Проклятый

Сюэ Ян ощущал прилив чего-то такого, что было близко и гневу, и страху, и разочарованию. Еще бы: Сяо Синчэнь был самоубийцей и всяко лез в петли, порой плетя их своими руками. Вот и словом… сплел такую петлю, хоть и знал… чем это окажется. Столь ласковое обращение, словно бы они… что-то большее, что-то… глубже, с покровом тайны. Хм, покров? Да, замечательно. Покров прозрачно-золотой вуали на его черных волосах, на его светлом с такими черными глазами лице. Покров… то же упавшее небо, вот только не бременем, а… вознесением, словно не что-то падает на тебя, а ты летишь к нему. Пожалуй, столь резкая реакция была вызвана некими страхами и противоречиями, которые еще не связались в четкую форму слов и ощущений, но уже сдавили сознание так, что не выдержать. И он не выдержал. Сорвался с места, встал… обнаженным возвысился над ним, повернувшим голову в другую сторону, по лицу которого слепо и мирно расплывался едва заметный румянец, такой чистый и свежий, как первый окрас цветов вишни — самый мягкий и нежный. Сяо Синчэнь ведь прекрасно понимал, что Сюэ Ян обнажен и что стоит сейчас перед ним… и что если повернуть голову, то это будет всё равно что смотреть ему в пах. Сяо Синчэнь… смутился и, казалось, оробел. Его пальцы, сжимающие колени, слегка сжались. Он нисколько не обиделся, что его мягкий порыв не оценили и настроились на него враждебно. Да и на что обижаться? Он ведь знал… как сильно рискует. Самым главным в жизни с Сюэ Яном было безошибочно угадывать малейшие изменения в токах его волнений. К чести Синчэня, он в этом преуспевал. Будучи слепым и лишенным возможности понимать это по мимике лица, он, казалось, подключил к «созерцанию» саму душу, полностью настроившись своими токами к волнам Сюэ Яна. И потому всё успешней ему удавалось улавливать что говорить, а что не говорить, когда молчать, а когда вмешиваться. Порой Сюэ Ян говорил «Уходи», но Синчэнь понимал — он не хочет. А грубит… что ж, если яд мой выдержать не в силах, то какой смысл давать тебе мед? Мед каждый осилит… в чем тут слава? Ты яд попробуй прими, вопреки здравому смыслу проглоти и… всё равно… люби. Человека нельзя принимать по кусочкам: вон тот кусочек мне нравится, а этот не нравится. То, мне по душе, а это отвращает. Ты со всем принимай человека, не режь его на куски, не разделяй. Где сладко, там и горько, так как и мед может стать ядом, и яд — медом. Ты всё, всё принимай, не жди и не осуждай. И тогда… любовь станет не проклятием, а силой, благом «быть», жить, себе принадлежать и с тобою, с истинным тобой… собою истинным быть. Сяо Синчэнь мягко, едва заметно улыбнулся. Сюэ Ян возвышался над ним, опасная дрожьтревожила его тело. Руки сжались в кулаки. Он и сам не понимал, отчего вскочил, что тут такого? Но всё же… не в порядке вещей было так к нему обращаться. Они… не в таких отношениях. Они начали с того, что отторгали друг друга, продолжили в попытках докричаться друг до друга… и стали шагать подле друг друга с тем, что… разделили жар и влагу, смешались солью, смешались болью, даже кровью. То не была любовь, но… уже и не ненависть. Поостыв, Сюэ Ян присел на свою лежанку, но в этот раз откинулся не на спину, а улегся на живот. Сяо Синчэнь молчал, и только пение птиц обильно наполняло пространство вокруг них певчими голосами. Странно, но сердца… вторили им. — Что за подарок? — в конце концов нарушив состояние этого безмолвного купола, спросил Сюэ Ян. Сяо Синчэнь ответил не сразу, и Сюэ Яну почудилось, будто он… летает где-то. В каких мыслях он порхал, о чем думал… и почему-то юноше это вдруг стало интересно. Захотелось спросить, послушать. Он даже повернулся к нему, до этого лежа лицом в другую сторону. А теперь смотрел… изящно сгибая и опуская ноги, точно кошка двигает хвостом. Солнце приятно согревало, услаждало кожу. Мокрые волосы начали подсыхать, покрывающая их влага становилась теплой. Это было так приятно — высыхать под солнцем. Как быстро оно впитывало воду… и как грело, так нежно, так согревало… словно сбывшаяся мечта вдыхала рай в сердце. — Подарок… — спустя какое-то время тихо сказал Синчэнь. — Да, это скорее больше… подарок. — Ну вот я и спрашиваю, — в голос закралось детское, почти шаловливое нетерпение, — что за подарок? — А ты любишь подарки? — вдруг спросил Сяо Синчэнь. — Я их никогда не получал. — Я тоже. — Так откуда знаешь, что это подарок, раз не бум-бум, что это, — в тоне слышалась усмешка, но не злая, а больше расслабленная. Сяо Синчэнь тихо улыбнулся. — Ну, — начал он, — полагаю, если тебя не просят, а ты что-то приятное вдруг без повода даешь, то это… можно назвать подарком. — А с поводом это как? — задумался Сюэ Ян. — День рождения? Свадьба? Сяо Синчэнь слегка напрягся в плечах. Перед внутренним взором расплылось зарево газовой ткани… алой, как сама весна. Он однажды видел свадебную церемонию в одном богатом доме, и… как же красива она была. Не столько жених, сколько невеста. Вся в алом… как сошедшая из глубоких снов весна. — День рождения?.. — Синчэнь слегка склонил голову. — О таком… я даже и не знал. — О чем именно? — Что в день рождения дарят подарки. — Я знаю, хоть мне никогда ничего не дарили, — более мрачно сказал Сюэ Ян. — Ты знаешь, когда родился? — удивился Сяо Синчэнь. Родителей у него не было, других родственников тоже, так что когда он родился, он не знал… ну, ориентировочно это была весна, наставница пыталась вычислить, ссылаясь на его физические данные. Но вот месяц и дату он не знал. — Зима, — твердым, даже сказать давящим голосом сказал Сюэ Ян. Сяо Синчэнь ощутил, как резко и, даже сказать, порывисто вместе с этими словами его коснулся бесплотный холод. — А в каком лунном цикле… ну, никто мне, разумеется, не сказал, но это не проблема. — Зима… — слабо пробормотал Синчэнь. Зиму отличало кое-что особенное — красный цвет. Любой праздник, любое гуляние… в том числе и свадебное, всегда оборачивали в красный цвет. Именно зимой цвела слива, обагряя всё красным. Зима была символом красного цвета, официальным символом, но для многих сезонов для такого цвета оставалась весна. Это было так странно. Зимний красный плавно перетекал в теплый весенний… общепринятое и сердечное соседствовали в шаге друг друга, разделенное всего тремя месяцами. Теперь Сяо Синчэнь знал, что Сюэ Ян родился зимой, а значит, для него традиционным цветом был красный. Но он помнил, что сам Сюэ Ян предпочитал черные либо зеленые цвета, иногда прибегал к золотому. Сяо Синчэнь же… все четыре сезона был сплошным белым бельмом. Без обид, разумеется. — Я думаю, тебе понравится, — сказал Сяо Синчэнь, — потому что эта вещь… только для тебя одного. — Правда? — дернул бровью Сюэ Ян. Сяо Синчэнь мысленно усмехнулся. Собственниченость Сюэ Яна он уже давно просек и догадался, что больше всего чувств у него вызывает тот предмет, и в принципе сам факт, если он владеет им единолично и ни с кем не разделяет. И что самое важное… что никто его у него не забирает. — А почему? — Ну, потому что я притащил её для тебя. — Притащил? — глаза Сюэ Яна стали чуть больше. — Я должен отбить тебе земные поклоны за столь тягостный труд? — Нисколько, — Сяо Синчэнь был спокоен и не нарывался на спор. Даже скажи ему Сюэ Ян что поострее, он бы и тогда не вспылил. Когда знаешь характер человека… и особенно то, что характер этот ничем не изменить, да и зачем? Крапива тоже кусается, но какой из неё вкусный зеленый суп. В чем угодно можно найти благо, даже в самом кусючем. — Единственное, что тебе придется делать… это принимать удовольствие. Сюэ Ян мгновенно напрягся, а Сяо Синчэнь вдруг понял, что сказал и как это прозвучало. Задержав дыхание, Сюэ Ян нервно всматривался в его лицо. Тон, с которым он это сказал, не соответствовал какому-то извращению или затаенной угрозе, выражение лица не несло ни подлости, ни издевки. Но всё же ноздри Сюэ Яна раздувались в напряжении. — Прости, — мигом дал заднюю Сяо Синчэнь, — не так выразился. То, что они спали, нисколько не способствовало привычному для понимания любовному сближению, главную роль в котором отыгрывает отзывчивость сердца. Скажем иначе: в их отношениях секс, для любви, не играл абсолютно никакой роли, и веса тоже не имел. Будучи теми, кем были, пережив историю, которую пережили, такие личности никогда любовно не сблизились бы с помощью такого инструмента взаимодействия, как близость. Для них… это был инструмент, но не несший в себе любовных целей. Они могли упиваться им, наслаждаться, даже зависеть — но это не привязывало их друг к другу… любовью. Вот почему Сюэ Ян напрягся, вот почему Сяо Синчэнь сразу осознал «как» выразился. Их близость… была секретом, а не дорогой, скрытным уголком на краю света, а не раскинувшимся под ногами миром. Но, разумеется, не иметь какого-то чувственного влияния их близость не могла… во всяком случае для одного из них. И им стал тот, для кого этот «секрет» имел большую масштабность за счет… сохраненной невинности и душевной чистоты. В конце концов, среди них двоих только Сяо Синчэнь не был осквернен и «тронут», его условия взросления были мягче и были защищены. До того, как Сюэ Ян стал человеком, с которым он ложился в одну постель и под одно одеяло, Сяо Синчэнь был невинен и чист в помыслах и теле, он не имел страсти, а значит и желаний. Но приходит время вкусить их… и перемены не заставляют себя ждать. Эти перемены… коснулись глубоко, хоть и не сразу. Куда более глубже было касание за счет столкновения личностей и миров куда раньше, чем чего-то любовного или чувственного. Можно сказать, всё случилось нетрадиционно, то есть… обычно у людей всё начинается с эйфории эмоций и чувств, именно эйфории — влюбленности. Здесь же… столкновение произошло противоборством миров и жестокой правдой. Они узнали друг друга в худшем свете, то есть в самом правдивом, самом шокирующем. После пошло «переваривание», привыкание… и принятие. Потому что, если ты хочешь «быть» дальше… придется принять. Но это было не насильное принятия. Сяо Синчэнь открыл свое сердце состраданию, пожал плоды собственного невежества и, в конце концов, принял плети той судьбы, которая наконец-то сделал его зрячим. Можно сказать… боль стала важнее поиска удовольствия или комфорта в собственном мировоззрении. Потому что боль… стимулирует выбраться из возникшей западни, как голод побуждает на поиск пищи. Без этой боли, без голода, человек просто бы умер от истощения. Именно боль вынуждает искать выход, боль дает опыт и защищает от повторения ошибки, но даже если её приходится повторять (если уж кипящий чан не оставляет выбора, кроме как в нем обжечься), то шока больше нет — есть принятие. Сюэ Ян был тяжело ранен своей ужасной жизнью, и было бы непростительной мерзостью своим добрым отношением к нему не просто ждать перемен в лучшую сторону, а еще и требовать их. Нет… этого человека нужно было именно переваривать, привыкнуть к этому яду, ведь он и сам страдает от него не меньше. Ведь как же помочь тому, кто так сильно страдает, не приняв его боль? И Синчэнь принимал… когда Сюэ Ян, сходя с ума от внутренних демонов, подсаженных злодеяниями людьми над ним, сжимал свой мир до одного сплошного… крика, когда вся его вселенная превращалась в один сплошной крик. И когда он кричал, когда боль разрывала его на куски… Сяо Синчэнь держал его. Даже не так — держался за него. И Сюэ Ян, в свою очередь, бессознательно держался за него. Они оба держались друг за друга своей истощенной душой, пока ужас правил свой бесовской бал, выплясывая на пепелище сердце Сюэ Яна свои дикие пляски. — Эй, — Сяо Синчэнь очнулся, когда Сюэ Ян обратился к нему, — так мы идем? Сяо Синчэнь начал приходить в себя. В какой-то момент он слишком углубился в мысли и упустил движения Сюэ Яна. А тот уже встал, оделся и то и дело бросал на него задумчивый взгляд. Сяо Синчэнь тоже встал и вдруг пошатнулся. Сюэ Ян, что было для него небольшим сюрпризом, инстинктивно протянул руку, придержав его, крепко сжав за локоть. Было поразительно, но жар его ладони был столь силен, что Сяо Синчэнь ощутил его даже через ткань. А ведь этот человек плавал в ледяном озере… — Знаешь, — донесся до него голос Сюэ Яна, — ты и правда смешон. Он имел в виду одежду, которая была ему коротковата, и Синчэнь сразу это понял. Обжигающее тепло исчезло, но след, запечатленный в памяти, всё еще грел Сяо Синчэню кожу. Сюэ Ян развернулся и пошел в сторону дома, Сяо Синчэнь пошел следом. Он шел, и в каждом движении шагов ему чудилась слегка покачивающаяся ладонь Сюэ Яна с его ловкими сильными пальцами. Он почти видел это, видел эту ладонь и «смотрел» на неё как-то завороженно и… с желанием. Он хотел… ему вдруг так сильно захотелось взять эту ладонь, смешать тепло их рук и ощущение плотности мягкой кожи… Он желал идти и держаться с ним за руки. Безумец… Заклинатель и сам это понимал. Как и то, что происходило в его сердце. Вернее… просто ощущал, но еще никак не называл, не давал определения. Просто… принимал, принимал как происходящее, ведь уже научился делать это, пожав горький опыт развеянных иллюзий. И вот когда человек, занявший центральное место в его жизни, шел посреди леса в его одежде, выкупанный в лесном озере, проведший с ним ночь… бесчисленное количество ночей, Сяо Синчэнь ступал следом, но мыслями он обтекал идущую впереди фигуру, всё больше погружаясь в мысли, на которые «разрешения» не имел. Потому что слишком очевидным было понимание как того «что» это были за мысли, так и того, что ему не давали ни малейшего повода для этого, а тем более разрешения… никогда не дадут. И… его совсем не ждут. Допустим, применить слово «любовь»… и этого совсем не ждут. Человек, идущий впереди, не ждет его любви, не просит её, даже не предвкушает. Человек впереди него… пленник своей страшной судьбы, каким-то образом занесенный в эту тихую гавань их нынешней жизни, и Сяо Синчэнь не меньше Сюэ Яна боялся, что эта гавань… временное пристанище, что это лишь передышка перед возобновлением кошмаров. Сяо Синчэнь не хотел для него этой боли. Он смирился со многим, смирился с тем, что он никогда не сможет изменить… то, что повергло Сюэ Яна в такую боль, что не сможет помочь ему так, чтобы эту боль искоренить. Но он был неправ, отчасти. Его терпимость, его сострадание, его покорение столь ужасной судьбе этого человека создало нечто большее, чем просто любовника, которым его признавал Сюэ Ян. Сяо Синчэнь не понимал, что своим состраданием, силой своего терпения постепенно и постепенно становился зеркалом, в котором Сюэ Ян очень медленно и нечетко начинал рассматривать отражение себя самого, но того… каким раньше не было условий быть. Сяо Синчэнь проявил терпимость и покорность, и Сюэ Ян, улавливая это, мгновенно стушался, когда что-то в их конфликтах вынуждало Синчэня проявить себя строже. И Сюэ Ян в такие моменты действительно затихал, практически отступал, чувствуя эту силу, но отступал не в страхе перед ней. Страх был другой. Он… остерегался злить Сяо Синчэня там, где это задевало слишком сильно, то есть так, что проявлялась эта сила несогласия или отрицания. К тому же… Сяо Синчэнь сколько раз уже отступал перед силой гнева Сюэ Яна, и тот, подсознательно улавливая это, неосознанно стал отражать такое поведение. И хоть это случалось редко… но всё же случалось. Сюэ Ян боялся злить Сяо Синчэня именно тогда, когда понимал, что сам прогрызал дыру в этом терпении и дорывался до настоящего отрицания. Он этого не хотел. Со стороны казалось, что Сяо Синчэнь в такие моменты его осаждает, мол, попустись, далеко уже заходишь, и хоть частично это было так, но Сюэ Ян в такие моменты больше боялся того, что терпению настал конец, и если он продолжит… то битье криками и ссорой станет принимать уже не этот щит терпения, а то, что он закрывал. Что-то… опасное тем, как если бы панцирь доспеха снят с груди и порезы проходятся по коже, вызывая кровь. То есть… бьется по живому. Сюэ Ян и так обычно бил по живому, но всё же была разница, когда это отражали, покорно терпя эти удары, в ожидании, пока они не исчерпают себя, пока не изольется весь этот травящий его яд, душащий, и когда щита не было и оно резало до крови. Тогда Сюэ Ян чувствовал, что не яд изливает, а намеренно по садистски «бьет» Сяо Синчэня. В этом-то и была разница. Когда Сяо Синчэнь принимал и терпел, он понимал, что нужно, чтобы этот яд вышел. Но когда Сюэ Ян переходил границы и вместо яда лился намеренный садизм… тогда это меняло ситуацию. Потому что Сяо Синчэнь понимал, что, либо он слишком осознанно переходит эти границы, либо позволяет себе намеренно их переходить, уже не от давления ада страдая, а осознанно, желая зло причинить. Например… когда угрожал ребенком. Или когда виня Синчэня задевал их «личную» жизнь. И не то, что дело было в том, что Сяо Синчэнь возмущался и не позволял себя оскорблять… Он скорее напоминал самому Сюэ Яну как сильно тот не прав. И не позволял ему перекладывать вину на себя там, где её не было. Он терпел его упреки в отношении ребенка, недоговорок в прошлом и принесении его в «жертву», когда, например, дал ребенку его грудь… но в остальном разгула обвинений не позволял, и именно в такие моменты Сюэ Ян и отступал, словно и правда осажденный, приведенный в ясность ума выброшенным в него чувством собственного достоинства Сяо Синчэня. Тот им не размахивал — он просто не давал Сюэ Яну переложить на него вину там, где её не было. То есть… за счет себя он не давал ему фальшиво облегчить старую боль, хотя Сюэ Ян часто пытался это сделать… когда осознанно позволял себе переходить границы — проще говоря, наглел от свободы самовыражения. Это была ситуация, когда человеку не давали свернуть в невежество путем резкого осаждения. И Сяо Синчэнь был готов отстаивать это, даже если бы скандал приобрел формы кошмара. Потому что он уже преследовал цель не давать Сюэ Яну падать в это гиблое дно. Он… не давал себя «бить» там, где это отрицательно сказалось бы на самом Сюэ Яне сделав его более бессердечным и жестоким. Так и получается, что даже это он делал с мыслями о нем, а не о себе. Но это были отношения их эго, разумов, бродящих на остриях ножей их слившейся судьбы. А вот образ покачивающейся ладони… принадлежал совершенно другому спектру «секрета».