Проклятый

«Иди ко мне…» Сяо Синчэнь не отступал. Он ждал, словно в преддверии чего-то, его тело словно вгрузло корнями в землю, но то были странные корни… и странная земля. Всё… будто бы было на своем месте, будто вот надо было именно «этими» корнями углубиться в «эту» землю. И чем глубже, чем крепче — тем лучше. Потому что… словно нельзя было допустить, чтобы он сошел с места. Почему? «Иди ко мне…» Сюэ Ян мысленно вторил это, но, тем не менее, двигалось только его тело… и в его разуме так и должно было быть. Звал он, но… шел почему-то тоже он. «Иди ко мне, иди…» Он говорил это, а сам подступал, не сводя немигающих глаз с человека, который замер под призрачным светом луны, замер без страха или опасения. Замер… ожидая. И Сюэ Ян исполнял это ожидание. Он всё вторил «иди, иди…» но именно его ноги делали шаги, словно не он звал, а его… звали. И он шел, не столько зачарованный, сколько возбужденный любопытством и… чувственностью. Разумом и нравом Сюэ Ян был куда больше мужчиной, нежели Сяо Синчэнь, потому что именно у мужчины разум имел горячую природу, а места стыда — холодную, вот почему, когда мужчине чего-то хотелось, у него в первую очередь закипали именно мозги. Вэй Усянь был таким же. Его с Сюэ Яном роднил этот чисто мужской нрав «попасть под последствия», когда обязательно нужно сунуть куда-то руку, чтобы тебя ошпарило, и, соответственно, получить опыт, когда тебя бросали в воду, не уча при этом плавать и ты сам должен был во всем разобраться. И это было правильно. Мужчина исследовал, мужчина был пуст по энергиям и всё вынужден был искать, завоевывать. Женщина же была наделена энергиями изначально и ей не нужно было ничего утверждать или искать — она уже всем наделена. Мужчине же выпал жребий искать и исследовать, вот почему Сюэ Ян и Вэй Усянь были так похожи. Они оба были изобретателями, революционерами своего времени и… личностями, которые, миновав огонь и воду, домоглись того, на что даже у поколений их времени уйдут десятилетия, или вообще их дети или внуки придут к тому, к чему уже пришли эти двое. Они были новаторами и открывателями, они утвердили законы, вырвали их из пучин таинства и усовершенствовали, изучили, развили. Сюэ Ян был таким же инноватором своего времени, как и Вэй Усянь, вот только у Вэй Усяня был не запачканный насилием талант, а у Сюэ Яна свободу его времени украли… почему он и занимал чуть более низкую нишу на пьедестале их с Вэй Усянем свершений. По причине этой кражи, Сюэ Ян вынужден был опираться на другого гения, чтобы развить свой. Но даже повторять так, чтобы выходило, уже большое достижение. А уж если ты начинаешь превосходить… то ниша волшебным образом приподнимается. Вэй Усянь умер, и первенство в гонке за темную власть досталось Сюэ Яну, который радо перехватил её и с упоением бросился бежать на вершину. Но если у Вэй Усяня эту палочку перехватила смерть и бросила её Сюэ Яну, то у Сюэ Яна её неожиданно ловко, и даже сказать мягко, извлекли… спрятав, а не передав следующему приемнику. Тот, кто это сделал, не имел новаторских талантов, не был успешен в гении своего разума. Но обладал… кое-чем другим, тем, что держало разум в холоде, а сердце в скрытой, но всё же чувственности. Это был человек, который тоже не знал, что такое чувства и любовь, однако чувственностью… обделен не был. Пламень, в сердце горящий… вот каким был тот, кто приближался. Огонь, сам себя сжигающий, лишь бы никто не коснулся… дабы болью осквернить. Потому-то душа и была закрыта. Но разве только у него? И разве только из-за огня? В противовес тому, что обжигает жаром, было и то, что обжигало… холодом. Холодом, способным принимать очертания другого гения — искусства точности. Что такое снежинка? Это вода, душу которой раскрыл холод, схватив спрятанные в ней формы, идеальные и точные, такие совершенные в своем рисунке. Но стоит снежинке упасть на ладонь… и душа, точно слеза, отзывается на жар и тепло, возвращаясь к тому состоянию, которое позволит ей… гораздо больше, чем просто быть «правильной формой». Они оба не знали, что такое любовь, потому что каждый был в своей клетке. Один, горящий заживо, но никак в пепел не превращаясь, никак сырой землей не поглощаясь, и другой, тоже обожжённый, но… холодом, с таким же клеймом, только в виде линий, рисунка, клетки, скрывающей то подвижное состояние, которое есть основа всей его сущности. Незнающий, одинокий, пугливый… дрожащий. Как веточка осины, хрупкий, как бузина и… нежный, как благородная сирень. Но нераскрытый, заперт ведь… и сам себя не знающий. И одинокий… душой, ведь душа к душе — какая роскошь! А когда нет души, к которой можно приклониться, когда нет… отклика, отзыва, когда блуждающая в темноте рука ловит лишь пустоту, такую горькую, что топит даже тысячелетний лёд. «Иди ко мне…» Сюэ Ян подошел близко, но расстояние всё же было. Сяо Синчэнь не шевелился. В своих белых одеждах под сияющим ликом луны, он казался чем-то еще более мистическим, нежели человек с огненно-черным блеском в глазах, чья тьма сияла… и была такой горячей. И эта горячая сияющая тьма… была такой красивой. Она смотрела и не выжидая, и не ожидая. Просто… «была». И её очертания ловил не только свет луны, с её дыханием сплетался не только ветер ночи. Подойдя, Сюэ Ян остановился. Он смотрел, а Сяо Синчэнь почти не шевелился. Неожиданно случилось движение: прохладных пальцев коснулись и стали увлекать в поднимающееся движение. Под светом луны Сюэ Ян поднял руку Синчэня почти в такое положение, словно тот объявлял тост, держа в руке чашу. При этом пальцы не были переплетены, тремя пальцами Сюэ Ян удерживал три пальца Синчэня. А потом… Сяо Синчэнь невольно вдохнул ночного воздуха, когда резкий, но плавный порыв овеял его даже не запахом или колебанием — ощущение было, будто вокруг души обмоталась тончайшая вуаль. Один раз, второй… третий. Сюэ Ян, держа его за руку, сделал под ней оборот, его пальцы шевелились в руке Синчэня, а взметнувшиеся волосы касались… «чего-то», что уже начало задыхаться, пульсировать… дышать. Дышать, как дышит возбужденный узник, метнувшись к решетчатому окошку своей клетки, когда за ней… вдруг кто-то появился. И как сердце забилось, как засверкали глаза! Пальцы обхватили хладную сталь, горячие, почти горящие, а дыхание рвало легкие, сжимало живот и бока. «Иди же ко мне, иди…» Повернувшись три раза, Сюэ Ян не стал продолжать, а почему-то, тая на лице тихую, но лукавую улыбку без тени коварства, вдруг зашел за спину Синчэня и начал его обходить. Один раз, второй… на третий Сяо Синчэнь повернулся уже вслед за ним, но Сюэ Ян, увидев это, всё равно не остановился. Так они сделали еще один круг, но уже вместе. Сюэ Ян остановился, и Сяо Синчэнь тоже упокорил тело. Оба дышали едва слышно. Как странно две эти черные и белые фигуры смотрелись среди темноты леса и призрачного лунного сияния. Вид этой сцены скорее напоминал место встречи, когда один раз в бесконечно долгий период между Шёлковым путем и земной твердью простирался мост, по которому с совершенно разных концов шли те, целью которых было лишь одно — встретиться. И единственной причиной существования моста было то же — встреча. Там, между небом и землей, где не было ни Шёлкового пути и притяжения тверди, двое, которых разлучало всё, от времени и пространства, до проклятий и сущности, могли наконец увидеть друг друга, прикоснуться, заговорить… Но то была лишь старая сказка, помогающая взращивать в детских умах что-то, что обязывалось быть чистой и верной любовью. Но что, если пастух и ткачиха встречались вовсе не из глубоких чувств любви, а из… бесконечной силы совершенно другой природы, силы, которая открывала не только свое, но и чужое сердце? Что, если место встречи далеко не путь назначения влюбленных, а «тебя и меня», которые ищут времени и пространства, чтобы «быть», и, соответственно, столь долго идя по мосту жизни наконец-то увидеть, найти… встретиться. — Как красивы твои глаза… — пальцы Синчэня коснулись кожи лица Сюэ Яна, и их кончики скользнули в волосы. Сюэ Ян лениво усмехнулся. Но его глаза сияли. — Ты же не видишь. — Но видел… — Правда? — Сюэ Ян слегка склонил голову. — И какие же были у меня глаза? И я их… — добавил он, — не люблю. — Не люби, — был ему мгновенный ответ. — Я буду любить за нас обоих. — Тогда, — слегка улыбнулся Сюэ Ян, — я буду красивым за нас обоих. Или зрячим. — Я тоже вижу. — Как? Хотя разумней будет спросить «чем». — А ты разве не знаешь? — вдруг улыбнулся Синчэнь. Его улыбка… была очень красивой. От неё веяло тихой нежностью, веяло чем-то молочным, успокаивающим… теплым. — Ты же смотришь на мир… так что я вижу то, что видишь ты. Губы Сюэ Яна чуть приоткрылись. Он не сводил с него сверкающего звездами взгляда. — Но не «как» я. Лицо Сяо Синчэня чуть переменилось. — Я измучил тебя? — спросил Сюэ Ян. Его лицо приняло тень страдальческого выражения в плену какого-то ожидания. — Ты измучен, я опалил тебя? Тебе больно, ты устал? Ладони Синчэня так и покоились на его щеках, и Сюэ Ян вдруг мягко обхватил его запястья своими пальцами. — Скажи. Сяо Синчэнь молчал. — И сними её. Это заставило Синчэня чуть шевельнуть головой, как бы поднимая её, отстраняясь. — Они меня отражают, — быстро сказал Сюэ Ян. — Эти бездны. Мне нравится в них смотреть. Там нет ничего… некрасивого или страшного. — Не для обычных людей. — Так я избранный? — в улыбке чуть склонил голову Сюэ Ян. — Или… проклят? — Проклят видеть красоту в уродстве? — В уродстве? Скорее уж урод находит красоту, а не красота урода. — Прекрати! — пальцы Синчэня сжались чуть сильнее. Лицо его исказила гримаса боли. — Я же калека… — Ну а я тогда кто?! — голос Сюэ Яна обрел силу. Его пальцы тоже сжались крепче. — Твоё снаружи, а моё — внутри. — Это неправда! — Только праведный человек отличит истину от лжи, — вдруг горько засмеялся Сюэ Ян и отмахнулся от него, отойдя. — А ты в невежестве утонул! Последователь культа смерти — вот ты кто! Он так говорил из-за его белых одежд. Ланевцы тоже носили белый, и очень даже именно по этой причине. Кто вообще сказал, что белый — это символ чистоты? Даже лилия, пусть и белая, но та еще убийца. Но всё же… её чистота обозначена богом, а в мире людей белый — это скорбь, пустота и смерть. «Парит надо мной скорбная птица, голос её — то отчаянный свет; она ищет истоки, страхи, причины, но во мне её голос померк… — Я согласен, — тон Сяо Синчэня был ровным. — Каждый мой вздох был наполнен невежеством… пока не довелось задохнуться. Сюэ Ян внимательно за ним наблюдал. — И что же украло твое дыхание? — Ты, — был такой же ровный, не таящий и крупицы сомнения или лжи ответ. — Ты влетел в меня, как молния в башню… и ослепляющий меня свет померк. Глаза Сюэ Яна чуть сузились. — И что же ты стал видеть? Голова Сяо Синчэня чуть шевельнулась. — Всё, — ответил он, и вдруг горько на него «посмотрел». — Так о какой красоте ты говоришь? Искалеченное тело… и рядом не стоит с тем, что я душой, душой калека! И всегда им был! Глуп, невежественен, заложник самообмана, адепт лживых истин! Я… Он осекся, потому что Сюэ Ян вдруг стремительно подошел к нему и вот уже его пальцы вцепились ему в лицо. — Так кто же я?! — вдруг прорычал он, держа его лицо с дрожащими, вдруг слишком резко обескровившимися губами. — Кто я, кто я?! Ты был слеп и ослеп еще больше… но почему-то говоришь, что видишь… меня, видишь, словно сияющую тьму! — Потому что ты сияешь, — Сяо Синчэнь был честен, и Сюэ Ян знал, что лишь правда срывается быстро и четко, в то время как ложь подслащивает тон и замедляет скорость ответа и произношения слов. — Что в ней сияющего?! — Я не видел ничего! — вдруг взорвался голос Синчэня. — И первым, что увидеть смог… её. Лицо Сюэ Яна чуть вытянулось. — Её, — повторил он, и его пальцы снова нашли его лицо, — униженную, оскорбленную… плачущую, отчаянно стонущую. Мое сердце само себя покромсало от боли, там до сих пор раны… но они ничто, ничто. Его голова шевельнулась, и вот лоб коснулся другого лба. С груди вырвался тяжелый всхлип, сухой и горячий, как ветер в саванне. — Она плакала… у меня на руках, — голос его начал дрожать, — я нёс её в место, где должна была царить смерть, чтобы вырвать из неё жизнь. Я лечил её раны, я оплакивал её боль… и её страшную, сводящую с ума трагедию. Она у меня на руках… — он не знал, но Сюэ Ян не смыкал глаз, — истекала кровью. Слезами. Голос шептал и умолял… не делать больно. Он начал всхлипывать чаще, горло душил горячий комок. И тело дрожало. — А что же случилось потом? — голос Сюэ Яна был наказательски ровным, а лицо… не выражало эмоций. — Потом… — Сяо Синчэнь так и не отнял своего лица. — Потом я узнал то, что уничтожило… всю мою жизнь. Потому что я жил во сне, и меня разбудила… страшная, безжалостная, но такая обжигающая пощечина. И крики… меня разбудили крики. Но я уже не знал, кто кричит, потому что всё во мне… умерло. Быть может, еще скребясь под обломками, кричало и оно. Уголок губ Сюэ Яна поднялся… в кривой полуулыбке. — Так кто же я? — снова спросил он, и глаза его будто остекленели, будто… перестали видеть, хоть и были открытыми. — Кто я, кто же я?! Так тяжко было понять, что же он имел в виду, но ясно было одно: ответ либо сбросит его в пропасть, либо вытащит оттуда. Сюэ Ян смотрел невидящими глазами в пространство между пространством и ждал, загораясь душой и чувствами еще более глубокого пламени, нежели того, который кольцевал его душу… его несломленную, дикую к жизни и полную упрямой воли душу. — Ты… — пальцы Синчэня глубже проникли ему в волосы, — мои глаза.