Проклятый

Чувства… чувствуй меня. Как я могу чувствовать тебя.

Прильни… задыхайся мною, пей меня. Моя кожа — водопады,

гладкость и переливы, как чешуя змеи…

небесной или адовой — есть ли различие?

Я чувствую тебя я… чую тебя. Слышу твой запах.

Пробую на вкус. Задыхаюсь… задыхаюсь. Ненавижу тебя… задыхаюсь.

Задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь…

Дышу… Любовь — это возможность дышать. Всем телом. Каждой порой. Клетками души. Легкие воспламеняются и сгорают, умирает сердце, замирают органы. А душа… дышит. Дышит и живет. Как плод, который завис между небом и землей и питает его лишь одна сила — ветер, целующий его каждый миг, каждый момент, касание которого скользит по коже невидимо и тихо, стекает с неё, горит… на ней. Ветер… касание губ небесных. Кожа… струящиеся вниз водные водопады. Волосы… сама ночь, плотным заревом укутывающая в багровом затмении жизни, охваченной огнем непоборимой страсти. Страсть… что это, что ты? Ты вошла в меня как стрела, настигнувшая меня в далеком своем полете, выпущенная силами, о которых я не ведал. Страсть… о которой я не знал, но которая, казалось, вечность была со мной, подле меня… но не во мне. Смотрела, беззвучно стеная, как надругалась надо мной судьба; стояла рядом, задыхаясь в немом отчаянии покрасневших глаз, сверкающих от огня соленых, способных выжечь кожу слёз. Страсть… живущая во мне и выражающая себя через каждую пору, через каждый мой стон… через каждую каплю пота. Она дышит и вместе с ней дышу и я. Я… могу дышать? Да. Я могу… могу дышать. Когда его губы нашли мой затылок, я пришел в себя. Пришел от того, как он склонился над ним и… в трепете и дрожи начал целовать. Мой разорванный мною же затылок, дабы не быть пленником рабства бесчеловечного, рабства жестокого — привязки навечно. Я рвал свой затылок ножом, пока не вырезал все «нити», при этом страха совсем не имея, что искалечу себя. Я думал тогда так: лучше уж останусь калекой на всю жизнь, чем всю жизнь ползать в ногах того, кто так страшно бы меня отравил… привязкой. А он… он нашел мои раны и, плача, стал их целовать, при этом его губы касались так, словно там была не кожа, а хрусталь. И его слезы капали на мои шрамы, а сам он дрожал, и голос его дрожал, и слезы… губы, ресницы, всхлипы. Он думал, я ничего не ощущаю, что я в забвении… но я ощущал всё. Приопущенные веки, приоткрытые губы. Лежа на животе больно поворачивать голову, но я повернул. Он плакал. Мой затылок горел от его слёз. Больно… я почувствовал боль. И стал задыхаться. Мое сердце забилось в груди. Я перестал желать близости. Боль, которая пронзила меня, отрезвила от дикого желания. А он всё плакал, всхлипывал, шмыгал носом. И дрожал. Я не понимал этого. Зачем, зачем же ты плачешь? Не твоя же рана… не твои же крики. Я кричал, когда делал это. И… плакал? Я забыл, я… плакал? Кажется, ты пролил слезы за нас двоих. Тебе нельзя… плакать. Кровь… но я не боюсь крови. Хочу выпить… испить её. Дай… дай мне своей крови. То сама жизнь. Дай мне… «жизни». Умоляю… умоляю? Да… да! Умоляю, умоляю тебя! Хочу умолять, хочу схватиться ногтями за твои плечи и умолять дать мне испить этой жизни! Ничье сердце еще не оплакивало меня, а я ничего не могу дать взамен! — Сяо Синчэнь… — голос Сюэ Яна прорезался в тот момент, когда, так и замерев в нем, заклинатель продолжал глотать свои немые рыдания. — Сяо… И вдруг Сюэ Ян размяк. Это «Сяо»… так нежно, так ласково в нем отразилось, точно сладкое эхо чьего-то зова. Желание вновь затмило ему разум, Сюэ Ян улыбнулся пьяной улыбкой и стал нежничать… пытаясь прильнуть. — Сяо… — его глаза четко отражали то, как сильно он не в себе. — Мой Сяо, Сяо, Сяо… И стал гладить пальцами кожу головы, порой сильно проходясь подушечками, из-за чего вызывал ощущения весьма… интенсивные. Мужчин возбуждало такое, и Синчэнь не стал исключением. Сюэ Ян стал грубее давить, и по позвоночнику мужчины прошелся разряд. Сюэ Ян лег на спину, кусая его за плечо, Сяо Синчэнь навис над ним. Куда и делись слезы, куда и делась печаль… нет, она осталась, но теперь… — Дай мне… — шёпот — ночь, и ночь новорожденная, юная, как гибкий изгиб полумесяца, этот тонкий серебреный серп самой юности. А переверни — и вот уже корона для двурогой Луны (ударение на букву У), владычицы небесной, правящей ночью. Корона для двурогой богини, опекающейся звездным небом и хранящей темный полог царственной ночи. Сюэ Ян шептал. Над ними был собственный полог ночи, чёрно-синяя шаль, раскинутая практически балдахином… всё скрывающая в том маленьком кусочке мира на самом краю света, где двое встречались, дабы… любить не любя. И дышать… наконец-то дышать. Всем телом, всей кожей… в полноте всем сердцем. — Жизни… — голос Сюэ Яна лился как молочная река у медовых берегов, омывающая этот сладкий берег своей фантастической красотой, своей белоснежной нежностью. Он был лилией, белой хищницей… девой невинной. Потому что лилия — то цветок невинности, а Сюэ Ян… был живым воплощением невинности, которая не утратила себя. Его тело растоптали, а честь унизили, но… при всем этом, когда в его жизнь пришел этот человек и рукам которого он отдался, его взяли… невинным. Сяо Синчэнь… взял его невинным, всей своей невинностью Сюэ Ян достался ему, целиком и полностью. Он стал… дышать только в его руках, дышать задыхаясь, как и предписывает любовь. Его душа была закрыта и чиста, никто так и не смог, используя насилие, пробраться в девственную сердцевину цветка его истинной невинности — души. Сюэ Ян никогда… не отдавался близости, его брали насильно. А теперь… Плоть обожгла, и он снова начал… «дышать». Телом задыхаться… а душой дышать. Цветок раскрылся сильнее и острые, плотные концы лепестков разошлись шире. Сердцевина алела всё больше, пламенея точно драгоценный рубин. И «он» был всё ближе к ней. Сюэ Ян задыхался в этих сильных, но с таким трепетом держащих его руках, руках, которым важнее всего было не сорваться, сберечь… защитить, кольцом нежным оградить, сомкнуться, но не задушить. Плоть явственней двигалась в нем, сок лилии стекал по гибкому стеблю и опалял… обжигал, причем двоих. И заставлял задыхаться, подбивал дышать. Сюэ Ян достался Сяо Синчэню совершенно невинным… как и Сяо Синчэнь достался невинным ему. Ни с одним человеком Сюэ Ян добровольно не разделял ложе, ни с одним человеком он это ложе… разделить не хотел. А с «ним»… вступил в эти отношения и упустил момент, когда… О боги, три года прошло, и каждый год их жизни был наполнен этими ночами. Порой они грызлись, когда «луна была в затмении», в прямом смысле: Сюэ Ян кусал Сяо Синчэня и сопротивлялся, бывал груб, царапался и кусался, даже бился, бился как дикая пташка в силках чужих рук. А Сяо Синчэнь задыхался… задыхался им, этим человеком, укравшим его невинность и отдавшим свою. Но он этого не знал. Не знал, что получил, не знал какой дар раз за разом падал ему в руки. «Он не видит мою внешность, ею его не обмануть. Он видит только мою сущность. Он… видит «меня». Сяо Синчэнь не мог увлечься ликом Сюэ Яна, казалось, что и его телом тоже не мог. Ведь не увидеть ему роскошь этой кожи… но разве он не мог почувствовать её трагедию? Его пальцы были ему глазами, и однажды Сюэ Ян это понял. Понял, что Сяо Синчэнь, не видя красоты его лица, всё же «видит» шрамы на его коже, видит округлости и угловатости, видит… пальцами, губами, своей… кожей. Потому что Сяо Синчэнь трогал его, и много времени прошло, прежде чем решился делать это, а после — практически утверждать. Их близость наполнялась насыщенностью с каждой новой луной, и чем дальше они заходили, чем больше были вместе, тем сильнее пламенели их тела. Сюэ Ян был дик в своей печальной одержимости, и Сяо Синчэнь принимал его всего. Он снова и снова падал ему на руки, снова эти руки поднимали его и относили на их тайное, скрытое за занавесом ложе. А когда занавес затягивался… ночь владела ими так же, как они владели ею, удерживая её на самом краю света в этом доме, в этом крохотном кусочке у стены, где стояла неширокая кровать не новобрачных и не любящих друг друга… но любовников, вынужденных разделить близость, скрываясь от всего, даже от самих себя. Сюэ Ян… пламенел. Он задыхался и дышал, он принимал и отдавал. Всё чаще сознание властвовало над ним и поначалу он пугался того, что не «отключается» во время их близости, что проклятая одержимость не лишает его разума так сильно. Он стал ловить чужое дыхание так же, как и моменты наивысшего удовольствия, от которого первое время убегал и плакал, когда оно его настигало. Сяо Синчэнь никогда не настаивал, по первому же зову отступал… но потом что-то переменилось. Он стал держать его, а не отпускать, замирал в нем, а не отодвигался. Сюэ Ян переводил дыхание, и адская волна отторжения понемногу отступала. Его тело снова начинало таять, поддаваясь чужой плоти, а сам он вновь погружался в ласковое небытие. И Сяо Синчэнь продолжал их близость, всегда чутко прислушивающийся, всегда быстро реагирующий. Это было решительно и дерзко, перестать уступать тому чувству вины, которое Сюэ Ян намеренно накладывал на него как на мужчину, учитывая свой позор. Но он не понимал, что Сяо Синчэнь… «увлекся» тем чаровством, в которое, точно в зыбкие пески, затягивает близость. Не понимал, что в мужчине просыпается мужское, и если не яростно требует, то… начинает жаждать. И Сяо Синчэнь стал ждать этих мгновений, ждать не ради удовольствия… а из-за этого чаровства. Оно его… погубило, он уже был коленопреклонно опущен перед ним. Он держал в своих руках другого мужчину и упивался теми чарами, которые тот источал. А этот самый мужчина… пил его в ответ. И стал открываться, допуская до сердца своей невинности. Они ведь… даже не целовались, а Сяо Синчэнь не смел и нисколько не думал даже самому пытаться. Не смел… не знал как, не знал. Был до того невинен, до того затравлен этим чувством вины, что совсем, совсем ничего не смел допускать… от себя. И даже не знал… как, не умел подступиться, не знал… он просто не знал, не знал! Невинный… такая робкая невинность — не чета более дерзкой и пламенной невинности лилии, острой, покалывающей, кусающей пламенем, царапающей. Но это всё же была невинность, даже кусючая, даже… царапающая. Сюэ Ян не знал, что такое любовь. Его жизнь была полна лишь боли и зачастую бессильной или измождающей ненависти. Первые месяцы близости, допущенной по своей воле и против неё одновременно, он скорее был подобен узнику, заточенному в своем же противоречии. Но луна не может быть в вечном затмении и однажды свет её начал проливаться серебристой шалью, плавно опущенной на темные волосы, точно фата, точно… фатум, призрачно-белый фатум ночи, в которой пролился лунный свет. Чувства Сюэ Яна начали проявлять себя через его тело раньше, чем через разум. Они… выразили себя в момент чувственного забвения, момент, который Сюэ Ян не мог контролировать. Он прильнул к груди Синчэня, обняв его, и плечи его шевельнулись, поднялись вперед, как бы в попытке плотнее прижаться. Эти приподнятые ему навстречу плечи Сяо Синчэнь… ощутил. Это было так нежно… так по-женски нежно, так робко…трепетно. Сюэ Ян этого не заметил, а Синчэнь… выпил это до дна. И мгновенно, не контролируя это, прильнул в ответ, обнимая, пока его волосы стекали по плечам Сюэ Яна, щекоча ему кожу спины, влажность которой не позволяла этим волосам его гладить, а как бы цеплялась, не давая мягко стекать. Это объятие… было подобно обратному затмению, когда тьма отступала от луны, являя её молочно-призрачный свет, шлейф которого обжигал не холодом, а ласкал прохладой. Как жесток он был… этот человек. Или нет? Сяо Синчэнь вспоминал того Сюэ Яна, которого видел… глазами. И которого видел сердцем. Что же… что явили ему глаза? Красоту. Красоту, обжигающую это самое сердце… мгновенно ослепляя его, чем и сжигая. Замерло, замерло сердце, опустив «веки». А глаза смотрели. Дары юности в паре с пламенной яростью — вот каким было его лицо, его звездами сияющие глаза, тьма его взметнувшейся волной волос. Боже… как был он красив! И как яростен! Неукротим, не сломлен… упрям и дик. И красив, красив… красив. Он был… красив. Сяо Синчэнь помнил его лицо, помнил до сих пор. Помнил речь, прорывающуюся пламенем из таких же пламенных губ. Помнил точеные, будто скульптором выведенные линии нижней челюсти, помнил остроту скул, не уступающей в остроте ни взгляду, ни словам… ни поступкам. Яд… лился из каждой поры его скрытого за одеянием тела, волна ярости нисходила из глубин сверкающей бездны его глаз. Красив… он был красив. И то была такая красота, которую нужно было умолять… о чем? Не имело значения. Она была такой, что ты будешь умолять… и так было правильно — умолять. О любви тоже умоляют… как и о смерти. А его лицо было именно таким — и любовь, и смерть. Две тьмы, две пламенные темноты, два шелка, два кинжала… две чарующих волны. И каждая убивает. Только одной ты сопротивляешься, а другую… принимаешь. Потому что любовь. Потому что… смерть. Каким же увидело его прозревшее сердце? Это была трагедия. Трагедия, у которой не была лика, но были очертания и формы. Теплая… чаще горячая, гладкая или влажная, угловатая или даже кровавая. Сяо Синчэнь… видел его пальцами, касаниями. Так и читал, «смотрел». Но это только формы, для него нынешнего скрытые за тьмой. И сердце видело… только боль. А потом… к ней примешалось то, что было… одной из волн. Дикая, тяжелая, гнетущая — чистая смерть, за особой утаскивающая. И Синчэнь сопротивлялся, сопротивлялся с жаждой живого существа, которое жаждет не утратить дар жизни. А потом… Потом пришла другая волна. Вот она, упала ему в руки, уже не топя, а… утопая в нем. И проходя сквозь пальцы… стекая в самое сердце. И сердце обожгло, жар расплавил разум. Тело… плоть, тепло… кожа. У трагедии появилась форма, влага и жар. И… с ней можно было слиться. Через ту же влагу и жар… и форму. И он… слился. Эта волна была страшнее смерти. В ней… ты тонул сам, по своей воле. Потому что твоя воля… становилась её волей. Она приходила сама, падала сама… а потом разливалась плачущими, стекающими влагой морями… и ты тонул, при этом жаждая тонуть. Взвывая к этому. Умоляя… Да. Он… умолял. Эта красота… была создана, чтобы её умоляли. И он стал умолять. Но не красоту и не из-за красоты. Он… умолял, потому что умоляли его. Тем и прорвали шлюзы. И он открылся, забыв о гордости, которой и не имел, забыв о безопасности, забыв… самого себя забыв. И стал умолять. И однажды красота ответила ему… Они не целовались. Никогда. За все проведенные вместе ночи. И вот спустя два с половиной года… к мольбе снизошли ответом. Сяо Синчэнь не умолял его целовать, не о той мольбе речь, не в том её проявлении, которая взаправду просит чего-то. Смысл был в том, чтобы умолять… не без слов, о чем же? Сяо Синчэнь не знал поцелуев, даже не знал, что это такое. И не просил. Между ними не было… любви, только тело, жар тела, влага тела. Они сливались этой влагой, рвущейся через кожу и члены, в задыхающихся приливах нападая в равной степени с отступлением. Сюэ Ян поцелуи знавал. Вернее… грязь поцелуев, а не сами поцелуи. Когда ему держали лицо, оставляя темные пятна от пальцев на щеках и вокруг губ, в которые впивались бесчувствием похоти. Это были не поцелуи… но губы знавали такую влагу. Сюэ Ян задыхался (дышал) в его руках, в одну из ночей он снова задыхался в его руках. Он сидел на нем и все движения его тела были словно знервированными, дрожащими, четко говорящими, что что-то его словно грызет, словно он сам… пытается догрызться до чего-то, словно какую-то эйфорию никак не может поймать. Он задыхался, как задыхаются люди, которые сопротивляются тому, что обречены сделать. Вот только Сюэ Ян не был в себе, в полноте своего разума. Но подсознание металось в его теле, контроль над которым разум терял всё сильнее. И вот когда он окончательно его потерял… Сяо Синчэнь замер, словно бы к его горлу приставили нож. Он вообще сначала не понял, что произошло… что происходит. Сюэ Ян, который метался на нем, метался тихо, но плотно к нему прижатый, вдруг обхватил пальцами его лицо и… прижался своими губами к его, причем не просто прижался, а довольно плотно вжавшись, горячо и влажно… с привкусом сладкой солености. Он его… целовал. Подсознание вырвало свое право «быть» и едва сделав это тут же кинулось… в пламенное море чужих уст, куда прохладней, чем у самого Сюэ Яна. Он его… поцеловал, он его продолжал целовать. Сяо Синчэнь замер, не понимая, что происходит. Его никогда… никогда не целовали, и он сам не знал, что такое поцелуи, не слышал даже… до того был невинен, невинен при том, что телом давно от этого разрешился, что этим самым телом вот уже больше двух лет делал… а невинен, всё еще так невинен. И другая невинность, словно признав в нем родство, сама прильнула к нему. Сяо Синчэнь задрожал. Он не знал поцелуев… но знал Сюэ Яна. Теперь уже «знал». Он потянулся к нему сам, вжимая свои губы в него, толком не зная, что и как делать, и просто… отдавшись тому, что так жарко его увлекало в эти полные острой нежности глубины поцелуя со вкусом сладкой соли. Сюэ Ян тоже не останавливался, и когда губ Синчэня, его уже бесконечно влажных хлюпающих губ коснулся язык, он совсем не понял, что же это, но интуитивно и даже как-то покорно высунул свой. Их языки переплелись, влажно кружа друг на друге, страшно, страшно влажно. Слюна стекала уже по груди, казалось, они пили друг друга — горло сглатывало, влага причмокивала, обжигающее дыхание срывалось, опаляя сухими ветрами пустошей, самыми колючими и самыми горячими. Они целовались так неистово, что не могли успокоиться, и чем плотнее переплетались языки, тем сильнее вбивалась в другое тело плоть, затвердевшая до такой боли, что Синчэнь даже заплакал — так было больно. Но она билась и билась в другое тело, ценой своей боли доставляя Сюэ Яна на пик его удовольствия. Красота, которую можно только умолять… ответила с жаром, в которой её и умоляли. Сюэ Ян совсем не понял, что делает, но после той ночи они стали целоваться всегда. Не сразу, потому что Сюэ Ян не осознавал, но Сяо Синчэнь ведь всё помнил! Помнил, как держал его, выгибающегося на нем, в своих руках, помнил размашистое и давящее движение его бедер, биение его живота со вставшей плотью… в горячую влагу его губ, которой он обжег его губы, остроту его остроконечного языка, такого же горячего и еще более влажного. Сюэ Ян целовал его и Сяо Синчэнь пропал в этом. Их близость стала проходить с этим элементом прелюдии, впрочем, без самой прелюдии, а в самом центре бури, куда они скатывались с вершин своего благоразумия. Это было… так же жарко, как и их грудные клетки, прижатые друг к другу, бедра, вдавленные друг в друга, руки, сжимающие до синяков, а особенно Сюэ Яна, который еще и царапал. А Сяо Синчэнь принимал, принимал всё, порой болезненно выстанывая, когда ногти впивались в него до выступившей крови. Но это был стон боли, которая держала за горло удовольствие. И её нужно было принять, ведь в её руках такой заложник… Красота, которую умоляют… и красота которая умоляла сама — вот чем был тот поцелуй. Это был стон красоты в зове непоборимой страсти, страсти, которая растекается огнем и жаждет быть влитой в чужие вены, дабы течь в них эти огнем, дабы… слиться с этими венами, обжигать их, и чтобы они давали ей дорогу зайти дальше, до самого сердца… до самых глубин, о чем шепчет самозабвенная любовь.