилось. Как узнает, захочет лишить наследства, или еще хуже — снова отправит в больничку, где я окончательно с ума сойду!» —рассуждал Альбрехт, снимая с себя всю одежду. Погрузившись в теплую ванну, надзиратель уставился в потолок, все мысли куда-то исчезли, желтая лампочка и теплая вода помогали расслабиться и просто полежать в тишине. Смыв с лица кровь Альбрехт как ни в чем не бывало стал принимать душ. Он словно забыл о побитом ребенке и все больше рассматривал свой несуществующий пресс и уродливые руки в зеркале. «И все же в этих шрамах что-то есть. Хоть они и не красивые, но напоминают мне не только о войне, но и о моей Фике, о нашем с ней знакомстве... Надо срочно отнести китель и перчатки прачкам. Кстати, вот и повод надеть мой новый костюм!» Переодевшись в черное худи и спортивные штаны, Альбрехт отнес одежду на стирку, а сам принялся качать бицепс и пересматривать «Молчание ягнят». Я катался на качели и думал про зарплату, точнее, что пора уже задать вопрос о ней герру Гутману. Слышал, он приедет вечером, и тогда я уже постараюсь решить эту проблему. Но долго ждать не пришлось, он приехал намного раньше, чем я думал. Водитель выгружал из багажника какие-то коробки, и я вызвался помочь. На мое удивление мне не отказали и дали несколько коробок. Оказавшись в доме, я начал внимательно наблюдать за хозяевами, и к счастью герр Гутман пошел в свой кабинет. Это мой шанс! Я медленно поднялся к его кабинету и нерешительно постучал в дверь. — Да! Войдите! — отозвался хозяин. — Герр Гутман, здравствуйте! Это К-13, Карл, помните меня? — Помню-помню, зачем ты ко мне пришел? — М-мне нужно задать вам вопрос, — неуверенно ответил я. — Если это касается Альбрехта, то и слушать не собираюсь, — укоризненно произнес он. — Нет, нет, дело не в Альбрехте, а кое в чем другом. — Вот как, и в чем же? — Почти месяц назад, когда мы только приехали сюда, герр Шульман говорил, нам что за работу здесь в конце месяца полагается зарплата. Это так? Герр Гутман слегка рассмеялся, а потом снова посмотрел на меня: — Малыш, ты намекаешь на то что в конце месяца вам должны платить заплату? — Да. Герр Шульман обещал. — Послушай, я не знаю, что тебе обещал герр Шульман, но про зарплату в первый слышу. — То есть денег не будет? — Малыш, у нас здесь не офис и не завод. Я растерянно опустил глаза, услышанное не укладывалось в голове. — Спасибо что уделили мне время! Я пошел, до свидания. — Ну, до свидания! — усмехаясь, попрощался герр Гутман. —Ха! Чего выдумали, зарплату им подавай! На улице снова начался дождик, и мне захотелось пойти к озеру, все таки там пока никого нет. Я присел на корточки у воды и заплакал, мне было жалко потраченного впустую времени, за которое я мог бы уже дойти до Исудёна и, может быть, даже найти родителей, но почти месяц я проторчал в этом драном поместье и ничего, кроме синяков и унижений, не получил! Зачем я на все это повелся?! Ведь у меня есть деньги! Я мог бы ими воспользоваться! Я заревел навзрыд, точно так же, как в тот злополучный день когда Вальдемар порвал мой дневник. Если бы я сейчас мог перенестись в прошлое, я бы заткнул себя сразу же, как только посмел грубить маме с папой. Еще бы хорошенько всыпал Вальдемару, ведь если бы он не распускал руки, я бы полежал, пообижался бы на всех и, наверное, остыл… А может быть и нет, ведь тогда я был жутко обидчивым и дружил бы только с мамой. — Карл? Это ты тут воешь? — спросил девичий голос. Я быстро утер лицо ладонью. — Марианна, ты что ли? — Ага. А ты чего вой поднял? — Да тут такое! Сейчас расскажу. Садись. — Что случилось? — Нас обманули! Герр Шульман обманул! Нет никаких зарплат и не будет. Я у хозяина спрашивал, и он надо мной смеялся и сказал, что тут не платят рабочим. Марианна от удивления отпрянула, а глаза у нее стали огромные, как у совы. — Ты серьезно? — Получается мы зря тут горбатились, повелись на тысячу долларов и попали хрен знает куда! Говорил же Вальдемар не верить кому попало, не садиться в машину к незнакомцам! Вот я тупица! Дрянь! Безмозглый! — ругался я. — Еще и тебя в это втянул! Прости! Ты же сначала не хотела сюда приезжать, а я тебя уговорил. Дурак. Мари стиснула зубы и придвинулась ближе, при этом она лишь украдкой глянула на меня и отвернулась к озеру. — Карл, мы оба хороши, ты уговорил, а я согласилась. Могли бы и обувь чистить и там мы хоть и зарабатывали не много, но все же деньги были. И при желании могли бы уйти и продолжить зарабатывать в другом городе, например, и так дошли бы до нужного места. Я хмуро смотрел в даль, по моим щекам текли слезы. Не раздумывая я соскочил с камня и мигом снял обувь, а затем и рубашку. — Ты чего задумал? — Пошли купаться! Пока можно. — А давай! Мы забежали в воду, и под ногами оказался приятный песочек, а потом начали дурачиться, брызгаться и нырять с головой. Я не заходил далеко, стоял так, чтобы воды было по грудь, плавать-то я не умел. Но я все равно задрал голову, чтобы смотреть на красивое предгрозовое небо и наслаждаться только что начавшимся дождем.