Проклятый

Самоубийство бывает разным. Физическим, психическим… словесным. Иногда и слово — острее клинка, а иногда мягче, чем теплое молоко. Порой словом можно убить, а порой — воскресить. Но иногда… нисколько не нужно, чтобы заговорил кто-то другой, чтобы… поставить себе приговор. Такой человек, как Сюэ Ян, был тому ведомым подтверждением. Быть с ним… быть в его судьбе означало неумолимое и беспощадное хождение по тонкой паутинке над пропастью, кишащей губительной темнотой. И вовсе не потому, что у Сюэ Яна была власть над ней, что она была так сильна, напротив — это у неё была власть над ним, что именно его делало… слабым. Беззащитным. Опасным. Очень… опасным. Сяо Синчэнь знал, на что идет. Но… не в той жизни, в которой они были вместе вот уже три года, было отступать назад или же… бездействовать. Порой он и правда бездействовал… когда понимал, что нащупал подошвами тихую гавань, с помощью переменчивой удачи выбравшись к берегам из жестокой бури. Но она была так переменчива, эта буря… как луна — всегда разная, всегда не такая, как прежде, и в то же время… единая и неизменчивая, привычная… родная. Сияет на небе всякий раз по-иному, но… всегда одинаково. А может причина в том, кто за ней наблюдал, что именно его чувства не были переменчивы? Луна менялась, а чувства смотрящего на него — нет. Вот и получалось, что, какой облик ни прими она, а он будет смотреть на неё всё с той же любовью, восхищаясь, плача и страдая — и во всём этом лишь её заслуга, и его тоже. Она сияет — он смотрит. Она меняется, его чувства — нет. Он любит, а она… продолжает сиять. И даже когда злые тучи набегают, закрывая её, он, плача вместе с дождем, всё равно знает — она там, она там, нужно просто… дождаться — и мрак рассеется. Должен рассеяться. Ведь и она… знает, что на неё смотрят. Так как же… с небес уйти? Когда Сяо Синчэнь проснулся, он сразу понял, что Сюэ Яна рядом нет. Он не подорвался, не погубил себя паникой. Он лишь… привстал на руки, вдохнул чистого лесного воздуха, прохладного из-за раннего утра, и, поднявшись, «огляделся». Он не знал, куда Сюэ Ян ушел, не знал, куда самому идти, а потому просто… пошел. Что его вывело к этому озеру, так ли он ничего «не видел» и просто «шел» — непонятно. Но он шел, в этом угадывалось даже преследование, точно тигр, узрев тигрицу, уже не отпускал её и шел, шел, шел… пока весенний любовный зов не побеждал упрямство и вознаграждал его долгожданной… близостью. Но это было что-то другое. Он шел, потому что хотел его найти, хотел… «увидеть» его. Лунная ночь… оставила на его душе свои впечатляющие следы. Сяо Синчэнь… всё помнил, и сердце его словно бы тоскливо пело, тихо так, смущенно и счастливо одновременно. Но это было странное счастье, совсем уж стыдливое, даже отдающее капелькой грусти. Он, казалось, горевал тому, как был… счастлив. Или что ухватил что-то совершенно удивительное за хвост несущейся над его головой кометы, и ладони его обожгло… а вместе с ними и сердце, его лихорадочно бившееся, рыдающее, громко стучащее в груди сердце. И это же сердце вело его через лес, пока разум пребывал в каком-то… словно зачаровании. Зачаровал… этот лес, эта луна… эта ночь, дивная и губительная, такая невозможная… нереальная. Ну не могло её существовать… не между этими людьми. Но ведь… она была, такая до безумного четкая явь, и это при свете луны! А что, что было под этой луной? «Я хочу видеть мир твоими глазами…» Кожа прильнула к коже… мокрая от слез. «Вырви мне сердце… чтобы билось в твоей груди…» Дрожь пересиливала слова, стук сердца ощущался в горле. Он плакал и обнимал, утопая во влажном жаре другого тела, при этом словно принося в жертву свое и… находясь на вершине мира. Приносил себя в жертву, но как же рыдало его сердце — от счастья. Это было нетипичное в своем проявлении счастье, оно плакало от боли, но именно потому и было в такой радости. Плакать от боли… может приносить блаженство. Если на груди… в которую мечтаешь вложить собственное сердце, которое готов принести в жертву. Собственными руками раскрыть себе грудь, извлечь оттуда этот бьющийся комок боли и слёз, и… отдать другому человеку. «Возьми… — он бредил наяву, — возьми же, возьми. Если ты мертв… то мне тогда зачем жить? Возьми… умоляю. Я не смогу жить…» Как же плакал его голос, сколько в нем было… трагедии. И боли. Она текла по его венам и с уголков глаз. Он смотрел заточенными в вечную ночь глазами, этими пустующими безднами глазниц. Но… разве не Сюэ Ян первый принес эту жертву, на этот алтарь… нет же, не любви. То было… другое, людям не понять, а поскольку и они были людьми… то и им тоже не понять. «Я хочу смотреть на мир из тебя… — шептал где-то тихий голос, — возьми… возьми мои глаза. Когда умру… возьми их. Хочу смотреть на мир… твоей жизнью». Как странно. Лес ли так заколдовал, луна ли так ослепила? Но как же её заколдованный свет… сумел до сердца добраться, как? Ведь слепой видит… только сердцем. А Сюэ Ян? Его как заколдовало? Его… его… такого… словно он и сам был колдовством. Печальным, погубленным, громогласным, как буря и молнии… но всё же волшебством. Потому что… один неполноценный человек вдруг понял, что… когда наступила эта встреча, когда судьба, казалось, затянула петлю на его шее, чтобы показать, как при живом теле другому человеку душу неистово терзали. Люди неистово любят? Нет — они неистово терзают. Самих себя. Всё это… иллюзия. А он… настоящий. У Синчэня разрывалось сердце. Когда боль Сюэ Яна влилась в него потоками его криков и слез… он упал на колени перед подвешенным за шею колдовством, он, который никак не хотел умирать, и… заплакал. Нет — он рыдал. Сходил с ума. Он разбил об этот пол колени, разбил голову, стуча ею в ужасных содрогающих душу криках, потому что муки, что он увидел… разбили ему сердце. И он кричал, потому что петля продолжала держать этого несчастного человека. Он висел между небом и землей — не туда и не сюда. Пленник… какая ужасная судьба. Но пленник… сражающийся. В дикой несгибаемой агонии. Кричащий. Мечущийся. Рвущий себя на куски, чтобы высвободиться. Не пожалевший ни капли своей крови, ни кусочка плоти… И Синчэнь задыхался в слезах, разбивая голову об пол, не имея сил вытащить его оттуда… но и смотреть было пыткой. Как же… разрывалось его сердце, как сильно оно рвалось из его горла туда, к нему, этому проклятому висельнику, который не был виноват, которого… изначально было выбрано жертвой. И всё, что происходило, было заранее предрешено. Он… должен был умереть, умереть в страшных муках, в агонии страха и отчаяния. Но не умирал. Не… умирал. И Синчэнь поднял свой мокрый от слёз взгляд, он, готовый сорвать с себя последнюю рубаху, чтобы закрыть это тело от посягательств, готовый закрывать его собой и принимать удары. Потому что… смотреть было больнее. Вся история трагичной жизни Сюэ Яна вонзилась в него ножами, и он с ужасами пережил её, умирая в агонии бессилия и страха. Как… как же больно, как невыносимо больно! «Пожалуйста… — стенал он, протягивая к подвешенному руки, — пожалуйста. Ему же… больно, пожалуйста!» Крик вырвался из него, точно небо обрушилось на голову. И вдруг… оно и правда обрушилось. Прямо на него… на него. И он очнулся, когда увидел… «его» на своих руках. И потом зашморги стянули уже его собственное горло. Теперь уже он лежал, а «небо» высилось над ним грозовыми тучами и страшными раскатами белых молний. «Почему?! — в страшной агонии вопрошало оно. — Почему, почему?!» А потом, словно цикл сделал круг, печально, дрожащим голосом, полным слез, стенал совсем другое. «За что?.. — он смотрел на него, и Синчэнь не верил, что это он так его… убил. — За что, за что?..» За что ты так меня ненавидишь, что я тебе сделал? Но ведь я тебя не ненавижу. Ты больно сделал. Я так слаб… Ты принес меня в жертву! Я был мертв… и ожил. Ненавижу! Люблю… Снова очнулся, но в этот раз словно душу вытолкали обратно в тело… но откуда? Где он был, где пребывал, что возвращался с таким зашедшимся сердцем… и с чувствами, которые пленяли, убивали… воскрешали. Он дышал… всем миром… и мир выдыхал. Он плакал на груди, на которой умолять не было бы смысла — не пощадит. Или… Люблю… Этот контраст на фоне чужой ненависти… словно и правда что-то на алтарь принесли, добровольно и с какими чувствами, но… без ожиданий. Просто… возьми. Прошу, я стану умолять — возьми. Это не должно было быть так — Сюэ Ян должен был ВЫРВАТЬ у него сердце. А Синчэнь… сам его отдал. Да еще и с такими чувствами, с такой ничего не ждущей в ответ самопожертвой. А может… в этом и было ожидание? Он ждал не от кого-то — он ждал от себя. Не чтобы кто-то пришел — а чтобы пришел он сам. Не чтобы кто-то отдал — а чтобы отдал он сам. Не чтобы его любили… а чтобы любил он. «О, я люблю, — вдруг воскликнуло в его груди сердце, — как же я люблю!» Никогда еще не было чувства, что он настолько жив. Он словно бы… вышел за рамки личности, эго, памяти, и стал… «чем-то», чем-то совершенно иным. Большим… всеохватывающим. Потому и вдыхал мир… его же выдыхая. Здесь… повсюду он. В листве. В облачке. В солнечном луче. А тело… это просто ошибка восприятия. Разум лгал ему, ум скрывал. И только душу… невозможно было обмануть. Это она… кричала, она вела слепца, она… стенала, плакала. Потому что была живая. Не он, Сяо Синчэнь… а она. И вот он вдруг стал ею… собственной душой. О, как же она запела, запела ударами сердца. Люблю… И он целовал. Покрытый влагой, обнаженный, беззащитный в лунном свете. Целовал…и задыхался от жизни, которую ощущал, жизни, которой стал. О, как пело сердце, как дышала душа… Я люблю, люблю… Всё было ложью… когда-то. Всё, во что верил, чем, как считал, жил. Добро? Справедливость? Всё вранье! Везде обман! Боль сожгла этих подлых змей, обвивших его сознание и его глаза. Как… было больно, как было больно! Но не оттого ли, как глубоко невежество и ложь въелись? Не раскрыв рану залечить её невозможно. Так выходит, он всегда был ранен… и даже этого не понял? А как же его друг, его Сун Лань? Он тоже не видел? Но… он ведь смотрел, говорил. Из темной камеры дворца, на него, сверкая светом дальней звезды, упрямо взирали глаза. Он поймал «чудовище» и это должна была быть последняя их встреча. «Чудовище» молчало. Другое чудовище, скрытое за слоем белых одежд, тоже. Разве мог тогда Синчэнь подумать… как, впрочем, и сам Сюэ Ян. Он смотрел, молчал… уже тогда его жизнь была стезей, полной рока и кошмаров… а он этого даже не видел. Не знал. Не чувствовал. Сердце… молчало. Змеи окольцевали его, отравили… загнали в самую глубь острый шип отравы. — Подонок… — единственное вырвалось из Сюэ Яна, и в его мрачном, полного обиды и зла тоне не было ничего, кроме презрения. Сяо Синчэнь тогда промолчал. А что он мог сказать, он считал его злодеем. А оказалось… злодеем был он сам. — Прости меня, — он смотрел сквозь эту решетку и с уголков глаз стекали слезы. — Прости меня… Сюэ Ян молчал. Этой сцены не было в их прошлом, она была… у Синчэня в сердце. — Прости меня… — колени не желали держать вес тела. Пальцы обхватили решетку. — Если сможешь — прости. А не сможешь… не прощай. Никогда. Глаза всё так же сверкали. Он сидел у самой стены, скрытый во тьме камеры и тьме собственной. А Синчэнь… плакал. Он так хотел умереть… потому что был слаб. И понимал, что этим лишь оскорбит. Уж если ему жизнь в тягость, его-то жизнь, то сколько же раз должен был умереть сам Сюэ Ян? Но не всегда люди из страха самовольно покидают жизнь. Стыд… кинжал куда больнее бьющий. Он вонзается… и проворачивает. И еще. Еще раз и еще… медленно, не давая ни кровью толком истечь, ни сердцу остановиться. Заводит его, как ключ… проворачиваясь. Пальцы обхватили лицо. С широко распахнутыми глазами Сяо Синчэнь воззрился на Сюэ Яна, который смотрел на него взглядом нечитаемым и совершенно бесстрастным. — А ты живи, — словно сок жизни, этот болезненный, из-за которого растут кости и льется кровь, сказал он. — Попробуй… жить. Задыхаясь в агонии. Умирая каждую минуту… под весом неба, до хруста, давящего на грудь. Живи… вдыхая пламя, сделав его кровью в своих венах, медом в горле… в то время как глотаешь пепел. Живи… — и вдруг во взгляде его что-то проскользнуло, — я же живу. По какой-то причине… но взгляд его словно бы потеплел. Сяо Синчэнь смотрел и не верил. Слезы так обильно стекали по его щекам, так… жарко и так болезненно. Эта соль… он пил её, и агония расплывалась в каждой клетке тела. Но почему-то… губ его коснулся мёд. Через эту решетку. Когда глаза были широко открыты… впервые в жизни. Сюэ Ян… его поцеловал. Коснулся чужих губ своими, горячими от крови, а не от слез, коснулся губ холодных от отчаянных слез. Горячие губы… и холодные слезы. Лед и пламя… жизнь и смерть… мечта и надежда. Любовь… отчаянно любима соль… в краю огня и мёда. В дороге… ведущей к дому на краю света. Всё ушло, всё растаяло, точно волшебство. Через сказки, детей аккуратно готовят к кошмарам мира. Но ему сказок никто не читал… и мир обрушился на него кошмаром, который сожалеть о нем не стал… бы. Потому что Сяо Синчэнь хотел умереть еще тогда, когда в одиночку отправился… куда-то. Он шел и шел… а смерть черной тенью шествовала следом. И вот дошел он до того… что в старом доме, где хоронили людей, снял свою повязку и, перекинув её через балку, затянул два узла: один на балке, а второй… на своей шее. Кровавые дорожки полились по щекам. В тот день… он решил покончить с собой. И понимал, что умрет не как воин, даже не как монах… а как слабый, безвольный и совершенно жалкий человек. Но жить было не ради чего, кругом… лишь тьма. А он мечтал о свете. О солнце. О… Люблю… Колени снова подогнулись. Он не вспоминал о своей прошлой жизни, не помнил ни врагов, ни друзей. И всё же… сердце о чем-то билось. Его удары… всё равно что бесталанный к рисованию человек творил художество через слово, даже не через каллиграфию — через слово. И что же это было за слово? Переживи это. Но ради чего? Ночь так темна, так кошмарно черна… Переживи это. Зачем, зачем? Всё покрыто мраком, ни единой крупицы надежды. Переживи это… Даже в самой темной ночи неизбежно наступает рассвет. Но он был слишком слаб, чтобы кормить себя надеждой. Его солнце… село окончательно и навсегда. Но в тот день петля не сжала ему горло, и не из трусости он снял её с себя, вернув эти оковы обратно на глаза. Он… всё же умер. Но иначе. Замер душой, оцепенел чувствами… и просто пошел. Из дома… куда-то. И шел… может, дойди он до леса, то умер бы там, затерявшись в дикой чаще, разорванный животным или свернувшим шею в яме или ущелье. Но этого не случилось. Он не дошел… до леса. Дорога, приведшая его к дому на краю света, вдруг раскрыла перед ним другой край… другого света. Он лежал, точно падший луч, падшая комета, обрушившаяся наземь звезда. Лежал… в крови и страхе, в боли и позоре. Сяо Синчэнь шел прямиком к нему, совершенно этого не ведая. Думая, что идет к своей смерти. Но пришел… к жизни. И вот теперь он снова идет, снова тьма ведет его по устеленной беззвучием дороге.И снова… «приводит».