По прозвищу К-13

Я встал и принялся делать зарядку: приседания, планка, отжиматься пока плохо получалось. За окном вновь играет песня про «великих захватчиков». За три года я выучил ее наизусть, но ни разу не удосужился ее исполнить — это унизительно. В окно посмотреть не могу, все заставлено картонками и досками, это временно пока мы не найдем новые окна. Сегодня 19 мая — худший день в году. Именно в этот день три года назад началась война, жизнь превратилась в выживание, никто не знает, когда и чем все закончится. Я стараюсь надеяться на лучшее, но в глубине души меня уже начинают терзать сомнения. В школу обязательно нужно надеть строгую форму: коричневая рубашка, черные шорты, серые гольфы, черный галстук и коричневые ботинки. Почти такую же форму носил мой прадедушка сто лет назад, тогда Веймарским государством правил ужасный нацистский режим. Я думаю, захватчики специально заставляют нас носить такое, чтобы у себя в Северных Штатах рассказывать, что в Веймарском государстве живут нацисты. «Какие же они подлые. На себя бы сначала посмотрели», — думал я, застегивая пуговицы. Форма для всех одна, и не важно, кто ты — мальчик или девочка. Помню, Вальдемар мне рассказывал, что он мог ходить в школу в чем захочет, и так делали все вплоть до захвата. А сейчас с этим очень сурово. У нас в школе все просто: одет не по форме — сразу к директору, а там выговор и иногда даже телесное наказание. Однажды моего одноклассника избили розгами перед всем классом. Он пришел в обычной одежде, а лучше бы вообще не приходил. Всех заставили смотреть на его мучения и слушать, как тот кричит и в слезах умоляет простить его. Мне тоже один раз досталось металлической линейкой по рукам — моя рубашка была не коричневой, а белой. Иногда я задумываюсь, а мы точно в двадцать первом веке живем? С каждым днем мне все больше кажется, что мы возвращаемся в двадцатый или девятнадцатый. — Карл, доброе утро, сынок! — заглянул в мою комнату отец. — Ты уже собрался? — Привет пап, я собран. Мама уже проснулась? Как она? — Мама еще спит, поэтому тихонько иди завтракать, и пойдем в школу. Я быстро побросал в портфель книжки с тетрадками, причесался и пошел на кухню. Там я увидел большой шлем, и мне стало не по себе, но я решил просто не смотреть на него. — Сыночек, ты не пугайся, — папа положил мне ладонь на плечо, — но на улицу надо надеть шлем. — Сегодня ты ведешь меня в школу? — Да, сегодня я. А что? — Но здесь только один шлем. Папа промолчал и одел шлем на меня. — Папа, ну он тяжелый! — возмутился я и взглянул на папу. — А как же ты? — Не хнычь, это для твоего же блага. Главное что ты в безопасности , — обняв меня произнес отец. Небо было серое, а воздух удушающий, как после пожара, у многих людей, как и у нас, были заколочены окна. Завернув за угол, я увидел окровавленную стену, а возле нее — бездыханные человеческие тела. Недалеко на траве лежало еще три трупа, по ним было видно, что эти люди погибли всего несколько часов назад. Сердце ушло в пятки. Зажмурив глаза, я вцепился в папу и шагал так, дрожа всем телом, пока мы не вышли на площадь. «Почему людей убивают прямо во дворе? А потом еще оставляют тела на съедение бродячим собакам?» Мой родной Мюнхен был разрушен постоянными налетами, мне было больно смотреть на уничтоженную штаб-квартиру БМВ и сложившуюся, как карточный домик, стоящую рядом телевышку — они были достопримечательностями нашего города. Дома и заводы превратились в груды развалин, дороги были в воронках от снарядов, и я остановился у одной из них перевести дух. От увиденного всплыли образы довоенного времени. Хоть мне и было всего шесть-семь лет, я помню, они были мирными и беззаботными, тогда мы могли ходить где хотели и сколько хотели, и нам не нужно было каждый день бояться за свою жизнь. На глазах выступили слезы, я успел их вытереть забинтованными ладонями и глубоко вдохнуть, чтобы не зареветь. Папа взял меня за руку, и мы направились к школе. От шлема у меня сильно заболела шея. К счастью, у школы наконец-то можно было снять защиту. В школе царила праздничная обстановка: шары, флаги Северных Штатов и новый флаг Веймарского государства — красное полотнище с черным скандинавским крестом в желтой окантовке, в углу располагались 16 желтых звезд — количество немецких земель. Хоть все и было красиво украшено и все дети нарядились, на лицах не было ни капли веселья. Нас в классе построили и отправили в актовый зал, мне сказали во время выступления держать руки за спиной, чтобы бинты не портили вид. Весь первый урок шла репетиция, и вот наконец-то приехали «хозяева». Люди из министерства культуры всем своим видом показывали свою неприязнь и превосходство над нами: смеялись, коверкали наш язык. Я смотрел на их бесчувственные рожи и думал, что во время нашего выступления они видели в нас не людей, а мясо, которое после восемнадцати можно отправить на убой. «Хозяева» удивились, когда узнали, что мы пользуемся именами, ведь у них в Северных Штатах имена носят только высшие чины, а простой народ пользуется номерами и одной буквой, с которой начинается имя, чтобы не запутаться. К примеру: У-404, Х-259, А-40 и так далее. Потом эти «имена» набивают на руку, когда человеку исполняется шесть лет. Я сам видел такие номера на запястьях американских солдат. Дома меня никто не встретил — вся семья сидела и что-то горячо обсуждала на кухне. — Мама, папа, я дома. Почему меня никто не проводил? — Карл, иди сюда, — позвал папа. — Разговор будет очень важный. Я неохотно послушался отца и пошел к нему. Не любил я эти «очень важные разговоры», обычно это что-то неприятное и грустное. — Привет всем! Я тут. — Сын, ты же знаешь, в какое время мы сейчас живем? Опустив глаза, я кивнул. — Только, пожалуйста, сначала выслушай, а потом говори. — Угу. — Сейчас война, и мы уже три года находимся в оккупации, в невыносимых условиях. Так вот, мы должны уехать. — Куда?! — испуганно выкрикнул я. — Тихо, — шикнул отец. — Я узнал, что через десять дней из Киля отправляется эвакуационный корабль в Аргентину. Впервые с 2030 года. — В Аргентину? — совсем растерялся я. — Это же очень далеко… — А еще там по-испански говорят, — добавил Вальдемар. — Я не хочу никуда! — Сынок, там хороший климат и не стреляют, — примирительно сказала мама. — Маме там будет хорошо: океан, солнце, морской воздух, — принялся уговаривать меня отец. — Папа, но там все чужое, и я не знаю испанского. — Выучишь. Будем все вместе учить, и у тебя будет постоянная практика. Да как же они не понимают?! Я не хочу уезжать в чужую страну, на другой континент. Плыть через весь океан и жить там не пойми где, не пойми с кем! Еще и язык другой учить. Это будет очень долго. — Я хочу остаться тут! — Знаешь что! — ударив кулаком по столу, закричал Вальдемар. — Я сам лично сегодня видел, как на фронт забирают детей! Им там всего лет по четырнадцать, понимаешь?! А ведь совсем недавно шестнадцатилетних забирали! Новая власть снизила призывной возраст еще на два года, еще немного, и десятилетних брать начнут! Как тебе такое, а? Воевать пойдешь?! На передовую, где смерть, кровь, боль, взрывы, перестрелки! Пойдешь? Я тебя спрашиваю! Я сидел и молча слушал брата. Его слова не укладывались в моей голове. —Что ты молчишь?! Плакать будешь? Так вот знай: все твои «хочу, не хочу» оставь при себе. Мы ставим тебя перед фактом, и ты поедешь в любом случае. — Хватит строить из себя главного, ты не папа! — в отчаянии завопил я. — Прекрати дерзить старшим! Смелый нашелся. — Дети, прекратите! — одернул обоих отец. — Папа, напомни, пожалуйста, — Вальдемар прищурил голубые глаза, — когда в последний раз Карла наказывали и наказывали ли вообще. — А за что его наказывать? — строго спросила мама. — Ведь это ты начал на него кричать. — Он только о себе и думает. — Он просто еще маленький и не может все до конца осознать. — Ты меня два дня назад в бровь ударил, — показывая на синяк, напомнил я. Вальдемар не ответил. После семейного заседания я пошел в коридор чистить обувь, неожиданно брат очутился рядом, схватил меня за руку и, наклонившись к уху, озлобленно прошипел: — Радуйся, что я не твой отец, я бы тебе за дерзость давно язык вырвал. Ты что, вытираешь обувь влажными салфетками?! Живо набрал ведро воды и отдраивай до блеска! — Но у меня руки забинтованы. Если я буду работать грязной тряпкой, то бинт намокнет, и в раны может попасть инфекция. — Мне плевать, на фронте тоже всем будет все равно. Хочешь остаться тут — учись делать что-нибудь полезное, чтобы в армии не пропасть. — Ты ведь тоже не хочешь покидать дом? — спросил я. не поднимая глаз на брата. Вальдемар молчал и явно обдумывал ответ. Он с укоризной посмотрел на меня, его губы сжались в такую тонкую полоску, что их почти не было видно. — Это что чисто?! — выхватив из моих рук ботинок, заорал брат. — Откуда у тебя руки растут? Лучше бы ты тщательнее мыл обувь, чем задавал дурацкие вопросы! Проваливай, дальше я сам. Я побрел в свою комнату, но долго там не смог сидеть, мне нужно было с кем-то поговорить, чтобы отвлечься от мыслей о брате и как он меня обидел. — Мамуль, ты не спишь? — зайдя тихонько в родительскую комнату, спросил я. — Нет, я только проснулась, заходи. Что сегодня в школе было? Ты выступал? Я рассказал маме обо всем: о выступлении, об издевках со стороны людей из министерства культуры и о том, как они удивились, узнав, что мы носим имена, а не номера. — Мама, я не хочу ходить в школу, я хочу быть рядом с тобой, дома не страшно. — Сынок, мы скоро уедем и начнем жизнь с чистого листа: будешь купаться в океане, кушать экзотические фрукты, гулять сколько захочешь. Может даже, если папа разрешит и у нас будет возможность, мы купим собачку. Ты же очень хотел четвероногого друга, да? Но я хотел завести ее дома. Тут я решил задать маме вопрос, который волновал меня довольно давно. Я наклонился к маме и неуверенно заговорил: — Мама, а когда нас освободят солдаты Восточно-Славянской коалиции? — я был в шоке от собственной смелости. Мама по началу тоже была в замешательстве и не знала, как мне ответить. — Дорогой мой, сейчас они борются с Империей Ямато, Суоми и Республикой Чосон, а также помогают Балканскому союзу отбиться от врагов. Но они придут. Они спасут нас. Не падай духом. — То есть они нас могут и через три года спасти? — вздохнув, спросил я. — Никто не знает, сейчас все так непредсказуемо. Ничего бы не случилось, если бы у нас была власть, интересующаяся своим народом, а не Западом. Где-то народ сам виноват, ведь мы молчали, когда нужно было кричать, и теперь пожинаем плоды своего безразличия. Следующие семь дней я думал о словах мамы. А ведь правда, если мы будем молчать, то ничего не изменится. У меня же есть мой дневник и мои записи со стихами. Надо активно продолжить писать, и когда я стану старше, то смогу опубликовать все это, и тогда люди узнают всю правду об этих захватчиках. На уроке я увлекся написанием стиха, получалось неплохо, я даже внизу нарисовал маленький рисунок, где Восточно-Славянская коалиция и Веймарское государство топчут флаг Северных Штатов. Начался обстрел, в панике все побежали в укрытие и оставили вещи в классе. Минут сорок мы просидели в подвале, а затем всех срочно отправили по домам. Я в спешке собрался и убежал. Я медленно шел по улице, слушая пение птиц и рассматривая кроны деревьев, солнце грело лицо, и сел на лавочку, чтобы подольше насладиться красотой природы. Задрав голову, я стал наблюдать за облаками: вот это похоже на тортик, это на птицу, а вот это на лошадь, а вот это на грана… на лимон. Опять война лезет ко мне в голову. К сожалению, никуда от нее не денешься. Отправился дальше. На одной из улиц я увидел обгоревшую клумбу, на ней не было видно ни одного цветка, я обошел ее, и мне на глаза попался маленький оранжевый цветок бархатца. Я опустился на колени и стал рассматривать малыша. Какой же он красивый, хоть и маленький совсем, странно, что он не сгорел вместе с остальной клумбой, я потянулся, чтобы коснуться его, и сразу же отдернул руку — в обгоревшей траве лежала маленькая, размером меньше ладони мина. В ужасе я быстро отбежал от клумбы и сел на камень порисовать. Долго я не мог найти свой дневник, перевернул весь рюкзак, и его нигде не было. Нет, нет, нет! Если я его потерял — мне конец! А вдруг он остался в школе? Там же быстро сообщат полиции. Дыхание сбилось, я заплакал и стал снова и снова копаться в рюкзаке, надеясь, что дневник завалялся в какой-нибудь книжке или кармане. Опустошенным взглядом я глядел на дорогу, ведущую к моему дому. Мне не хотелось идти туда и смотреть в глаза родным, но ничего не поделаешь. Я медленно побрел, опустив голову, мечтая просто спрятаться в уголке и забыть о потере. Может, все и обойдется, хотя это вряд ли. Я мышкой прошмыгнул в квартиру, старался вести себя как можно тише. Снял ботинки и на цыпочках пошел к себе. На кухне отец сидел за столом и что-то внимательно читал. — Иди сюда! Думал спрятаться?! Не выйдет, — заметив меня, угрожающе произнес он. От его тона мое сердце ушло в пятки. Отец всегда был мягок со мной и никогда так не разговаривал. — Чего стоишь?! Живо ко мне! Я зашел на кухню и оторопел — на столе рядом с отцом лежал мой дневник. Усевшись на стул, я боялся даже поднять голову. — Значит так, мальчик, ты знаешь, что это? Я исподлобья посмотрел на отца. — Молчишь. Стыдно, да? Отвечай! — Э-это м-мое. Это мои стихи и рисунки, — еле выдавил я. — Твое?! А что оно делает в школе?! — рявкнул отец, ударив кулаком по столу — Почему мне вот эту дрянь отдала учительница?! Хорошо, что не кому-то другому, а ведь могла. Ты знаешь, что нас за это могут просто убить? Просто взять и расстрелять, если это попадет не в те руки. Или ты думаешь, что нас это не коснется? Чего молчишь? Сказать нечего?! — Я… Но мне не дали договорить, папа еще сильнее ударил по дневнику и закричал: — Ты! Да, ты! Ты наплевал на все, что я тебе говорил! Ты наплевал на нашу семью! На нашу безопасность! На наши правила! Знаешь, кто ты после этого? Я покорно кивнул в надежде, что папа перестанет кричать. — Предатель! Самый что ни на есть предатель! Что ты скажешь в свое оправдание? Я был на грани слез, но держался. — Снова молчишь? Ну, ничего, мелкая дрянь, сейчас ты заговоришь. Все-таки прав твой брат, мало тебя пороли. Совсем от рук отбился. Папа вышел в коридор и через минуту вернулся, держа в руках толстый кожаный ремень, он положил его на стол и еще раз посмотрел на меня. — Так и будешь молчать? Скажи мне, зачем ты свою писанину в школу потащил? Ответь! Глупый мальчишка. — Я пишу дома, а в школе рисую, — тихо ответил я. — Что ты там скулишь?! Живо встал из-за стола! Повтори, что сказал. — Я в школе не пишу, и вообще мне иногда хочется выговориться, тетрадка мне помогает. Папа в недоумении сел и просто смотрел на меня секунд тридцать, а потом уже более тихим, но таким же угрожающим голосом сказал: — Снимай штаны и ложись на диван. Быстро! Я замешкался и от страха схватил отца за руку, ведь так я обычно делал, когда мне было страшно, но тот грубо оттолкнул меня, и на секунду мне показалось, что это не мой любящий, понимающий и заботливый папа, а совсем чужой человек. Я лег и сразу же стал получать один удар за другим. Поначалу я лишь стонал, но после пятого удара зашелся криком, который больше не мог в себе удерживать. Папа продолжал меня лупить, пряжка от ремня больно била по косточкам и рвала кожу. От ударов из глаз сыпались звездочки, и я уже не чувствовал то место, на котором должен сидеть. А папа при этом обзывал меня предателем и гаденышем. — Встал и пошел в свою комнату, — холодно сказал отец. — Сегодня останешься без обеда и ужина. — Помоги мне подняться, пожалуйста, — всхлипнул я. — Я тебя не так сильно бил, чтобы помогать. Сам поднимайся, — ответил папа и вышел из кухни, оставив меня одного. Через боль я поднялся и пошел к себе. До сегодняшнего дня отец никогда меня не порол, мог только дать подзатыльник, да и то крайне редко. Я рухнул на кровать, обняв своего любимого игрушечного лисенка, и стал ждать маму. Мне очень хотелось, чтобы меня утешили и приласкали. Свежие раны ныли и я старался лишний раз не двигаться, но сильнее болела душа от отцовских оскорблений и обвинений. «Ненавижу! Ненавижу его! Я не предатель!» — кричал я в подушку, чтобы папа не услышал. Мама и Вальдемар пришли домой. Услышав, как щелкнул замок на двери, я забыл о боли и вскочил с кровати, и тут же плюхнулся обратно, стиснув зубы. Пришлось вставать медленно и идти не спеша, чтобы скрыть побои. Выйдя из комнаты, я снова встретился с отцом: — Тебе кто разрешал выходить?! Вернись к себе! — Ральф, что случилось? Почему ты на него кричишь? — в недоумении спросила мама. Я лежал и слышал, как отец все рассказал маме. В этот момент мне просто хотелось провалиться под землю или исчезнуть. Внутри все сжалось от накатившей с новой силой обиды. Меня позвали, я уже ни на что не надеялся. Медленно выйдя из комнаты, я направился к родителям. Папа грозно возвышался над столом, скрестив руки на груди, точно сейчас ругать будет. Вальдемар тоже выглядел сурово, он пожирал меня взглядом, постукивая пальцами по тетрадке. Он периодически поглядывал на отца, словно ждал команды «фас!», чтобы наброситься на меня. И только мама не выглядела враждебно, она просто сидела, подперев голову ладонью, будто сейчас заплачет. — Карл, я надеюсь, ты хорошо подумал над своим поведением и готов перед всеми извиниться, — начал папа. — А за что мне извиняться? За любовь к своей родине? За презрение к тем, кто начал войну? За то, что ты на меня накричал и избил? — Закрой рот! Щенок! — рявкнул Вальдемар. — Как ты смеешь так разговаривать с отцом?! Тебе порки мало было? — схватив меня за ухо, сказал папа. — Папа, я знаю что надо сделать, чтобы он извинился, — ехидно сказал Вальдемар и схватил мой дневник. Я вырвался из рук папы, но опоздал — на пол полетели разорванные тетрадные листочки с рисунками и стишками. Слезы сразу защипали глаза. — Вальдемар! — мама всплеснула руками и закрыла лицо. — Ты что наделал? — Мама, нужно уничтожить улики. — Какие улики?! Ты уничтожил его труд! То, во что Карл вложил душу. Мама подошла ко мне и стала помогать собирать остатки моих «мемуаров». Она нежно подбирала порванные страницы и отдавала их мне. В моих руках отрывки стихов сразу покрывались следами от слезинок и растекались чернильными пятнами. Я заревел навзрыд, и от слез даже не мог ничего сказать. На миг мне показалось, что мои отчаянные крики заглушили все на свете. Спрятавшись под одеялом, я выплакал все оставшиеся слезы. Больше рыдать я не мог, не выходило. Мама пришла залечивать мне раны, оставленные отцом. Я благодарным взглядом посмотрел на нее и тихо, почти шепотом сказал ей: — Спасибо, что помогла мне, мамочка. — Пожалуйста, мой хороший. Иди ко мне. Мама крепко обняла меня, а я — ее. — Эмма! Опять ты с ним сюсюкаешься? Он еще наказан и должен сидеть в комнате один, —грозно произнес отец. — Обедать и ужинать он сегодня тоже не будет. Пусть денек посидит голодный. — Ральф, не надо перегибать палку. Я с ним не сюсюкаюсь, а всего лишь пришла помазать раны. — Я вижу, вы уже закончили эту процедуру, а теперь идем обедать. Мама поцеловала меня и ушла, я вновь остался один. Через десять минут брат вошел ко мне и принялся лазать по моим вещам и шкафчикам. — Ты что делаешь? — я даже сел в постели от возмущения. —Это мое, ничего не трогай! — Из-за тебя чуть не сорвалась наша поездка, поэтому я должен знать все, что ты от нас скрываешь, мелкий гаденыш! Он стал доставать мои рисунки, черновики стихов и рассказов, игрушки и даже трехцветный флаг Веймарского Государства, который я спрятал за шкафом до дня, когда мы победим захватчиков. Под конец он вырвал у меня из рук моего лисенка и собрал все в одну кучу. — Значит все это я сейчас сожгу, и только попробуй еще что-нибудь утаить! Я переверну всю квартиру, но найду все твои тайники. — Не смей трогать наш флаг! — Да тебя повесят на этом флаге, если его найдут, и на этом все кончится. Я бросился к вещам на полу, чтобы забрать лисенка, но брат резко схватил меня за руки и отбросил на кровать. — Оно теперь не твое! Это все будет сожжено! — Нет! Это же воспоминания! Это часть меня! — Мы уедем и все равно это уничтожим! Да что я перед тобой распинаюсь… Вальдемар собрал все в мешок, но я набросился на него и принялся мутузить кулаками, но на фоне рослого брата они казались совсем маленькими. За это я получил две пощечины. — Ай! Ненавижу! Лучше бы тебя вообще на фронт забрали! В ту же секунду я закрыл рот руками от осознания, что прямо сейчас сказал. Лицо Вальдемара исказилось, голубые глаза налились кровью. — Что ты там вякнул? Совсем страх потерял?! Дрянь! Гнида последняя! Вальдемар накинулся на меня, ударил кулаком по голове, в живот, по спине. Я успел укусить его перед тем, как очутился на собственном столе лицом вниз. — Успокоился?! — держа меня за волосы, рычал брат. — Будешь знать, как всякую бредятину молоть! В завершение всего брат отвесил мне подзатыльник и отпустил. —Марш в кровать! А то еще скажут, что я садист, братишку до смерти забиваю. Я встал и озлобленно уставился на человека, которого уже перестал считать братом. — Ну что? Больно, да?! Зато, может, за языком своим следить научишься. Хам малолетний. — Ты мне больше не брат! Я выскочил из комнаты, на ходу натягивая дождевик. Но в коридоре встретил маму. —Сынок, ты куда? — Ухожу! Ты меня предала! Он меня мучал, а ты ничего не сделала, чтобы мне помочь! НИЧЕГО! — Карл, живо замолчи и вернись к себе! — приказал отец, возникнув рядом из родительской комнаты. — Папа, хватит мною командовать! Ты тоже меня предал! Ненавижу вас! Вы уничтожили то что мне было так дорого, то что спасало меня, только потому что вы всего боитесь! Вы не остановили Вальдемара, когда он избивал меня! Ненавижу вашу трусость! Ненавижу ваши дурацкие правила! Ненавижу захватчиков! Ненавижу эту дурацкую власть! Ненавижу все это! — Тихо! Нас услышат. — Папа, да у тебя паранойя! Достали уже! Ненавижу все и всех! Хлопнув дверью, я выбежал на лестничную площадку и тут же услышал топот ботинок и оклик отца: — Карл! Вернись домой! Он уже подбежал ко мне и схватил за руку. — Ты чего удумал?! — рявкнул он. — Живо в дом! Он еще раз дернул меня, но я вырвался. — Отстань! Ненавижу тебя! — заорал я во весь голос и пустился к выходу. На улице я от греха подальше сразу же свернул за угол дома и устремился прочь, прямо к дороге.. Ноги несли меня так быстро, что через каких-то пять минут я оказался в парке. Тут о себе напомнила невыносимая боль от наказаний вместе с обидой за испорченный труд и унижения.