Проклятый

Это было странно, но это было похоже на явь. Тем более, что в этом сне он ощущал себя не тем упавшим, а… берегом, страной холода и мрака, к берегам которому не подступиться, да и кто бы захотел, коль там такая для живого погибель. Но кто-то упал в его море, и при том, что так стремился к берегу, не случайно. Сюэ Ян видел, как пытались и другие, хоть и не так упрямо, и потому их возвращало назад кровавой пеной, разбитой, как разбивают на черепки глиняный сосуд. И от осознания, что этой пеной были… его умерщвленные дети, Сюэ Яна обдало ледяным жаром. «Нет мне покоя, — билось в голове вместе с эхом от ударов сердца, — нет покоя…» Он понимал, что той кровавой пеной были многочисленные выкидыши, которые он провоцировал сам. Он никогда не дотягивал до такого срока, чтобы из него выходили части тела, поэтому это всегда была сгущенная кровь, плотная и тягучая. Он даже толком на неё не смотрел, и в зависимости от срока, он истекал кровью от трёх дней до недели, а то и десяти суток. Оно тоже происходило толчками, с промежутками в несколько часов, дабы дать убивающему жизнь телу передышку… другую жизнь, в нем растущую. И это казалось правильным… нет — было правильным. Он не позволил бы себе родить этих детей, уж лучше умереть. Но этот сон… Сюэ Ян моргнул и нахмурился, прогоняя зыбкую пелену прочь из своих еще осоловелых глаз. И только тогда понял, что не один. На место воспоминаний о сне в его сознание мгновенно метнулись другие пейзажи, красочные и мистические: ночь полной, похожей на его беременный живот луны, призрачно голубое сияние, упавшее на лес вуалью света, шелест темно-зеленой листвы, влажный шёпот расцветающей алым на губах весны… и жар, влажный душный жар, на который спадала вуаль лунного света, отчего было чувство, словно рубашка прилипла к коже, вот только на коже ткани не было, и потому чувство было, как эта самая кожа прикипела к душе, влажно, жарко… губительно прекрасно. Да — губительно прекрасно. Потому что это была близость, это было слишком близкое и плотное столкновение тел, слишком общее дыхание, слишком резкие ощущения. Они растекались по нервным окончаниям и в органах так, как растекается лава по льду, как вода топит землю, как пламя касается небес. И что-то испаряется, превращается во влажный туман и тяжело падает… каплями дождя, снова на землю, снова испаряется, снова падает… потому что он плакал, даже не имея глаз. Но плакал же? Плакал… Сюэ Ян увидел, что Сяо Синчэнь спит. А еще увидел, что в месте, на том кусочке мира, где они находились, уже наступил рассвет, но царство леса не спало, а просыпалось, хотя и медленно. Утренняя влажная прохлада не уступала в своей колючести ночной, была даже чем-то еще более кусючей. Сюэ Ян пошевелился, взял одежду, на которой лежал и на которой всю ночь его любили, после чего, накинув её на плечи, босым пошелестел по траве, беззвучно, как умел, и трава с мягкой почвой, заглушающей звуки, была вовсе не при чем. А при чем был… только он. Что было ночью он помнил даже ярче, чем душные объятия задержавшегося в его мыслях сна. То, что было… и он не хотел над этим думать. Потому что оно произошло настолько естественно и чисто, словно когда они ложились на одно ложе или были близки к тому, чтобы быть «близки», только это и могло происходить. Ничего другого… только это. И оно значительно перевешивало обычные желания, которые привычно, в дни ожидаемой нестерпимости, не давали покоя. Чувства… а это были они. Но не чувства любви. Мост, который не был любовной ладьей, а просто… место встречи. И вот что-то встретилось, присмотрелось, начало говорить… и плакать, изливая горечь всех своих печалей, шепча радость всех своих чувств. Любовь? Что-то большее, что-то… сильное. Что-то… что побеждало судьбу, и это обычно называют любовью, но… либо людское понятие любви лгало, либо истинная любовь называлась по-другому и пояснение имело тоже совсем другое. Не поиск счастья, не желания, даже не мечта, а… «быть», причем «быть» там, где для этого меньше всего условий. Словно если бы тебя вырвали из необходимой тебе среды и поселили в такую, где расти просто невозможно. И начинается борьба за то, чтобы «быть», борьба за сохранение индивидуальности, личности. И в борьбе этой ты, в конце концов, просто забываешь кто ты такой и начинаешь «быть» тем, что выживет в новой среде. Вот почему то, что было ночью, да и раньше, можно назвать именно тем «чтобы быть там, где для этого меньше всего условий». В таком случае… «чем» же он, Сюэ Ян был на самом деле, что лишь сейчас, впервые за столько лет ощущал, что наконец-то… существует, что отдался самому себе и шепчет на том мосту не признания, полные любви, а историю… о себе, о себе таком, которого и сам не знает, но ведь шепчет. Значит… знает, просто… забыл. Так вспомнил? Может быть. Не была эта любовь, было что-то другое, что-то еще более глубокое, чистое и светлое, как… тоска по дому, которая вдруг испаряется, когда вновь может даже непонятно для себя, резко снова оказываешься там. И ты вроде забыл, уже и не помнишь, как тот выглядит, но, вдруг увидев, понимаешь, что… да, я дома, это мой дом. И я не хочу уходить, я хочу войти и жить, снова жить, хочу… «жить». Я так, так хочу жить, так сильно хочу… Сюэ Ян шел, и мысли его ступали рядом. Влажная от росы трава ласкала ступни, утренняя прохлада касалась губ, касалась щек, нежно плекала в себе обещание будущей теплоты солнечного дня. Он шел, и на душе было так тихо и свежо, как если бы выкупал её в молочной ванне где-то среди теплых источников. Вот вода, а вот молоко… он ныряет и туда, и туда, подсыхает и снова окунается, с каждым разом выходя всё чище и… ласковей, спокойней, яснее. Взгляд ясный проясняется, воздух в груди пламенеет, но не обжигает и огнем не выходит, жаром не уничтожает. Он задирает назад голову, чтобы видеть небо, но глаза его закрыты. И он просто… выдыхает, чувствуя, что если подастся назад, то упадет на мягкую перину лебяжьего пуха, нежного, шелковистого, теплого, как объятия мамы. Но потому, что не знал ни мамы, ни маминых объятий, Сюэ Ян из рассредоточенности снова сосредоточился и уже более осознанно стал смотреть вперед. Он не мог не знать, потому что не мог не понять «кем» было то всё-таки добравшееся берега существо. Как не мог не понять смысл кровавой пены, шторма, вскипевшего моря, удушья и свирепых криков. Сон… был о его ребенке, человеке, которого он, вопреки всему, родил. И здесь больше всего подходит именно «вопреки», а не «упрямый». Разве что только это дитя, или душа, упрямо ждало, постоянно дрейфуя в опасной близости с берегом, проявило завидное упрямство в ожидании, а не в борьбе. Боролся… как раз-таки он, Сюэ Ян, и причем боролся «против», а не «за». Вся та кровавая пена — это были его не рожденные, вытравленные ядом белладонны из тела дети. А он, этот чудом выживший мальчик, был тем, кому берегов удалось достичь, и причем не из-за борьбы, а потому что… Сюэ Ян на свое несчастье именно тогда сражаться и не мог. Он вовремя не обнаружил, совсем не вовремя подцепил заражение, и уж явно на свою злую удачу попал в руки человеку, который его жизни противопоставил плод насилия. И да, самое страшно — Сюэ Ян вовремя не понял «что» спровоцирует своим феромоном, имея дело с жестоким нелюдем, который мало того, что взял его страшной силой, так еще с такой же страшной силой избил, сломал ему кости, искусал, вбиваясь ему в плоть. И Сюэ Ян остервенело сопротивлялся, у него было больше причин биться и кусаться… и он не помнил, чтобы во время даже намеренно вызванного гона, альфа с такой жестокой яростью набрасывался бы на омегу. Что силу применит, чтобы скрутить и овладеть — да, без сомнений. Но чтобы бить и ломать кости… такое приемлемо лишь ненависти, но не гону. Но речь не об этом, а о ребенке, мальчике, который смог выжить. И, что было странно, единственным вариантом, чтобы именно в его, Сюэ Яне, утробе ребенок смог выжить, необходимы были именно такие печальные условия. По доброй воле никакого мужчину он бы к себе не подпустил, будучи в здравии ни за что бы новоявленный плод не оставил, не имея рядом с собой человека, который бы его не покинул, без сомнений разрезал бы себе живот в припадке отчаянного страха или ярости. Сяо Синчэнь… единственной причиной, живой и существующей причиной тому, что этот ребенок родился живым и вообще родился, был только он один. И что живет до сих пор… и, скорее всего, и дальше будет продолжать жить. Это Сяо Синчэнь не дал с ним покончить ни в утробе, ни в момент рождения, ни после него. Он опекал его еще до рождения, он ждал его, чтобы… любить. Возможно, он ощущал в несчастном тень самого себя, такого же одинокого, никому не нужного, беззащитно, до ужаса беззащитного, но самое главное — нуждающегося в том, кто был бы рядом. Потому что без того, чтобы Синчэнь был бы рядом, мальчик просто не выжил бы, Сюэ Ян, скорее всего, либо задушил бы его, либо просто оставил на кучке тряпья и ушел бы. А вот если бы у Сяо Синчня не было бы ни Сюэ Яна, которому необходима была забота, ни мальчика, которому эта забота была необходима вдвойне… выжил бы он, не имеющий себе цену и не заботящийся о себе самом в должной мере, но умеющий делать это для других, и тем… живущий, взаправду живущий. Сяо Синчэнь не был нарциссичен, к тому же был до ужаса себянелюбивым. Он просто не мог взять в толк, что такое забота о себе… и всю её вкладывал лишь о заботу о ком-то. Тем и… оставался живым на этой земле, существующим для себя, как личность. Он принял в свою жизнь Сюэ Яна, и, словно бы ожив, вложил всего себя в его спасение; он принял в свою жизнь мальчика, который, кажется, был еще более толстой нитью, которая не привязывала его, не связывала, а именно удерживала над страшной пропастью одиночества и печали. Он плекал ребенка, помнил о нуждах Сюэ Яна и просто… жил. А до этого… он даже не помнил то время, тот страшный, полный кошмарной беззвучной темноты год, когда его, словно тряпичную куклу, мотало по миру, бессмысленно и холодно, молчаливо и безутешно. И он жил, точнее не жил, влача лишь свое тело, полный безграничной печали, тоски и одиночества. И тут — неожиданно упавший на него луч света в лице избитого, сломленного и окровавленного человека, судьба которого жестоко над ним поиздевалась еще задолго до встречи с Сун Ланем. И Сяо Синчэнь вдруг ожил, отвлекся от собственной пустоты и всецело вложил все свои порывы, знания и умения в того, кто в тот момент просто не мог без чужого вмешательства обойтись. Он бы умер… если бы не эта встреча. И Сяо Синчэнь это понимал… но в голове не держал. Ему важнее было своевременно вмешаться, сделать всё необходимое, заботиться и следить, кормить, носить на руках по нужде, постоянно думать об этом человеке, когда уходил на рынок или в лавки лекарей. Этим… он отражал ту же слабость, которая чернела над Сюэ Яном. Словно человек, который истериками и криками доводит своего оппонента до беспредельности мыслей, словно женщина, кричащая: «Давай, ударь меня!», потому что она достигла той точки, когда не может справиться с адом своих мыслей, со своим колотящимся сердцем, со своими страхами. «Давай, ударь меня, ударь»! И когда получает удар, когда понимает, осязает разливающуюся боль, и что в голове наконец-то… опустело, что удар, или касание, выбило из неё этого страшного демона, только и тогда человек ощущает себя… свободным, наконец-то себе принадлежащим. Потому что приходит в себя. Это не значит, что нужно именно бить, просто… чем масштабней демон, тем больше силы нужно, чтобы выбить его из собственной сущности. Люди кидаются в драки не просто так — они беспомощны этому противостоять, и потому именно «бросаются», как самоубийцы, потому что точка кипения достигает того предела, когда ты настолько не можешь это удержать, что бросаешь свое тело куда и во что угодно — пусть удар, падение или крики выбьют то, что сводит с ума, боль причиняет. И Сюэ Ян говорил: «Держи меня, держи меня…» крича в его объятиях, выстанывая в объятиях уже других, на ложе, потому что мучали его эти демоны, сил лишали, истощали. Он был беспомощен перед ними, но всё равно боролся, из-за чего страдал еще сильнее. Синчэнь был такой же. Он немел от страха и отчаяния перед тишиной той одинокой пустоты, которая сдавливала его мертвым узлом, и он бросался… к другим людям, всего себя им отдавая, только бы сбежать от этой губительной пустоты, только бы… «быть», а не перевариваться в желудке этого холодного удушающего мрака. Как и Сюэ Ян он тоже шептал: «Держи…» но только по-другому, иначе. Его держали тем, что просто… были. Был Сюэ Ян… был ребенок. Они нуждались в нем, а он нуждался в них. И… если бы его полюбили, то нуждались бы в нем и по иным причинам… а может и беспричинно, просто потому, что это он, что есть… связь, тот самый мост, место встречи, на котором уже не встречаешься, приходя снова и снова, а уходишь… но вместе. Связь… это было лучшее и более близкое слово их отношениям. Это не было объясняющее всё и вся «люблю», это не было уничтожающей всё «ненавистью», которая сжигает, чтобы продолжать гореть. Связь… не потому, что я «вижу тебя», а потому что «хочу видеть». Да, я хочу продолжать видеть тебя снова и снова, хочу, открывая свои глаза, видеть тебя, хочу жить там, где, куда бы ни повернулся, всё равно смогу увидеть тебя. Я вижу тебя… я хочу видеть тебя. Это и была связь — в желании «быть». Но для кого-то еще. И чтобы этот кто-то «быть» и для тебя самого. До такой степени, чтобы уже не просто видеть его, а… смотреть на мир его глазами. Сливаясь… во что-то цельное, единое, единственное… как сливаются между небо и земля каплями дождя, водой и ветром. Влажный туман ветра поднимают над землей и гонят в небеса, а там, сталкиваясь с другой твердью, туман снова становится водой и снова падает… целуя, продолжая целовать. Это был воздушный поцелуй, на который отвечали поцелуем влажным. Я пошлю тебе воздушный поцелуй, чтобы ты, увидев это, пришел и поцеловал меня в губы. Я пообещаю тебе этот влажный поцелуй, послав воздушный, заинтриговав, соблазнив, призвав… и ты придешь, потому что не можешь не прийти, ведь я тот, на кого ты смотришь; я тот, кого ты хочешь видеть… всё еще. Всегда. Всегда, всегда, всегда… Сюэ Ян остановился. Ночь не отпускала его. Он не понимал… но ощущал, что, если повторится, не сделать этого не сможет. В смысле… «быть» с ним. Если они снова так столкнутся… и луна ведь может не светить, не в ней дело… он не сможет… не поцеловать, не сможет… не обнять. И сделает это не потому, что «хочется», а потому что… куда естественным было принять, а не оттолкнуть, отдать, а не отобрать. Унежить, обласкать… а не истязать. И чтобы плакал… снова и снова. Потому что, когда он плакал, Сюэ Ян плакать не мог. Равно как и когда плакал сам Сюэ Ян, когда кричал, Сяо Синчэнь кричать не мог. И двигаться. Он держал его, пережидая эту страшную бурю. Он дрожал, но рук не размыкал. Страшно… ему страшно было, он боялся. Но не своей боли, не того, что его может молнией ударить. Он боялся… его боли, куда сильнее его пугала его страшная, такая нещадящая боль. И своя беспомощность перед ней. Что не мог сделать ничего, кроме как рядом быть, содрогаться тогда, когда заденет, пытаться подойти, когда так остервенело гнали. Но где-то в глубине сознания он слышал совсем не это, слышал не «уходи!», а «не уходи…» И видел, словно вновь обрел глаза, лицо отчаянное, глаза в слезах, в глазах ужас и страх, не мигали они… только плакали. И смотрели так, словно уже накрыл ужас того, что тот, на кого они так смотрели… ушел. Он еще стоит, а он уже смотрит так, как если бы ушел. Не потому ли, что именно таким страхом его окольцевали его демоны? И потому что Сюэ Ян не видел истины, даже когда глаза его были открыты. Он видел то, что ему внушали, и не мог этому противостоять. И, наверное, потому так ни разу и не попытался Сяо Синчэня убить или критично ранить. Он кричал и дрался… умоляя, чтобы он не уходил, чтобы остался. «Останься, останься… спаси меня». Он вырывался, чтобы его удержали, кричал, чтобы слышали. И плакал не чтобы утешали, а потому что… эти слезы для него не были пустым звуком. Для него… Сяо Синчэня. Он слышал Сюэ Яна, «видел» его… и чувствовал. Он был тем человеком, который закрывал глаза, которые боги вложили ему в глазницы, и открывал те, которые были вложены в его… сердце. И потому оно ему так болело, что он видел им — сердцем. Да, физических глаз у него уже не было… и потому он закрывал глаза памяти, закрывал, точно покойнику, глаза своего невежества. Сяо Синчэнь ведь помнил Сюэ Яна… точнее, помнил то, как к нему относился, «каким» его видел, а не каким Сюэ Ян был. И постепенно он и закрыл эти глаза, глаза памяти и невежества, чтобы открыть… глаза своего сердца. Сюэ Ян бы онемел на долгие дни и ночи, если бы понял, что Сяо Синчэнь, единственный человек на всем белом свете, смотрит на него… глазами сердца, даже не разума или души, что подразумевало бы ненависть в первом и любовь во втором, а именно сердца. Это… была связь, потому что эти глаза хотели продолжать смотреть. Да, больно было… но Сюэ Яну ведь еще больнее. Сяо Синчэнь лишь понимал, что ему больно, а Сюэ Ян-то боль эту испытывал. И Сяо Синчэню начинало болеть из-за того, что кому-то больно. Он… чувствовал этого человека. Его страх, его отчаяние, его боль, его ложь, его правду, его… желания. Он сражался и боролся с ними, а они в свою очередь ломали его. Но когда стал делить ложе с тем, кто «слышал и видел»… сражение ушло. И понемногу, постепенно, Сюэ Ян и сам стал «слышать и видеть»… себя. Отвращение к телу, презрение к ощущениям… стало покидать его разум и его чувственность. Потому что всё… происходило так естественно, что, и резкая боль, и удовольствие, воспринимались не как нечто чуждое, чужое, а как естественное, словно ощущения в этой связи были продолжением его самого. Вот почему в ночь полной луны, когда вместо ветра мокрое от слез и влаги лицо овевали какие-то скрытые чары этого загадочного мира, Сюэ Ян отдавался человеку, которого принимал… во многих смыслах. Потому что Сяо Синчэнь не сделает больно, Сяо Синчэнь всегда остановится, для Сяо Синчэня это была первая и обещающая стать единственной связь с другим человеком… «такая» связь. Он тоже принес свою жертву… они оба возлежали с «врагом». Но потом это словно ушло, а осталось… нет — родилось, что-то иное. Связь… когда я хочу продолжать смотреть на тебя. И смотрю, потому что «вижу». Сюэ Ян задержал дыхание, намеренно не пуская в легкие воздух. Он понимал… что покоя ему всё равно не будет, и какие бы мысли к нему ни приходили, какие бы чувства ни рождались, а покоя… не будет. Потому что «этот» мир ему не принадлежал. Потому что этот мир… «в» этот мир… вторглось то, что закапывало Сюэ Яна заживо. Конечно, это не мог быть никто иной, кроме как… «его», того единственного, кому удалось пересечь неприступный берег живым, и что самое важное — живым остаться, продолжая… расти.