По прозвищу К-13

По шумной, наполненной воем сирен улице несся, спотыкаясь, мальчик, он едва ли не сбивал с ног таких же спешивших в укрытия прохожих. Этот мальчик — я. Три дня назад, после двухнедельного перерыва снова ввели комендантский час, ситуацию также нагнетала воздушная тревога. «Вот уже двор, подъезд, входная дверь, и я в безопасности», — думал я, перебегая одну дорогу за другой. Дома вся семья сидела в коридоре на полу в ожидании отбоя тревоги. — Ты где пропадал? — спросил мой старший брат Вальдемар. — У тебя в школе уроки закончились еще три часа назад. — Я гулял! Или у нас уже запрещено находиться на улице до комендантского часа? — обиженно ответил я. — Карл, без взрослых — да. Повсюду ходят солдаты прозападной армии. Кто знает, что взбредет им в голову. А обстрелы с Восточной стороны тебя уже не пугают?! Я не стал слушать старшего брата и заперся у себя в комнате. На самом деле мне было немного стыдно за свою невнимательность, но подавать виду я не собирался. Отвлекаюсь от проблем я с помощью написания стихов и других мыслей, особенно перед сном, но сейчас в семье не особо поддерживают мои увлечения: «Не смей никому читать свои стихи, из-за них нас могут посадить», — часто повторяет отец. Мои стихи действительно пропитаны неприязнью к войне и призывами к переменам. Конечно, десятилетний я не мог глубоко окунуться в политику и осознать все происходящее, но живя три года в оккупации Северными Штатами, я начал немного понимать суть их «демократии». Также я вдохновляюсь рассказами старших, особенно рассказами Вальдемара о том, как Веймарское Государство сдали без боя в 2030-м, и о том, что творили и творят по сей день захватчики. Ночь выдалась неспокойной, в соседнем доме арестовали целую семью — я слышал, как люди кричали, плакали, а солдаты стреляли в воздух и орали на них. Я не мог уснуть, но от страха боялся даже встать с кровати и посмотреть в окно. После ареста я всю ночь обдумывал одну услышанную фразу: «Этих в лагерь на запад! Там им самое место!». До этого мне казалось, что арестованных садят в обычные тюрьмы или расстреливают. «Что с ними там сделают? Какие там условия? Как там выживают? Что за лагерь?» — эти и множество других вопросов мучали меня до утра. День начинался с исполнения прославляющей захватчиков песни, которую включали по громкоговорителям каждое утро на протяжении трех лет. За завтраком я мучал родителей расспросами: — Папа, а ты слышал, как ночью стреляли? Мама, а что за лагеря, куда увозят арестованных? А в квартиру вламываются? Обыскивают? Родители терпеливо молчали и пытались перевести тему, у больной матери разболелась голова, а Вальдемар разозлился на меня и начал кричать: — Что ты все со своими вопросами лезешь?! Видишь, маме из-за тебя плохо. — Мне надо знать, что случилось ночью, — настаивал я. — Не надо. Маленький еще. Разозлившись, я вскочил со стула и хотел ударить старшего, но тут отец схватил мою руку и отвел в коридор. —Собирайся в школу, Карл. По дороге я тебе расскажу. Любопытство взяло верх над моей привычной медлительностью и нежеланием оказаться на скучных уроках. Я сосредоточился лишь на предстоящем рассказе отца и через десять минут стоял в дверях, ожидая родителя. В небе ярко светило майское солнце и радостно пели птички, они словно издевались над людьми, идущими по усыпанным противотанковыми ежами и мешками с песком улицам. Я шагал рядом с отцом: — Папа, ну рассказывай уже, мне очень интересно. — Карл, только Вальдемару не говори о нашем разговоре, — серьезно попросил отец, оглядываясь по сторонам. — Он не хочет, чтобы ты знал обо всех этих ужасах, и просто желает тебе подольше оставаться ребенком. — Там что-то очень страшное? — Арестованных теперь увозят не в тюрьмы, как три года назад, сейчас их отправляют в лагеря. Там, как я думаю, они используются в качестве рабов и подопытных. — Это как во время Второй мировой? Нам в школе рассказывали, что в ту войну создавали такие лагеря смерти, где еще опыты ставили. — Точно не могу сказать, никто не разглашает факты. Кругом только догадки и домыслы. — Ты поэтому запрещаешь мне читать чужим людям свои стихи? — уточнил я. — Сынок… Вдруг рассказ папы прервали крики: «Пустите его! Убивают!» Эти вопли доносились дальше по улице. Любопытство подтолкнуло меня в спину, и я побежал посмотреть, что там произошло. — Остановись! Без меня никуда не лезь! — вдогонку кричал папа. Но я не послушался. От увиденного я впал в ступор и не мог произнести ни слова: в центре стоял столб, к которому был привязан мальчик лет тринадцати, а предатель, перешедший на сторону Северных Штатов, избивал его так сильно, что тот кричал нечеловеческим голосом. На шее у него висела табличка: «Нарушитель комендантского часа». Люди стояли и плакали от бессилия перед душегубами. Эта картина плотно засела у меня в голове. Вдруг свет погас. Через какое-то время я услышал причитания папы: — Я тебе говорил без меня не идти?! Говорил! Что ты там стоял как вкопанный? — Я ис… ис… — Испугался? — Отец тяжело вздохнул и обнял меня. — Не бойся, все позади. Мы пошли дальше, пока впереди не показалась моя школа — трехэтажное серое здание с разноцветными узорами и огромными окнами. А по бокам корпусов нарисованы книжки и планеты. — М-может, я н-не пойду? — Так, не прогуливаем! — с насмешкой сказал отец и поцеловал меня в лоб. — Люблю тебя. — И… и я т-тебя. Пока. Теперь я остался на пороге «дворца знаний» наедине со своими мыслями и страхами, с которыми я еще не знал, как совладать. «Говорят, от страха можно поседеть», — размышлял я, пристально рассматривая свою прическу перед зеркалом. Убедившись, что волосы такие же блондинистые, как и с утра, я отправился в класс. «Ненавижу эту школу, ненавижу уроки. Еще и каждый день пичкают всякой ерундой о том, что происходит вокруг, будто я слепой или глухой», — с этими мыслями я вошел в кабинет и уселся за последней партой, при этом забросив на нее ноги. «Дома нельзя, а в школе могу себе позволить. Все равно за это не ругают, а если что и скажут, то мне плевать». Прозвенел звонок, в кабинет влетела молодая учительница. Я сразу же убрал ноги со стола и принялся слушать ее. — Дети, внимание! Все вы знаете, что в четверг, 19 мая у нас праздник — годовщина освобождения. В этом году именно к нам в школу приедут люди из министерства культуры. Поэтому мы и вся наша параллель будем исполнять для них песню. Все дети сидели молча. — А я не хочу петь! — заявил мальчик со второй парты. — Все будут петь, — презрительно ответила учительница. — Без исключений. — Я имею право на отказ! — Хорошо, Генрих. Подойдешь ко мне после уроков. Я и одноклассники были в шоке от такой смелости. Все знали что такая дерзость — верная смерть. Мне от волнения начали слышаться крики мальчика со столба. Сердце забилось чаще, руки начали трястись, а в голове крутилось: «Я не хочу! Я не хочу! Я не буду петь для них!». Из глаз сами потекли слезы, и я выбежал из класса. Спрятавшись в углу, я сдерживал рыдания, чтобы не показать свое несогласие и не подставить семью. «Петь для этих душегубов, превративших нашу жизнь в кошмар? Нет, никогда! А что же будет с Генрихом? Может, мне заболеть и не пойти на выступление? А если настучат?» Просидев еще несколько минут в углу, я вернулся в кабинет и притих, настроение было окончательно испорчено. Весь день я огрызался на одноклассников, а на обеденном перерыве мне не понравился сок, он был омерзительно кислым, и я со всей силы швырнул стеклянный стакан в стену. После всего этого мне лишь хотелось пойти на пустырь и побыть там наедине с собой. «Поскорее бы кончились эти занятия… Я устал держать все в себе, а если я начну плакать тут, то меня перестанут воспринимать всерьез. Что за штука эти чувства? Когда надо, их особо и нету, а когда не надо — они разрывают тебя изнутри». Поток мыслей прервал звонок с урока, я вскочил со стула и быстро побежал к выходу, радуясь свободе. — Эй, Карл! — из-за ворот донесся знакомый голос. «Вальдемар?! Только не он…» Сжав кулаки, я глубоко вздохнул. — Как у тебя дела? Сегодня я забираю тебя, чтобы не бродил где попало до комендантского часа. — Нормально, — обиженно пробормотал я. — Что опять случилось? — Просто ты мне, наверное, даже на качелях не разрешишь покататься. Да? — Ну-у-у… Ладно, иди, но только десять минут. Я убежал во внутренний двор школы. Но не успел я как следует раскачаться, чтобы встречный ветер выдул проблемы из головы, как Вальдемар подошел ко мне и резко остановил, схватив за плечо. — Мелкий! Десять минут прошло, домой! Живо! — Ай! За что? Совсем с ума сошел?! Больно же. — Комендантский час скоро. Забыл? — Ты же сам разрешил покататься! — захныкал я. Выйдя за ворота школы, Вальдемар ударил меня по лицу и закричал: — Думаешь, тебе одному плохо? Нам всем сейчас не сладко! — Хватит орать на меня! — Ко мне подходила учительница и рассказала о твоем свинском поведении. Перед тем, как в очередной раз выделываться, подумай о нашей маме, которая тяжело болеет. Ей лишние переживания не нужны. Мне уже не хотелось ничего говорить, я отвернулся и, опустив голову, побрел в сторону дома. Слова о матери сильно ранили. Одна слеза за другой словно обжигала мне лицо, а в душе будто что-то кололось. Прогремел оглушительный взрыв. Одна ракета, вторая, влетели в ближайший завод, там вроде как находился склад боеприпасов и техники. Завыли сирены. Мне еще никогда не доводилось слышать и видеть ракетные удары так близко. — Братишка, в укрытие! Быстро! — в ужасе кричал Вальдемар. Он схватил меня, и мы спрятались в ближайшем подвале. Мои тощие руки обхватили шею брата мертвой хваткой. Я вцепился в старшего, словно детеныш обезьяны, мне не удавалось чувствовать себя в безопасности, но я знал, что в эти страшные минуты не один. В укрытии Вальдемар уже нежно гладил и успокаивал меня, будто между нами не было никаких ссор и разногласий. В подвале раздавался громкий детский плач, старики тоже не сдерживали эмоций. Последние три года Мюнхен и другие города накрывали ракетными обстрелами почти каждый день. Вальдемар сидел и вспоминал довоенные времена. Рассказывал, как в 2028 поехали в Екатеринбург на Олимпийские игры, путешествовали по Европе: Рим, Прага, Санкт-Петербург, Москва, Лондон, столица нашей родины — Берлин. Все это было как из другой жизни. Мама еще не болела, люди вокруг были более жизнерадостными. Постепенно его стало клонить в сон, и он уснул, прижав меня к себе. Следом за ним отключился и я. Вальдемар проснулся после громкого сигнала «Отбой!», доносившегося с улицы. —Карл, очнись. Все закончилось, пошли домой, — старший разбудил меня и кое-как привел в чувство. Дома родители встретили нас с облегчением. Вальдемар стал рассказывать, что с нами случилось, а я, увидев маму и папу, сел на пол и залился горькими слезами. — Мы идем, и вижу: летит ракета и прямо в завод! Бабах! Такой сильный взрыв, у меня даже уши заложило, — с ужасом в глазах рассказывал Вальдемар. — Мама! Мамочка! Можно я больше не буду никуда ходить? Там страшно, каждый день кого-то убивают… — рыдая, просил я. — Вообще никуда — нельзя. В школу нужно ходить, дома учиться не получится, интернет часто пропадает, —ответила мама. — Кстати, Карл, что там за песню вы будете петь с классом? —перебил брат. — Вальдемар, откуда ты это знаешь? «Понятно, ему учительница и об этом рассказала», — со злостью подумал я. — Я не буду ничего петь! Тем временем Вальдемар в подробностях рассказал родителям обо всех моих проступках. — Но мне было плохо. — То, что тебе было плохо, не значит, что ты должен делать плохо остальным. — сказал отец. — Мелкий, нам всем плохо, но мы же не кидаемся друг на друга, — продолжал брат. Я тихо сидел, но нервы уже не выдержали: — Заткнись! Надоел уже! Что ты ко мне пристал? — накричал я на брата. — Чего? — вскочив со стула, раздраженно спросил Вальдемар. — Ты как посмел на старшего голос повысить?! — Тебе восемнадцать лет, сам еще ребенок. Вальдемар ударил меня кулаком в бровь. От боли я взвыл, словно щенок. — Вальдемар! Живо в свою комнату и к Карлу не приближайся! — рявкнул на него отец. — Ненавижу тебя! — пропищал я и заперся у себя в комнате. Примерно через десять минут ко мне постучалась мама: — Сынок, можно войти? — Я разрешил. — Надо к брови приложить лед. Он сильно ударил? — Спасибо. Да, сильно. Приложив лед, я принялся рисовать хаотичные линии — это ненадолго успокаивает и помогает отвлечься. — Почему Вальдемар говорит, что всем плохо, но никто друг друга не бьет, а сам поднимает на меня руку? Я взглянул на маму. В ее голубые глаза. Не смотря на болезнь она очень красивая, я люблю, когда она ходит с распущенными волосами, достающими до локтей. Она, в отличие от всех нас, русая. А в последние месяцы побледнела, ходит постоянно уставшая. К тому же она исхудала, ручки у нее стали почти как у меня. Но она все равно старается быть красивой, даже сейчас на ней синий халат с китайскими рисунками. — Наверное, потому что он разозлился, а ты еще нагрубил ему. У всех бывает плохое настроение, особенно сейчас, но в любом случае драться — последнее дело. Карл, я вот еще хочу спросить… про песню, которую ты не захотел петь. Что за песня? Почему ты не хочешь ее петь? Ты же любишь всякие выступления. — Мама, эта песня на девятнадцатое мая, на день, когда нашу страну сдали захватчикам. А петь мы ее будем для людей из министерства культуры. — Может это добровольно? Я покачал головой. — Сегодня Генрих заявил, что не пойдет на выступление, после чего учительница вызвала его к себе на разговор. Как думаешь, что с ним будет? — Я не знаю, сейчас все так непредсказуемо. Я заметил, что мама загрустила и перестала на меня смотреть. Она глядела куда-то в пустоту. Но я снова заговорил: — Это точно. Я сегодня по дороге в школу видел, как предатель у всех на глазах избивал мальчика за нарушение комендантского часа, как рабов в девятнадцатом веке. Я лучше заболею, чтобы не приходить по уважительной причине. — Карл, послушай, раз так обстоят дела, то тебе нужно пойти ради нашего блага. — Нет! Я заболею! — и назло начал облизывать лед, прикладывать его себе к груди и горлу. — Прекрати! Еще не хватало, чтобы ты заболел! — Мама вырвала у меня из рук льдинку. Стало очень стыдно. — Прости, мама. Я просто не хочу прославлять этих гадов, —всхлипнул я. — Из-за них дедушка погиб. Я не сдержался и снова заскулил, не в силах смириться со смертью дедушки. — Сыночек… — мама прижала меня к себе и начала гладить по голове. — К сожалению, уже ничего не изменить, и нам нужно жить дальше. Ляг, отдохни, а то из-за слез голова заболит. Поспи. — А как же ужин?.. — Я разбужу, если не проснешься, а сейчас отдыхай. Я остался один в тишине.