Проклятый

Мне так больно… дышать не могу. Задыхаюсь… боюсь. Словно под водой. И так страшно, давит, душит… убивает. Что-то гиблое, сама погибель… разум остывает. Шепчу мольбу… но ничего не происходит. И ко дну… опускаюсь. Там ли ты, любимый? Узнаешь ли, признаешь? А я… узнаю? Это было не выразить словами. Дышать… каждой клеткой тела. Дрожать… каждым волоском. И дрожащими пальцами ласкать, содрогающимися руками обнимать, лицо скрывать в каждом кусочке кожи, каждый кусочек целовать, дыханием словно драгоценными каменьями осыпать… и дышать, дышать. Задыхаться, утопать… любить и быть любимым, хоть этого и не понимать. Луна осветила всё… луна всё и сокрыла. Под ней развернулась любовь, о которой молчат, которую скрывают от всего мира, от света и тьмы… и даже от себя самого, так страшно боясь потерять с таким трудом долгожданное, так случайно… найденное. Случайно? А что в этом мире не случайно? Восточный ветер всегда прибудет без причины. Дождь осыпается и на мокрую землю, льется над реками и морями. Облака скрывают солнце в зимний студень, когда тепло так необходимо. Нет никаких законов, нет никаких правил. Есть гармония… и дисгармония. Его жизнь была вторым. И облака слишком скрывали солнце. Но до того он замерз, что даже когда оно стало пробиваться, было… больно. Глаза слепило. Кожу… жгло. Да… жгло. Как эти поцелуи… которые он дарил ему. «Его» поцелуи и касания отдавали такой сладостной прохладой, а вот другие… там, внутри, словно жил огонь, он весь источал его, вдыхал и выдыхивал, этот невообразимый, печальный и… такой одинокий человек, самый одинокий на всем белом свете, который день за днем, год за годом стирал его из своих чертог… все силы прилагая, чтобы стереть, удалить… уничтожить. «За что он так измучил тебя? — вопрошал Сяо Синчэнь. — Почему не… меня. Как мог я благодетельствовать в таком страшном невежестве, не слыша даже эха твоих криков, которыми ты пронзал Вселенную. Как я могу… как я мог, как я мог? Я должен изрезать себя сотнями порезов, пусть этот яд невежества покинет мое тело вместе с отравленной кровью. Не хочу… ни капли её в себе носить. Никогда… не смогу себя простить…» Таких жертв, как Сюэ Ян, было много. А таких убийц, как он… еще больше. Так как искупить этот грех? — Захвати меня, — в безумном наваждении шептал он, — истреби, уничтожь. Чтобы ничего не осталось, даже эхо… и пусть на зов моих криков никто не придет, ничью помощь не приму, не хочу, не стану! О боже… как сильно я себя презираю. Сюэ Ян лишь откидывал голову. Он молчаливо принимал его стенания, позволяя сжимать себя в объятиях, то свисая в них, выгибая поясницу, а то и распластавшись, словно упавшая замертво птица. Сяо Синчэнь плакал, а Сюэ Ян принимал его боль, его дрожащую, пульсирую в нем самом боль. Луна осветила всё, луга скрыла всё. Никто не видел, ни боги, ни люди… только лес свидетелем и стал, это молчаливое черное око бессловесного шепота шуршащих листьев и неподвижных кончиков спящей травы. Всё спало… и их души тоже спали, на этой поляне нераспустившихся цветов, в этой стылой ночи, в этой пламенной ночи, в этом сердце самих снов. И душа звала, она освободилась, пела и плакала, кричала и стонала. И что-то эхом отбивалось следом, тихое и печальное, как и рокот упавшей на берег волны, как шелест ивы, взмах крыльев, капля росы на раскинутой паутинке. Рисунок дрожащих жемчужин задрожал и… Упал. Слёзы скатились с уголков глаз Сюэ Яна. Он лежал, раскинувшийся на своей одежде. Спина ощущала холод и плотность земли. И… луна светила над ним. Светила и… заливалась горькими слезами. Словно сама его жизнь… которая точно так же стенала в нем, задушенная чужими злодеяниями, оскверненная безжалостной похотью. «Я всех их убью… — он так же лежал, правда тогда луны над ним не было, а был… ад. Он лежал, и глаза его не закрывались, неподвижные и воспаленные от слез и давления. — Я… убью… их… всех…» И убил. Сдержал обещание, данное себе слово. Всех, кого смог, всех, до кого дотянулся. А теперь… он снова лежал, раскинутый на земле, и снова стекали слезы. Но сердце… было опустошено не болью. И он молчал. Молчало и оно. «В этом что-то… — думал Сюэ Ян, — словно обманчивое. Словно… меня тянет, притягивает. Но я чувствую… что притяжение идет и внутри меня тоже». Глаза шевельнулись — он посмотрел на него. Страсть миновала, сетка пота остывала на коже. Сложно было различить, потому что они терялись как в близости, так и в передышке от неё. Что-то влажное стекало по бедрам. Но Сюэ Ян… не чувствовал себя мертвым, как это бывало когда-то. А живым… живым ощущал. И в этом не было ни борьбы, ни ненависти, которые прежде питали все его силы. Возможно, именно потому он и лежал так неподвижно, упокоенный, опустошенный… словно птица с раскинутыми крыльями, которая слишком высоко взлетела… и вот очнулась на земле… уцелевшая, живая. — Сяо Синчэнь… — не то позвал, но то просто прозвучал голос. Сяо Синчэнь был склонен над его грудью, согнутый в спине, тяжело дышащий, точно бежавший откуда-то… или куда-то. — Сяо… Заклинатель слегка поднял голову. Сердце его сильно билось в груди. — Глаза, — только и прошептал Сюэ Ян. — Глаза… Он всё понял. Оперся на дрожащие ладони, вновь склонился. Сюэ Ян смотрел. Его опустошенность выливалась в неподвижность тела и души, а лицо источало такой покой, который не увидишь и в ликах святых. — Если умру первым, — он вспоминал тот свой то ли сон, то ли видение, где, сидя с обнаженной спиной, дрожал в объятиях сошедшего с ума Сяо Синчэня, — забери себе мои глаза. Хочу… чтобы ты смотрел ими на мир. И ты этого хочешь… сам сказал. Сяо Синчэнь слегка содрогнулся. — Живым оставайся, — голос его дрожал. — Ты дрожишь. — Мне холодно. Он и правда дрожал, и правда было холодно. Они оба были мокрыми, а остановившись уже нечем было защищаться от ночной прохлады, которая уже проникала под кожу. — Ты так красив, — прошептал Сюэ Ян, — так… безупречен. — Я повержен… — И тем мне мил, — сказал Сюэ Ян. — Ты думаешь, что уродлив… но как же для меня ты красив. Потому что… «Он не видит мою внешность, его не обмануть ею. Он видит только мою сущность. Он… видит «меня». Сюэ Ян знал — он для Синчэня красив. И не лицо было тому причиной. Слепые люди видят других иначе. И Сяо Синчэнь тоже видел его по-другому. Точнее… ему не мешали глаза, он видел «изначально». И Сюэ Ян это понимал. Понимал, не во что в нем влюбиться, кроме него самого… а что у этого человека просто не было других причин, иных. Чтобы делить с ним близость, говорить ему такие слова… он должен был видеть «его», то, что даже от самого Сюэ Яна была скрыто. И это сводило его с ума. Как небо, увидевшее свой лик в поверхности воды, так и Сюэ Ян, слыша то, что ему говорили, принимая то, что между ними было и «как» было, не мог поверить, что Синчэнь отражает его вот… так, так по-особенному нежно и тихо, робко и с таким трепетом. Берег его, был так нежен… дышал на него. И Сюэ Ян тоже дышал на него, всем им дышал. Потому что ничего слаще и спокойней… в своей жизни не знавал. Покой… когда не нужно ничего бояться, ни от чего бежать. Когда страшно лишь идти к чему-то… к «кому-то», кто и так рядом, но твой страх чертит между вами расстояние, и даже в одном доме между вами могло быть расстояние целых эпох. Сюэ Ян не мог всецело открыться, и Синчэнь это понимал. И принимал его таким, каким он был… давно уже он его принял, потому что выбора… просто не было. Если их жизнь и дальше должна была быть общей… то другого выхода, кроме как принять, просто не было. Возлюби… Снова объятие, в котором остывшая влага вновь начала таять. Кожа шевельнулась на коже, черные глаза поглотили призрачный свет. Снова стон, снова растекающаяся в животе сладость, снова жадный вдох, снова пламенный выдох. И снова… дрожащая внутри страсть, вязкая и пекучая. Схватиться за дрожащие плечи, пройтись ногтями по худой спине. И зарыться носом в пахнущие влагой волосы, коснуться губами горячего уха, алого, как пятнышко красноты на наливающемся яблоке. Что-то прошептать… а может просто выдохнуть. И снова обнять, еще и еще, обнимать ногами и руками. «Держи меня, потому что я сам неспособен удержать…» Его нужно было держать. Когда боль пересиливала, он уже себе не принадлежал. И Синчэнь это понимал. «Держи, держи меня…» «Я… буду держать». Даже если это означало себя под лезвие меча подставлять. Ну и что? Боль была наименьшей платой за возможность воспрепятствовать тому насилию, которое над Сюэ Яном все еще чинила его судьба, пробираясь в его жизнь демонами воспоминаний и страшной, изрубцованной на тле его души боли. Держи меня… — Да, — прошептал Синчэнь, — я буду держать…

***

Возможно ли… полюбить без причины? Или необходимо было, чтобы причина обязательно была? Мост памяти, по которому душа прошествует к дальнему берегу без этого моста, недоступному для пересечения над пенящимися морями из «ничего», которое рождает «всё». Этот мост, эта пена… «Мы все в итоге не больше, чем просто пена на воде, которую пузырящимся шипением прибивает к неизведанным берегам жизни, где ищем… себе судьбу». Люди в поисках судьбы могли быть попеременно жалкими или жестокими. Порой одиночество доходило до таких границ, что человек был готов принять даже самую ужасную судьбу, больше того — остервенело за неё сражаться. Потому что между «быть чем-то» и «не быть вообще», одинокое, скитающееся сознание непременно выберет первое, ибо такого просто не может существовать, чтобы не «быть». И любовь… не становится ответом, она становится лишь частью этой заранее написанной кем-то игры. Ведь вдруг это вовсе не наша судьба, а принятая нами реальность совсем другой души, души, которая где-то создала цельный мир и стала вратами в «быть» для таких вот отщепенцев, шипящих пузырьков на качающейся на морских волнах пене, которая двигается, просто чтобы куда-то прибиться. Или же это море — рок, который заставляет двигаться? Где-то в иной параллели, в ином пространстве, из которого всё и начинается, с неба прямиком в море упало что-то, похожее на хвост кометы, эхо сияния взорвавшейся звезды и… просто что-то падающее, что угодно, хоть ангел, хоть душа, хоть человек. Она упало в это темное море, облепилось им, как второй кожей, и долго плавало, долго… но так и не прибивалось к берегу, никак не могло прибиться. Что-то мешало… и в море возвращалась кровавая пена того, что пыталось пробиться к берегу, словно берег был хищным и бессердечным, ничему не позволял перейти начертанную границу между жизнью и “ не быть». И вот однажды, когда то самое упавшее, крепко спящее в своем удивительно упрямом ожидании, вдруг содрогнулось, то поняло, что содрогнулось не оно — то содрогнулось море. Она спровоцировало такой импульс, что упавшее в него вдруг пробудилось и поняло, что что-то… начало двигаться. И оно отдалось этим подводным течениям между опасными скалами и вулканическими потоками, которые вскипели море до такой степени, что можно было испариться из пены во влажный туман и снова отправиться наверх. Но оно знало, что наверх ему нельзя, ему конче нужно добраться до берега, это был даже не вопрос «быть», а что-то другое, что-то еще более важное. Но что могло быть более важное, чем «быть»? Только тот, кто уже «был». И подводные движения шевелились, гнались, причем всё быстрее. Упавшее ощущало, как прежняя легкость, сравнимая с призрачной бесплотностью, исчезает, становится тяжелее, осязаемей… теснее. Да, становилось тесно, так ужасно тесно… и оно начало задыхаться. Море всколыхнулось, потом еще раз, и еще. Удушающее чувство достигло максимума, упавшее понимало, что оно попросту задохнется, ему не выжить в такой давке. Выжить?.. Чувство осознания пронзило как молнией, оно направило все свои порывы в плоть, понимая, что есть две тесноты — внутри и снаружи. Внутри — это своя собственная, а снаружи… было морем. И вот волны превратились в шторм, ракушняк разбивался о скалистый каменный берег, небо почернело, ветер взвыл, что-то закричало, вырвавшись ревом столь отчаянно-свирепым, что сердце едва ли не остановилось в груди, а потом… Берег оказался мягче, чем он рассчитывал, скорее походя на песчаный, нежели каменный. Потому что… он не упал на камни. Раскрывшись, точно на распятии, чувствуя спиной морской песок на прибрежье, где его всё еще омывали теперь уже легкие, хоть итемные волны, он открыл глаза и увидел над собой не поверхность воды под водой, а… небо, темное, мрачное небо, грозовое, бурепредвещающее, холодное и отверженное. Он — а теперь это был уже «он» — понял, что оказался на… берегу. Его выбросило на берег, он больше не в море, а на континенте… жизни. Теперь он стал «быть», он ощущал себя, ощущал в каждом сделанном вдохе, в каждом шевелении словно скрученных в спазме пальцев. Но он ощущал себя, он добрался, его выбросило на берег и больше ничего не душило. Легкие всё шире раскрывались, уши всё четче улавливали звуки, а не вибрации. Берег был холодным, брошенным и нелюдимым… но он был, этот берег, именно «этот» берег, под «этими» грозовыми небесами. Он держал путь именно себя, в эту страну холода, отчаяния и темноты. Здесь не было солнца — слишком плотно закрывали небо облака. Но он был здесь, он… пришел. Сюэ Ян открыл глаза. Сон, видимый чужими глазами, подошел к концу.