Проклятый

Губы нашли друг друга мгновенно. Это уже не был нежный, щадящий или ищущий поцелуй. Это было… столкновение, горячее и жаждущее, слепое в своем наваждении, дикое в своей жажде. Целовались так, словно ели друг друга, языками и притиском губ словно пытаясь вдавиться в плоть другого так, чтобы не просто оставить на ней свой отпечаток, а войти в неё, войти в чужую кожу. «Побудь в моей коже, примерь мое нутро…» Одежда срывалась резко и грубо. Свет луны — точно полог над постелью из травы и спящих в это время цветов… и шепот вдохов и выдохов, барабанный стук сердец; горн стонущего дыхания, способный обвалить даже самые неприступные стены сердца, прячущего город души, который не откроется на зов протянутой руки… а только разрушения, потому что… просто придется. Обнажившиеся полоски кожи мгновенно прижались друг к другу, словно в прохладе лунного света боялись, что как только обнажаться — замерзнут, окоченеют. Взаправду: ночь не была холодной, но пот уже испарялся, донося веяние запаха тела, его испаряющейся влаги. Запах пота, травы, чернил… он чувствовал даже тонкую отдушину муки, чувствовал оставшийся на коже след мыльного корня, чувствовал запах весны лета и зимы, не понимая, как такое может быть… Во всем есть истина, забота, смысл. Печаль и сладость… губ движения, и падающий лист. Славирует, не остановиться, шагнет в безвестность. Там — стирание миров границ, и звездная вселенная, объятая касанием десятков тысяч птиц. Десятки тысяч птиц… их крыльев шорох мою душу вознесет, безвестность кончится, дожди утихнут. И станут… песни днем повелевать, и облаков, темнеющих, не будет. Мне будут… петь, шептать… мечтать лишь обо мне там станут. Возвышусь, вознесусь, и стану… любящим. Любимым… Стихи лились невысказанным словом, и реки рук соприкасались, сливаясь. Казалось, через кончики пальцев текли стихи, вливаясь беззвучным шепотом, где-то за пределами слуха, за пределами самой тишины. «Я смотрю, я смотрю, я смотрю…» Это было немыслимо, невозможно. Поцелуи стекали по коже, касания походили на капли талого льда, такие теплые, совсем не обжигающие… а вот огонь пылал изнутри. Он жег его впервые не внизу, а в области груди, там, где заключенная в сияющий золотой шарик, в сердечной чакре билась душа, обвитая нитями судьбы, нитями кармы. Конец ниточки — то острейшая игла, и когда она проникала в шарик… на земле наступал ад. А если таких нитей было… тысячи? Если человек тащил за собой до того тяжелый ворох грехов, что они нападали не по одному, а всеми, всеми! Как жить, как дышать, как… «быть», скажи, как быть?! Вся ли боль от того, что возвращаются грехи, или же в мире есть сила, которая сама решает, до какой степени тебя проклинать? Они покачивались в прохладе воздуха как увенчанные зелеными листиками лозы ив, печально склонившиеся над неподвижной поверхностью водной глади. Луна светила так ярко… заливая всё призрачной голубизной, которая даже выжигала глаза, этот ослепительный свет самих призраков, упавших на землю из лунного царства, царстве Женщины, такой же непостоянной и изменчивой, как и луна. Ах, женщина… как она была прекрасна. Сюэ Ян открыл глаза. Его разум был словно в наваждении, но вот тело, на удивление, трезво. Оно само… ждало и жаждало, касания не причиняли ни боль, ни сводящую с ума страсть. Были… просто были, и этого ему было довольно. Тот, кто обнимал его, дрожал, и этот трепет передавался ему самому. Сяо Синчэнь сидел на коленях, а Сюэ Ян сидел сверху на нем. Одежды почти не осталось… а ночь всё продолжала течь, как тёк песок в песочных часах, как текла по венам кровь, а по земным жилам — вода. Деревья перешептывались через посланника с небес — ветра, и, казалось, обсуждали то, что в их темной пучине происходило. «Иди ко мне…» Его тело было полно шрамов, и Синчэнь это чувствовал… давно уже понимал, что к чему. Он не спрашивал, как они там появились, но зная Сюэ Яна почти был уверен, что это дело… борьбы, а не насилия. Истинным злом, положившим начало остервенелой борьбе за жизнь, был вовсе не отрезанный палец… а осквернение. Вовсе не палец он потерял в доме семейства Чан. Его там… изнасиловали, причем маленьким, подростком или дитем Сюэ Ян и сам не скажет. Там же он понес своего первого ребенка… и в первый раз убил. Какая тяжкая судьба, какое безумие… но сейчас он здесь, под этим лунным светом… в этих объятиях. Можно ли повернуть время вспять? Никогда. Можно заблокировать память, но карма всё равно будет цепляться за неё что в этой, что в следующей жизни. Сяо Синчэнь когда-то пришел к выводу, что убить этого человека было бы милосердием. Но он не мог подумать, тогда еще не мог, что убить его… это убить и себя самого. Так он сейчас чувствовал, понимая, что если бы убил Сюэ Яна, то вместе с ним убил бы что-то в собственной душе, может даже… саму душу. Он бы себя… этим убийством расколол и изувечил бы, нанес бы себе такую рану, которая уничтожила бы его всего… всего. — Нет… — прошептал он, цепляясь за него объятиями. — Я что же, так жесток, я… нелюдь? Почему? — и поднял на него «взгляд». — Почему я был так жесток с тобой? Он начал плакать, и трепет его дрожащих пальцев словно вливал в Сюэ Яна отчаянную боль. — Почему, почему ты не убил меня тогда, почему? — слёзно вопрошал Сяо Синчэнь. — Я жестокий, я жить недостоин! Я за тобой гнался… чтобы твои палачи восторжествовали, я поймал тебя, хоть ты так отчаянно сражался. — Отчаянно? — и себе прошептал Сюэ Ян, возложив ладони на его дрожащие щеки. Нижняя челюсть трепетала, всё в нем… дрожало. — «Так» ты почувствовал? — Да, — выдохнул Сяо Синчэнь. — Я еще никогда не видел, чтобы человек так отчаянно рвался к свободе… которую пришли отнять. — Ты смотрел на меня? — зрачки в глазах Сюэ Яна были большими, он смотрел почти зачарованно… и извлекал из слов Синчэня только то, что касалось… совсем другого. Он… не множил его боль, не обвинял, хотя Синчэнь ожидал, что станет… даже ждал этого, хотел. «Ты должен втоптать меня в грязь, — думал он, — где мне и моим принципам и место. Почему другое спрашиваешь?» Сюэ Ян слышал его беззвучное молчание. И повторил: — Ты смотрел на меня? Казалось, это окольцевало Синчэня сильнее, нежели до этого признание в собственном невежестве. Казалось, что это… устыдило его куда больше, ведь невежество не было тайной, а это… похоже, было. — Да, — робея до помешательства, дрожа уже от совсем другого страха, сказал он. — Смотрел… я смотрел. Сюэ Ян обжигал его глазами. — И ты что ты видел? Сяо Синчэнь сглотнул. Ему было… страшно, но чего он боялся, заклинатель и понимал, и не понимал. Но говорить об этом было всё равно… что обнажаться, давая трогать себя, смущающегося сверх меры, пытающегося неловко прикрыться, в то время как всё освещала… луна. И взгляд черных глаз. — Красоту, — тихо сказал Синчэнь, — такую, которую не можешь понять, но которая… влечет, даже если ты не знаешь, что такое… — Такое? — шёпот Сюэ Яна был ужасно близко. — Такое… это что? Пальцы медленно погрузились в волосы. «Иди ко мне…» И заправили длинные волосы назад, перекидывая их через плечо мужчины. «Целуй меня…» — Я… — сердце Синчэня билось так быстро, что, казалось, еще немного — и он вовсе лишиться чувств. — Ты, — тихо вторил ему Сюэ Ян. Своей грудью он ощущал, как внутри другой груди, кажется, что-то рвалось ему навстречу, так спешно и дико… но так испуганно и… так красиво. — Я не знал любви, — быстро сказал Сяо Синчэнь, — не знавал. — Я тоже, — выдохнул Сюэ Ян. — Кто на этом черном свете вообще знавал настоящую любовь? — Черном? — лицо Синчэня приняло выражение болезненной нежности. — Сюэ Ян… даже в моих глазах он не до конца… черный. Слепые видят лишь тьму. А зрячие… сходят от неё с ума. — И что же не дает твоим глазам видеть этот мир лишь в черном? Сяо Синчэню хотелось разрыдаться у него на груди, не находя для этого причин. Просто… плакать, изливая себя и всю слабость в этих влажных содроганиях, совсем не таких, как… то, что они делали на ложе, которое делили вот уже столько лет. И почему… почему продолжали? Что делили — ясно, но почему… продолжали? Вкусить тело словно плод и навсегда стать заложником его сладкой влаги, его вязкого сока, его нежной упругости. Бедра, которые дрожали, плоть, которая наливалась соками и влагой, дыхание, которое хотелось пить точно из тайного источника познания мира. Мог ли этот человек быть целым миром? А почему нет? Даже небо само себя не видит, пока его не отразит… зеркало водной глади. …И третья возможность — взаимозависимость. Это случается очень редко, но когда это случается, это рай на земле. Два человека, ни зависимые, ни независимые, но в безмерной синхронности, будто бы дыша вместе, одна душа в двух телах — когда случается это, происходит любовь. Вместо ответа он его… поцеловал. Толкнулся вперед, губами прикоснулся… нырнул ладонью в волосы на затылке, жарко скользнул языком в его рот, впервые делая это первым, впервые не неловко, без смущения. Но и не грубо, не требовательно. Он вообще не умел быть грубым, не имел грязных инстинктов, или просто не повиновался им. Был нежным, заботливым, уступчивым, прислушивающимся. Не терпел принуждения, предпочитая самому пострадать, если придется. — Скажи мне, — поцелуй не прерывался, он шевелил губами на его губах. — Что не делает его черным, скажи мне. Он хотел это услышать, хотел услышать любой ответ, но где-то глубоко в душе, там, где вовсе не был хозяином, а скорее свирепым псом, не дающем никому подступиться, ожидал… чего-то, что вознесло бы его на небеса. Силу, которая дала бы ему крылья оторваться от земли, взлететь и… лететь, лететь и лететь, пока сам воздух бы не исчез, в голове закружилось бы от нехватки кислорода и он бы начал падать, одурманенный высотой своего полета. Взлететь так высоко, чтобы оставить внизу даже облака, лететь и лететь, туда, к золотому солнцу, к серебристой луне… к сияющим звездам, обители душ, миров и… — Тебе, — прозвучало шевеление на его губах. — Мысли о тебе… не дают ему быть до конца черным. Сюэ Ян задрожал. Он ощущал, что не в силах это контролировать, и трепет его тела был настолько пылкий и дикий, что Сяо Синчэнь ощутил инстинктивный страх, но не тот, что гонит прочь, а когда рядом сила, которая в разы превосходит твою, но с которой не бороться, а… служить, склоняться, принимать и познавать… восхищаться. — Я восхищаюсь тобой, — не выдержал он, — кажется, всю жизнь я ждал встречи с тобой. В ничтожном мне, ты — совершенство… и мне так больно от твоей боли, что я жаждал прожить твою жизнь твоими чувствами, каждый твой крик своим горлом излить, все твои слезы своими глазами выплакать… и сердце разорвать в своей груди, чтобы билось оно, как билось у тебя, сумасшедше, в жажде жить… я бы всё отдал, лишь бы в твоей коже жизнь прожить… тобой, твоим сердцем, твоими глазами на мир смотреть. Хочу, — шептал он, — так хочу твоими глазами на мир смотреть. Ты стал моими глазами в тот момент, когда твоя боль убила мое сердце. Я умер, Сюэ Ян, я хладный труп? Я бы посчитал, что так… но этот жар, — он коснулся его, — жар твоей кожи… и мне в горло влился раскаленный нектар, по жилам заструился огонь — пламя поднялось от кончиков пальцев до самих глаз. Дыхание Сюэ Яна сбилось настолько, что было способно задушить его хаосом своей дрожи. Он почти трясся, он смотрел дикими ошалелыми глазами, его пальцы сжались так, что ногти вонзились в кожу. Это было больно, но новый приток слез, брызнувший из глазниц Синчэня, был вовсе не по этой причине. — Ты мне сердце… сможешь вырвать? — плакал он. — Вырвать и… в свою грудь вложить. Хочу жить тобой, хочу смотреть на мир твоими глазами… вырви, вырви мне сердце, вырви! Я… пропал. Чтобы… тебя найти. И заплакал, чувствуя собственное сердце где-то в горле, сдавливающее так, словно он держал там ком всех своих страданий. Сюэ Ян же… дышал на него, задыхаясь больше им, нежели своими чувствами. Хотя и они уже окольцевали его. Касаешься… касаешься меня своей душой, и обжигает, словно лезвием клейменным-накаленным, вдоль по коже… ты усмехаешься тому, как стон мой каждый дрожит от боли… но неизменно то, что я один в глазах твоих… на меня лишь обращенных. — Ты что… — печальная улыбка делала лицо Сюэ Яна маской нежной боли, — наконец-то прозрел? Но почему так печально, почему… так страшно? Столь страшной ценой. Ведь не я же… отнял твои глаза. — Да, — руки Синчэня сжались крепче, но одновременно были такими легкими, словно не туго натянутые веревки… из которых совсем не хочется выпутываться. — Потому что… ты их мне дал. Луна онемела от боли. Она побелела, точно умерла… и что-то ожило в ней, что-то умерло в ней. Побледнела, заплакала… призрачный шелк её волос укрыл темнеющее око ночного леса, немигающее око, в котором вместо слёз лился шепот… чьего-то стонущего дыхания, переливался жар чьих-то сплетенных тел. Там, под луной, рассыпавшись в объятиях, слившихся в ночной тишине, синхронно звучали два сердца, срывались два голоса, смешивались потоки слез. Любовь ли? Отнюдь. Это было нечто большее, льющееся из сердца в душу, из души в сердце. Что же, что же это могло быть? Единственное. Это было… ощущать чужую боль. И сострадать ей с той силой, которая и смерть делает не концом, не шагом в вечность, а просто коротким мостом, местом встречи и дорогой, ведущей в новую даль.